– А я уже думаю – отчего пусто снаружи, не торгует никто? Корениха с укоризной посмотрела на Зыку, оставившего порог. Впрочем, Розщепиха уже заметила корзину со сдобным заработком Светела. – Я-то беспокоюсь, всего ли у вас, двух вдовинушек, в достатке… – Вдовые, да не сирые, – ровным голосом отмолвила Корениха. – Заступник в доме есть, не позволит голодом изгибнуть. Ты угощайся, сестрица. Вдругорядь потчевать не пришлось. Розщепиха нагнулась, высматривая пирожок порумяней. Вспомнила, повернулась: – Ты, сестрица Ерга, в людях све?дома… Подскажешь ли, Нетребкин острожок – где это? Бабушка задумалась, покачала головой: – Не слыхала ни разу. – Так-то вот, – приосанилась довольная Розщепиха. – И никто не слыхал. А у иных там подруженьки есть! – Я тебе про гусей-лебедей обещал, – сказал Светел братёнку. – Про боевых гусей? Как они дружиной ходили? – Ходили бы дружиной, кто бы их в хлевки? запирал. Я тебе другое поведаю. – Как они в светлый ирий летят? Гуслярам гусли приносят? Светел улыбнулся: – А ещё детей в семьи, где по Правде живут. – И меня? Меня лебеди принесли или гуси? – Гусь на свадьбе весёлый жених, – начал объяснять Светел. – Лебедь – невеста в белой кручине. Гусь – драчун, лебедь – от Богов милость. Гуся мы печём и коптим. А лебеди, вона, в Кисельне с людьми в одном хлебе живут. – Бабушка говорила… андархи… На Коновом Вене лебедя считали царь-птицей, немыслимой для убийства. В стране, где правили предки Светела, лебедь был царской дичью. Птиц, священных для северян, били стрелами, подавали на богатых пирах. – Андархов наши старики уму не учили… Вот вам сказ про век былой: жил добытчик удалой. На широкое болото выходил он на охоту, поразмяться, погулять, серых утиц пострелять. Раз вечернею порою, многошумною весною мчался лебедь в небесах, нёс рожденья на крылах… Жогушка смотрел в облака, где незримо взмахивали белые крылья. – Злой охотник вскинул око, а за ним и лук жестокий. Он руки не удержал, чудо-птицу поражал. В небесах стрела мелькнула, в белых перьях утонула! Помутились небеса, плачут синие леса! Лишь стрелок не дует в ус: «Будет деткам мяса кус!» Гордым шагом… – Так он для деток старался? – Для деток. Только лучше не поесть, чем утратить стыд и честь. Не задумавшись о том, гордым шагом входит в дом: «Эй, жена, берись за дело!» Баба глядь… и обомлела! Вьётся вихорь по двору, в круг кладёт перо к перу! Тут ребятки прибегали, белым пухом обрастали, улетали выше, выше, мать с отцом, уже не слыша, уносились в небеса… Вот такие чудеса. С той поры лебяжье племя облетает злые земли, убоявшись отвернуть, к нам на север держит путь! Мы ребяточек рожаем, лебедей не обижаем! – А тебя? – спросил Жогушка. – Тебя симураны принесли?.. Жало Это были совсем маленькие мальчишки. Сироты Левобережья, привыкшие к нищете и побоям. Обсевки Беды, почему-то забытые на этом свете Владычицей, милостиво прибравшей семьян. Люди стараются исправить упущение Правосудной. У каждого своих семеро с ложками. А тут ещё эти. Смотрят в глаза. На чужой кус рты разевают. А баба Опалёниха, что ловко умеет изгнать ненадобный плод и под рукой умиральными рубашечками торгует, – как раз когда нужна, не заглядывает. Куда девать дармоедов? Кого-то выводят в тёмный лес без следа. Других сбывают переселенцам. Третьих, случается, забирают мимохожие котляры. Чёрная Пятерь с её суровыми науками тоже по головке не гладит. И подзатыльники сыплются, и холодница пуста не стоит. И ох как страшно бывает! Зато есть кому предаться с нерассуждающей ребячьей любовью. Есть старшие братья. Есть цель. Четверо новых ложек со свистом раскручивали пращи. Каждый, наученный голодухой, умел в летящую пичугу попасть. Да не обожжённым круглым боем, как иные маменькины сметанники. Любым камешком, крепким снежком, обломком сосульки! Всё без толку. Старший ученик не прикрывался щитом, не убегал за снежную стенку, что разгораживала лесной городок. Его просто не оказывалось там, куда желваками влипали усердно пущенные снарядцы. Серая тень легко поворачивалась, скользила, угадывала намерения каждого из четверых… как будто приплясывала… Из боевого лука не уязвишь! Возле длинной окраины городка, где жвакали тетивы, испытывалось бесконечное терпение Ветра. – Господину Инберну скоро на шегардайское державство в путь собираться, а преемник, как выяснилось, толком стрелять не умеет. Ещё пробуй! Если глаз видит, стрела должна досягать! Лыкаш пробовал, чуть не плача. Он, ясно, самострелом владел на зависть мирянам. Но не так, как хотелось учителю. – Державец в замке третий по старшинству! – корил Ветер. – Подступит под стены враг, я в плен попаду, Лихарь, меня выручавши, смертью погибнет. Тебе отпор возглавлять, а кто слушать захочет, если ты у мишени последним стоял! Ещё пробуй. Крепче старайся! Лыкаш старался. Что было сил. Получалось – из рук вон. Глазок мишени двоился, плавал то ли из-за начавшихся сумерек, то ли от слёз. Покляпый самострел никуда не годился, стрелы были кривые. Источник в сотый раз показывал сам. Тем самым оружием, из того же колчана. Расшибал один болт другим. – Ворон! – окликнул он наконец. – Наскучишь в жмурки баловаться, сюда подходи. К тому времени каждый из новых ложек поклялся бы: молодой наставник впрямь похаживал перед ними зажмурясь. А ещё он по прихоти оборачивался струйками пара, снежными пеленами. Неминучие ядрышки так и пролетали насквозь. Шмякали в стенку, не рисуя на сером заплатнике никакого следа. Зов учителя побудил Ворона припасть к самому снегу, неожиданно метнуться вперёд. Очередные комья свистнули роем на аршин выше потребного. Пока ребятня хваталась за новые, стелющийся лёт завершился широким волчком. Рукой, ногой, не пойми как, – сшибло всех. Четверо мышат, отплёвываясь от снега, трепыхались в одной охапке. Настолько вещественной, что было даже обидно. Ворон стиснул мальчишек, принудив заверещать. Немного испуганно, но и весело. – Дяденька! Ты от пращных снарядцев заговорённый? – Ага, – засмеялся он. – Накрепко. И от болта самострельного, и от калёной стрелы. – А нас заговору научишь? – Будете прилежно стараться, научу. Выпустил, вскочил, убежал. – Видел ли, каково лукает? – встретил его Ветер. – Видел, отец. – Вот тебе орудье неисполнимей доселешних. Обучишь, чтоб с лучины на лучину огонь стрелой доставлял. Через две седмицы спрошу. Совладаешь? – По твоему слову, отец, Владычице в прославление. Совладаю. Лыкаш стоял пристыженный, несчастный. Таков воинский путь! Взяли в кузов – и не отмолишься, что не груздь. Одно добро, Ворона приставили наторять. Не из лихаревичей кого. Ветер кивнул на новых ложек, сбившихся в пугливую стайку: – Веди домой, гнездарище, чтобы не заплутали. Прочь с глаз! Когда Лыкаш с младшими надёжно скрылись в лесу, Ветер вновь обратился к ученику: – Я тебе доверился, сын. Над боевым городком как будто враз потемнело. Стужа, добравшаяся до распаренных тел, сделалась ощутимей. – Да, отец. – Срок приблизился. Я в твоей власти. Ворон сглотнул. Кивнул. Сунул руки под мышки. – Я уже чувствую дыхание Владычицы, – продолжал Ветер. – Ноги норовят подогнуться, в мыслях ясности нет… Ворон, конечно, это тоже заметил, но спросил иное: – Зачем ты всё время доводишь себя до пределов, отец? Я мог выдернуть жало ещё вчера…