– Надо внутренним усилием рот на замок запереть и ключ выбросить. – Тебе хорошо! – обиженно протянул Тадга. Теперь смешок вырвался у Ознобиши. – Мне?.. – Ты везучий! – Царские наручни отвергаешь, вместо плётки за наглость ещё имя новое дарят. – Тебя к важному господину пошлют. Уж он в обиду не даст. – Тебя на воинском пути всему научили! А мы хоть отравой впрок запасайся! Друзьям не дал поссориться один из младших мальчишек. Он до того торопился, спускаясь по каменной лестнице, что поскользнулся. Взмахнул руками, больно сел на ступеньку. – Ознобиша… то есть Мартхе! В передний двор беги! Дыр зовёт! Наставник Дирумгартимдех, смуглолицый южанин, не любил холода. И в том, что талая жижа вновь чавкала под ногами, более прочих был виноват Ознобиша. Оттого ему для начала досталось палкой поперёк склонённой спины. – Праведные владыки радеют о восстановлении державы, но подданные, до?лжные облекать плотью царскую волю, не желают слышать слов мудрости… Чьё скудоумие указало на этого никчёмного, когда есть действительно достойные ученики? Не поднимая головы, Ознобиша видел друзей, опасливо глядевших из-за угла. До гнездаря постепенно доходило, что Дыр позвал его не просто для очередной руганицы. – Будь моя власть, – продолжал наставник, – я бы послал наделённого благородной рукой, годной составлять хозяйские письма… Этот же пишет, как ворона, склевавшая пьяные ягоды! А его бесчинная привычка читать молча, убегая на десять страниц вперёд, пока прилежные отроки за учителем повторяют!.. «Не на десять! Неправда это! Всего на пять…» Против Дыра стоял доверенный писарь одного из купцов. Ознобиша мельком видел его в Подхолмянке. Слуги держали под уздцы лошадь. Неужто жизнь снова готовилась круто лечь на крыло?.. «Чем ругать напоследок, позволил бы котомку собрать… Матери Страннице помолиться, кусочек хлеба дорожным оберегом припасти…» – Я, – продолжал Дыр, – несомненно предпочёл бы юношу благоразумного, взращённого в кротости, в послушании! Мой разум отказывается постигать, как возвеличит своего благодетеля этот сын лесной тьмы, только и превосходящий других в хождении по забору! Тадга и Ардван во все глаза смотрели на Ознобишу. Тот клонил голову к мокрым и скользким камням, словно туда, как горошина в щель, закатилась отгадка его странной судьбы. И что дёрнуло предрекать Орику скорое прощание с Невдахой? Забыл – мысли своей жизнью живут? Даже невысказанные? По кое-как счищенной жиже прошлёпали торопливые шаги. Мальчишка-посыльный принёс Ознобишин старенький заплечный мешок. Хотел отдать, Дыр выдернул, придирчиво заглянул. Вдруг что лишнее завалилось? Ознобиша встал наконец. Ещё раз поклонился учителю. Торопливо натянул лямки. Штаны, пропитанные талой влагой, липли к ногам. Дыр указал ему на писаря: – Ты будешь во всём слушаться этого господина. Я предупредил его, что нрав у тебя дерзкий. Посоветовал не жалеть палки! Писарь хмыкнул, взял у слуг повод, забрался в седло. Лошадь вздохнула, неохотно поворачивая в обратный путь. Седок толкнул её пятками. – А ты что встал? – рявкнул Дыр. Ознобиша сорвался с места, побежал догонять всадника. В воротах оглянулся. Ни Ардвана, ни Тадги. Писарь недовольно повернулся в седле. Придержал лошадь. – Ты там, пендёра! За стремя берись! Ознобиша всадника-то лишь в Подхолмянке близко увидел, а за стремя не держался вовсе ни разу. Он нерешительно потянулся к железной дужке в полосах ржавчины. Как прищемит пальцы грубый сапог, тёмный от сырости… Нога в стремени дёрнулась для пинка. – Башка осетровая!.. За путлище хватайся! Повыше! Ознобиша догадался, стиснул в ладони ремень. Из воинского пути его, по крайней мере, провожали друзья. Воробыш коробком съестного снабдил. И возчики зазря не теснили, потому что Ветер насчёт палки им не советовал, а Сквара вовсе перепугал… Здесь друзьям даже подойти не дали. И писарь этот, кажется, борзой рысью до Подхолмянки гнать собирался. А ещё тайное воинство за жестокость ругают! С крепостной стены донеслось пение: Город каменный над озером стоит, А живёт в нём всё порядочный народ. А кругом стена из вытесанных плит, В той стене – широких четверо ворот. Протянулись до повинных деревень Прямоезжие четыре большака: Как на полночь, на восход, на красный день… И последняя дорога – на закат. Ознобиша очень хорошо знал эту песню, потому что сам доставил её в мирскую учельню. То была чуть не первая настоящая хвала, сочинённая Скварой. Учителя Невдахи кривились. Они привыкли иначе толковать рождение котла и отступлений не признавали. Впрочем, вовсе запрещать не отваживались. Той дорогой, как говаривали встарь, По обычаю прадедовских времён В славный город заезжал пресветлый царь, И плясал под ним ретивый рыжий конь… Ардван и Тадга стояли высоко на стене, обнявшись за плечи. Вдохновенно орали в два горла: Хлебом-солью все подвластные края Привечали воспринявшего венец. А кругом качались копий острия, И для пира приготовлен был дворец. Но владыка наш коня остановил На дороге у широкого моста. Там на подвыси, в колодках, весь в крови, Обречённик ждал последнего кнута. Он держался, как воды набравши в рот, Только кудри слиплись по?том у лица. И ударов не считал уже народ, Опечаленный злосчастьем удальца… Рядом с двумя друзьями выросла тощая чёрная загогулина. Дыр гневно замахнулся палкой. Ребята шатнулись, стукнулись один в другого, замолчали. Путлище в руке увлекало Ознобишу вперёд. Смотреть вверх было некогда. Зазевайся, как раз шлёпнешься под копыта. Со стены долетел ещё голос. Сквариному далеко не верста, но чистый и верный.