Левобережники редко высовывались за Светынь. Если на то пошло, Бакунины соотчичи и на юг ездили нечасто. Хотя сами себя считали наполовину андархами и с гордостью, в знак давней принадлежности, звались гнездарями. В коренных землях на них всё равно посматривали свысока. Кому охота чувствовать себя правнуком покорённых, вторым разбором среди былых победителей? – Навались, родимые! – весело отвечал хозяйским мыслям Коптелка. – Наддай, Си?вушка! Каково-то покажется за Светынью, где второй разбор превращался в третий… Дикие дикомыты некогда намылили холку завоевателям. Не пустили Ойдриговичей к себе на Коновой Вен, да и всё тут. И как Бакуне разговаривать с ними? Если они гордым андархам, вселявшим в него наследную робость, показали дорожку до самого Шегардая?.. Ну ничего. Знакомыми местами в сотый раз ездить, скучновато жить станет. Иные, как сегдинский Геррик, давно разведали путь за Светынь и теперь что ни весна спешат в Торожиху. Вернувшись, рассказывают про дива и чудеса. Вроде целебных чёрных камней, привозимых на торг из лесных захолустий. Как тут не разгореться глазам! – Всё ты недоволен, Бакунюшка, – смеялась жена. – Прозвали уже Дегтярём, ещё и Снадобщиком вздумал прослыть на старости лет? Бакуня в ответ подмигивал: – Коли нового желаю, стало быть, не вовсе состарился. Смех смехом, а жилка подрагивала. Остерегала. Тревожно это, когда всё удаётся. Вот ломишься сквозь череду мелких невстреч, и сама собой успокаивается душа: судьба взяла плату. А вот если всё время по ветру мчишься, рождается беспокой. Ну как с разбегу да об телегу? С таким попечением только дома сидеть, за лавку держаться. Бакуня подумал о сломанной лыже, улыбнулся. – Отик… – ластилась к нему младшая дочь, Аюшка. – Привези ты мне, отик, с правого берега валеночки, как там делают: все целиком катаные… – Не босая ходишь, – строго заметила мать. – Доброго пути отцу пожелай, и будет с тебя. Аюшка расплакалась: – Всё ей, Чаяне!.. И жених, какого больше не сыскать… и подарки… В четырнадцать лет хочется разом всего, да прямо сейчас. Год предстаёт вечностью, которой не пережить. Особенно когда родная сестра уже повязывает платочек внахмурочку, готовится укрыть лицо под фатой. Мать напомнила: – Чаяна старшая. Настанет ещё твой черёд. И верно. Меньшая дочь Дегтяря вряд ли лавку насквозь просидит, сватов дожидаясь. За Кижной грядой обжился давний друг Бакуни, Десибрат Головня. Он с сыном теперь уже складывает в лубяные короба новенькие горшки да тонкие мисы, заботливо ухичивает мхом – везти в Торожиху. Никто не помешает в дороге о детях поговорить. О чём-нибудь сговориться… Притихшая Аюшка до самого леса шла за санями вместе с матерью и сестрой. Обняла отца напоследок. Долго махала вслед вышитым полотенцем, чтоб дорожка ровной была… Кижная гряда звалась так испокон веку. Когда осень валилась в зиму и первые хлопья кружились над мокрым лесом, чтобы назавтра же стаять, – в холмах снег ложился сразу и прочно. Шеломянный Хозяин копил его до самой весны. Не просто копил. Баловался, скидывал в удолья лавины. Гремящие белые клубы крушили, пугали, сулили вовсе убить. Долина, пересекавшая кряж, гладкая и удобная летом, за такой зимний норов слыла Разбойным корытом. После Беды ездить здесь стало невмоготу. Бакуня и Десибрат поначалу разведали окольную тропку. Год спустя посоветовались, дружно взялись – и выстроили бревенчатые стенки по верху склонов в коварных местах: удерживать снег. А двинется, потечёт – спускать в боковые распадки. Немалая работа была. Впору гордиться. Шеломянному Хозяину, чтоб не серчал, подарили целого оботура. Однако Хозяин оказался жаден невмерно. В плату за отнятую забаву понадобилась ему ещё Коптелкина нога, раздавленная валуном. Камень, покалечивший парня, до сих пор торчал из-под снега. Проезжая мимо, Коптелка неизменно грозил ему кулаком. Зато Разбойное корыто ныне считалось самым простым и спокойным локтем дороги на север. К чему сам приложил руки – не подведёт. У Огарок-скалы сделали недолгую остановку. Перепрягли оботуров. Тех, что пыхтели в гружёных санях, поменяли с дорожниками. Хоть и безопасными стали Ки?жи, всё лучше побыстрей миновать. Пока работники развязывали и вновь завязывали ремни, Бакуня подошёл к подножью утёса. Задрал голову, посмотрел вверх. Прежде Беды каменный лоб покрывало корявое цепкое мелколесье. Теперь из расщелин торчали обугленные остатки корней. Бакуня сдвинул меховую личину. Снял шапку. Развернул добрые домашние лепёшки. Надкусил одну, положил в обледенелую выбоину. Сверху добавил хорошего мороженого шокура. – Угостись со мной, батюшко, Хозяинушко шеломянный… да уж и пропусти незаказно. Отошёл, оглянулся. Впадина камня напоминала рот, распахнутый в неистовом крике. Навстречу поезжанам из Разбойного корыта вытягивались тучи, застрявшие на вершинах гряды. Сменив левую лыжу, Бакуня помимо воли стерёг правую: вдруг тоже сломается. «Вот доберусь в Торожиху – в самом деле Пенькова сына искать пойду. Гляну, что привёз…» Купилище злых дикомытов временами лежало прямо за поворотом. Временами – отодвигалось на другой конец света: нипочём не достигнуть. «Да что ж я за беспокойник такой?» На первом своём торгу в Андархайне он тоже боялся. И неспроста. Еланным Ржавцем владел царевич Коршак. Восьмого наследника Огненного Трона величали за глаза Жестоканом. Стоя в смоляном ряду, Бакуня со всех сторон слушал жалобы. Торговый народ кряхтел и чесался. Больно тяжкие поборы изволил наложить государь! Неволей испугаешься, когда подбегает запыхавшийся гонец. Царевич желал видеть Бакуню. «По заслугам честь! – обрадовался весёлый Коптелка. – Во дворец праведного Аодха тоже не одни красные бояре входили! И ремесленники добрые, и купцы… Меня возьмёшь с собой, батюшка?» «Всё дурню пестюшки, – тревожно буркнул Угляк. – Вот останется Жестокан подарками недоволен…» Ох тогда взметался Дегтярь. Ох себя корил! Седина в бороду, а не смекнул, что соглядатаи царевича мигом высмотрели на купилище нового торгована. Хоть кто бы предупредил! Чем же поклониться грозному волостелю?.. Впопыхах нагрузили вместительную ручную тележку. Бочонками вынесли жидкий дёготь для заправки светильников. Малюсенькими горшочками – чистый и плотный, многоценный, целебный. Бакуня знал: Коршак был очень немолод. «Столец ему небось подушками умягчают, пищи всё тонкие подают… Почечуем наверняка скорбит, – подсказывал опыт снадобщика. – Где ж ему теперь достать ревеню, тмина, рябины, хотя он и царевич? Как бы изловчиться лекарю посоветовать старца на ведро с дегтярным дымом сажать… да чтобы государь не прогневался, чести своей проносу не усмотрел…» С трепетом отправлялся он на Коршаков двор. Робея, складывал подношения… не чаял голову на плечах назад унести… Знал ли, что входит просто Дегтярём из никому не ведомых Ямищ, а выйдет – молвить боязно, свояком Коршаковым… ну почти… В самом сердце гряды раскинулось помошье – просторная поляна между холмов, удобная для стоянки. Там можно будет снова перепрячь оботуров, поменять сани упряжками. И без того дошли бы до Десибратова зеленца, но свежей силой вывезут побыстрей. Своя земля Разбойное корыто, своими руками огоенная… а всё охота выбраться без задержки. По старой памяти, верно. Не оттого ли собаки, бегущие у полозьев, знай поглядывают на затянутые туманом вершины, знай нюхают воздух, дыбят на загривках щетину… «Водворится призяченный, обживётся чуток, надо будет сюда его захватить, – подумал Бакуня. – Да особо не упреждать, что безопасна дорога. Сразу видно станет, каков удалец…» От мысли о скорой дочкиной свадьбе голова начала легонько кружиться. Удеса, помнится, тоже испугалась мужниной удачи. Расплакалась: «Высоко загляделся, Бакунюшка! Мы люди простые, минуй нас гнев царский, а любовь – того пуще…» «Не заглядывался я, – хмурил брови Дегтярь. – Мысли не держал. Сам позвал меня, сам золотую сваечку к нашему колечку примерять стал!» Чаяна, доченька, тогда глупа ещё была. Ничего не понимая, на всякий случай цеплялась за мамкин подол, ревела ревмя. С тех пор много снегу на Кижи вывалилось. Подрос жених, наспела невеста. В самый год сговора ушёл к родителям престарелый царевич. Только сговор нерушимо стоял. В праведной семье от слова не пятили. Удеса себе уж рубаху в две строки вышила, старушечью, после дочкиной свадьбы надеть… – Слышишь, батюшка большак! – окликнул неугомонный Коптелка. – Не велишь костерок на помошье развести для обогреву? Нога холодом замлела, сил нет! И гулко притопнул концом деревяшки. Работники засмеялись. – А вот бы из фляги глотнуть, из той кожаной… – Поте?рпите, – строго молвил Бакуня. – Завтра у Десибрата согреемся. – Батюшка! А что делать станешь, коли зятёк от нашего дёгтю нос сморщит? За минувшие годы вроде все жениховы косточки обглодали. Стоило приблизиться свадьбе, взялись заново. Бакуня сам порой закатывал глаза, пытаясь представить, как начнёт приобщать юного Коршаковича промыслу. «А что? – утешала жена. – Мальчонка пригульной, а всё кровь царская. За что ни возьмётся, споро осилит!» Дегтярь обмахнул с бороды иней, пряча улыбку: – Сморщит, возьму тебя с Аюшкой окручу. Коптелка упал навзничь на козлах, дрыгнул в воздухе обеими ногами, деревянной и в валенке, заголосил: – Погубили добра молодца-а-а… Парни дружно захохотали. Оботуры вскинулись, взревели, все шесть разом поднялись в рысь. Заметались, залаяли, взвыли псы. Бакуня ещё смеялся, ещё хотел попенять Коптелке за переполох… когда сверху, с мглистых вершин, неожиданно и сильно ударило ветром. Так сильно, что у Бакуни слетел с головы треух и от внезапного ужаса заледенело нутро. Мгновением позже начала дрожать земля под ногами.