А и трусов не родят! С этой испытки из шести пестерей уцелело два. Один выплел щуплый Кружак, тот, что первым кончил работу. Светел сразу понял: плясовых больше не будет. В круг выдвинулась толстуха Репка, обширная и грозная, как торос на Светыни. Когда её спрашивали, не со своих ли калачей нагуляла бока, Репка отмахивалась: «Да разве ем я их? Только пробую…» Кружак с соперником стояли тихие, приробевшие. Мяли шапки в руках. Глядя на них, народ стал смеяться, сперва негромко, потом от души. Светел исполнился удальства, выбежал навстречу толстухе. Сам пустился вкруговую, гусельки вызванивали торжественно, весело и победно. От него не укрылось, как съёжился дедок-скороплёт. Люди тоже это заметили. – С юности, значит? – Его атя не благословил, её за другого выдали… – Теперь вдовые оба. – Держись, дядька Кружак! – Он как в Торожиху, так к ней всё с подарочками, с обхожденьем… – Толку-то, раз к себе не зовёт? – Вот теперь и покается. – Топчи, тётя Репка! Всем покажи! Светел вынудил гусли испустить неслаженный зов, тревожный, дрожащий. Дородная Репка окинула былого жениха таким взглядом, что тот сник совсем безнадёжно. Она же придирчиво оглядела корзины. Поддёрнув подол, величественно вступила на другой пестерь. Тот сплющился едва не прежде, чем Репка в полной мере на него оперлась. Гусли отозвались заунывным всхлипом и смолкли. Корзинщик досадливо махнул рукой, отошёл. Репка направилась к последнему уцелевшему пестерю. Ещё грозней уставилась на скороплёта. Под общее веселье Кружак упал на колени, как строитель моста при проезде первых телег. Прижал шапку к груди. Репка засопела, неумолимо занесла ногу… Корзина затрещала… зримо просела… И выдержала! Наши избы стоят не в пустыне – На широкой и быстрой Светыни! Мы встречаем друзей калачами, А врагов провожаем мечами! И нам чужеземцы в дому не указ, Сами с усами – и наш лабаз Не для жадных глаз! Никому да не унесть Нашу гордость, нашу честь, Лучше вовремя отлезть! Репка, подбоченясь, стояла на невозможно хрупкой опоре. – Женюсь!.. – завопил Кружак и бросился ей на шею. Этого корзина уже не снесла, пожилая чета в обнимку завалилась наземь, люди со смехом бросились поднимать. – Тётя Репка! Калачиком угостишь? – Угощу, милые! Всяк заходи, всем хватит! – Сами есть будем, Ойдриговичам не дадим! – Андархи нашим калачом подавились! Жогушка парил высоко над землёй, сидя на тёплой и надёжной спине, в ямке между мощными основаниями крыльев, крепко держась за длинную гриву… Рыжик летал уже совсем хорошо. Язва от стрелы, попавшей в живот, была очень скверная. Вначале Рыжик совсем почти умер, но бабушка вытащила наконечник, а гной извела припарками, которые Жогушка помогал ей готовить. И Светелко две седмицы не покидал крылатого брата, держал ладонями рану… гнал боль, кресил в Рыжике жизнь… Теперь Рыжик летел. Стремительно и легко рассекал ледяной простор вышины. Лишь качались, мелькая внизу, заснеженные поляны. И пахло от него совсем как от Зыки. Он говорил с Жогушкой, голос отдавался внутри головы, низкий, рокочущий, полный вернувшейся радости. Как здорово! А вот то, что где-то рядом слышалась мамина речь, внушало тревогу. Если мама увидит его у Рыжика на спине… Жогушка открыл глаза. Он лежал рядом с Зыкой, запустив руки в мохнатую шерсть. – Дома тебе не пироги? – укоризненно спрашивала мама. – В людях песнями добываешь? Жогушка повернулся. Братище, почему-то взмыленный, в нарядном кафтане, держал большую корзину. Слегка надломленную, но выправленную – и полную лакомой снеди. Жогушка проглотил слюну. Чего там только не было! Калачи, пря?женцы, сдобная перепеча… Светел пожал плечами: – К столу не придутся, Зыку порадую. – Синява-кузнец приходил, – сказала бабушка Корениха. Перед ней на доске стоял Воевода. Доделанный, но безоружный. Светел сразу спросил: – А меч где? Сломался? – Синява унёс. Железных хочет наделать. И на броню чешуек пообещал. Сказывал, все вдруг таких кукол хотят. Светел кивнул, поставил корзину. Положил гусли, сел сам. Зыка шевельнул хвостом, поднял голову. С надеждой облизнулся. Светел сжал кулаки и долго рассматривал их. – Люди говорят, – произнёс он наконец, – в Шегардае Ойдриговичи объявились. Значит, скоро нового нашествия ждать. Бабушка тихо отозвалась: – Будет то, что будет… даже если будет наоборот. Светел передёрнул плечами. Вышла судорога, как от озноба. – Вот… мыслю, пора уже мне пришла, – выговорил он так сипло и тяжело, что Жогушка уставился на брата во все глаза. Тот прежде никогда так не говорил. А Светел продолжал: – Идти… пора мне. Вельможам объявлюсь… – Сглотнул. – Чтобы война вправду… нельзя! Далёкий славный поход, ещё вчера надлежавший нескорому будущему, обернулся бездной под ногами. Страшно шагнуть в неё, ведь обратного хода не будет. И не шагнуть нельзя. Потому что Ойдриговичи хотят идти на Торожиху и Твёржу. На Кисельню с Затресьем. На его, Аодха Светела, родную страну. – Дитятко, – ахнула Равдуша. Бросилась к сыну, он её обнял. Маленькую, хрупкую на его широкой груди. Корениха долго разглядывала хмурого внука, плачущую невестку. Взяла из корзины лепёшку. Откусила, пожевала, кивнула: понравилось. Спокойно сказала: – Глупые вы. Жога вот нету по уму рассудить! Ишь взметались! Хоть Геррика дождитесь, послушайте, что донесёт. А я, старая, вам так скажу. Им, в Шегардае, дела нету другого, только нас воевать! У самих одёжа рогожа да куль праздничный! Светел выпрямился. Выдохнул. Взгляд был всё ещё незнакомый. Равдуша всхлипывала безутешно. Жогушка подобрался к матери и брату, ухватился – не оторвёшь. Подошёл Зыка, влез лобастой головой Светелу под локоть. – Ну вас, дурных, – буркнула Корениха. Отложила кукол, пересела, тоежь всех обняла. Тут зашевелилась входная полсть. Внутрь посунулся знакомый длинный нос на маленьком личике.