Глава 6 В последующие недели Маати тысячи раз снова переживал разговор с Семаем. Он вставал утром после ночлега на земле или на кровати постоялого двора, в которую упал прошлым вечером, и бормотал ответы на аргументы Семая. Он гнал усталого мула по заросшим тропинкам, пробиваясь через горячий влажный воздух, и, жестикулируя, говорил вслух. Он ел ужин под последними лучами летнего заката и ему казалось, что Семай сидит напротив, ошеломленный, пристыженный и, наконец, убежденный силой доводов Маати. И когда воображение Маати возвращало ему реальный мир, стыд от неудачи опять сочился в него. Каждое предместье, который он проезжал, каждая грязная улица, на которой не звенели детские голоса, были упреком. А каждая встреченная женщина — обвинением. Он потерпел неудачу. Он приехал к единственному человеку в мире, который мог бы облегчить его бремя, и этот человек отказался. Лучшая часть лета была потеряна. Он мог бы провести это время с девушками, готовя грамматику и записывая в книгу. Эти дни уже не вернуть. Если бы он остался, мог бы произойти прорыв, в мире появился бы андат, и все бы планы Оты рухнули. А что если, отправившись за Семаем, Маати потерял эту возможность? С каждым прошедшим днем это казалось все более и более вероятным. Когда деревья и олени речных долин уступили место высоким сухим равнинам между Патаем и разрушенным Нантани, Маати полностью уверился, что его ошибка обернулась катастрофой. Непоправимой. Еще одно обвинение против Оты Мати. Оты, императора, которому никакие правила не писаны. Маати нашел большую дорогу, а потом поворот с нее, который вел к школе. Осталось полдня пути. До его студенток. До Эи. Он заночевал на перекрестке. Он уже слишком стар, чтобы жить на спине мула. Лежа в тонких складках спального мешка, он чувствовал себя так, словно его избили. Его спина болела уже много дней. Боли стали настолько сильными, что он не мог крепко спать. А истощение, казалось, сделало мышцы еще слабее. На высокогорных равнинах по ночам становилось холоднее, почти по-настоящему холодно, воздух пах пылью. Он слышал как носятся ящерицы и мыши, как низко ухают совы. На него лился свет звезд, каждая точка света расплывалась в его старых глазах, пока все небо не стало одним светящимся облаком. Было время, когда он лежал под звездами и различал созвездия. Было время, когда его тело могло отдохнуть на булыжниках, если возникала необходимость. Было время, когда Семай, поэт Мати и хозяин Размягченного Камня, смотрел на него снизу вверх. Будет трудно рассказать Эе о поражении. Остальным тоже, но Эя знала Семая. Она видела, как они работали вместе. Другие могут быть просто разочарованы, но только Эя поймет, что он потерял. Страх сделал его медленным. Здесь, в своем последнем лагере, он съел завтрак и полностью посмотрел медленный рассвет. Он медленно навьючил мула и пошел на запад, тень бежала впереди него и медленно уменьшалась. Очертания холмов стали знакомыми, а остановки, которые он делал, более длинными. Вон там было высохшее русло реки, где он и другие «черные одежды» сидели по вечерам и рассказывали друг другу истории о своих наполовину забытых семьях. Вон там несколько пней отмечали место, где находилась рощица деревьев, на которые они забирались; гальты срубили все деревья и сожгли в кострах. Пещера под скалой; они заставляли более молодых мальчиков забираться в темноту и охотиться на змей. Воздух пах воспоминаниями, а еще пылью и дикими цветами. Тогда его жизнь была проще, или, если не проще, то, по меньшей мере, сдерживала обещания. Он сумел отложить свое появление в школе до того момента, когда солнце спустилось довольно низко. Большие каменные здания выглядели меньше, чем он помнил, но огромная бронзовая дверь, в которую имел право входить только дай-кво, осталась такой же огромной. Высокие узкие окна, черные отметки вверху, сделанные давно умершим пожаром. Стена одной из спален упала, камни рассыпались по земле. Сады исчезли; только маленькие холмики остались на тех местах, где камни отмечали их границы. Время и насилие изменили место, но его все равно можно было узнать. Еще десять лет дождей, смывавших штукатурку со стен, еще один пожар, и крыши рухнут. Природа возьмет свое. Маати привязал мула к низкому, наполовину сгнившему столбу и вошел внутрь. Большой зал, в котором он и другие мальчики стояли рядами каждое утро, а потом расходились по работам и классам. Широкие коридоры за ним, освещенные только багровыми лучами вечернего солнца. Где же тела тех мальчиков, которые были здесь в тот день, когда появились армии гальтов? Где зарыты их кости? И где студентки Маати? Неужели что-то пошло наперекосяк? Когда он добрался до внутреннего дворика, все его опасения улетучились. Каменные дорожки были чисто подметены, трава и бурьян, выросшие между плитами, выдернуты. В третьем окне, которое когда-то принадлежало комнате учителей, горел фонарь, освещая наступивший вечер. Дверь, которая вела в центральный вестибюль, висела на новых кожаных петлях. Стены и полы, свежевымытые, сверкали в свете сотни свечей. Запах карри и женские голоса летели через воздух так, словно одно было частью другого. Маати обнаружил, что на мгновение потерял ориентировку, словно шел по знакомой улице и вышел в незнакомый город. Он медленно пошел вперед, увлекаемый голосами, словно музыкой. Сухой голос Ашти Бег, смех Большой Кае. Подойдя поближе, он услышал, что промежутки между громкими голосами заполнены более тихой речью Ванджит и Ирит. Но первые слова, которые он разобрал, принадлежали Эе. — Да, — сказала она, — но как ты втиснешь это в грамматическую структуру, которая уже не включает ее? Или я переливаю из пустого в порожнее? — Может быть, — ответила Маленькая Кае. — Маати-кво сказал, что пленение андата требует все сорта включений. Я не вижу, почему это должно быть другим. Последовало молчание, а за ним звук, который мог быть призраком вздоха. — Добавь в список, — сказала Эя. Маати повернулся к хорошо освещенному дверному проему и вошел в комнату. — Что за список? — спросил он. Мгновение молчания, а потом взрыв голосов. Они вскочили с круга стульев, и Маати обнаружил, что его обнимает полудюжина женщин. Страх, гнев и отчаяние, сопровождавшие его всю дорогу, уменьшились, если вообще не исчезли. Он дал Ванджит привести его к пустому стулу, остальные собрались вокруг него, они улыбались с искренней радостью. Словно он вернулся домой. Когда Эя вернулась к его вопросу, он уже забыл о нем. Ему потребовалось мгновение, чтобы понять, что она говорит. — Список вопросов для вас, — сказала она. — После того, как мы привели место в порядок, более или менее, мы начали… ну, мы начали учиться без вас. — Это не то же самое, — сказала Маленькая Кае, приняв позу извинения. — Мы не хотели забыть то, что уже выучили. Мы разговаривали только об этом. — После нескольких вечеров стало ясно, что нам надо какой-то способ сохранить те части, которые требуют прояснения. И получился довольно длинный список. Некоторые вопросы… Маати принял позу, которая отвергала все ее опасения, хотя ему мешала тарелка риса с карри, каким-то образом оказавшаяся в руке. — Отличная мысль, — сказал он. — Я бы сам порекомендовал ее, если бы мог ясно мыслить. Принесите мне список сегодня вечером, и, возможно, завтра мы сможем начать разбираться с ним. Вы, надеюсь, готовы работать всерьез? Одобрительный рев заглушил его смех. Не присоединилась только Эя. Она улыбнулась мягко, почти печально, и не приняла никакой позы, объясняющей улыбку. Вместо этого она протянула ему кружку с водой. — Семай-кво здесь? — спросила Большая Кае. Маати набрал в рот немного риса, медленно пережевал его, давая приправе зажечь язык, и только потом ответил. — Я не нашел его, — сказал Маати. — Письмо было, но очень старое. Я искал, пока была возможность, что я его найду, но не нашел ничего. Я оставил сообщение, где мог, и оно может достигнуть его. Так что он может присоединиться к нам в любую минуту. Моя работа — подготовить вас на тот случай, если он придет. Все гуманнее, чем правда. Если поражение Маати оставляло их одних, без надежды на помощь, то так у них будет надежда, что помощь когда-нибудь придет. Не слишком большая ложь — дать им образ будущего, в котором может произойти что-то хорошее. И ему легче соврать, чем признаться, что ему отказали. Только Эя поняла; он услышал это в ее молчании. Неважно, она последует за ним. Мула поставили в стойло, вещи перенесли в предназначенную для Маати комнату и набрали горячую воду в широкую медную ванну, установленную перед решеткой камина. Это напомнило ему о тех днях, когда он жил при дворе, и о слугах, готовых в любое мгновение удовлетворить все его желания. Так странно вспоминать, что когда-то он вел такую жизнь. Все это, казалось, происходило совсем недавно и очень давно. И, в любом случае, рабы и слуги, которые вели жизнь в дворцах Мати, не были теми женщинами, которых он знал и о которых заботился. Скользнув в теплую воду, Маати почувствовал, что его суставы, изнасилованные путешествием, сразу стали меньше болеть; дав глазам отдых, он спросил себя, что было бы, если бы он получал так много женского внимания, когда был моложе. Было время, когда простые удовольствия от еды и теплой ванны могли бы предвещать нечто более сексуальное. Впрочем, это могло бы быть даже сейчас, если бы не глубокая, до костей, усталость, овладевшая им. Но нет, это неправда. Он еще не умер для удовольствий, но прошли годы с того времени, как он испытывал настоятельную необходимость, которую помнил по юности. Он спросил себя, разве не поэтому женщинам было запрещено входить в школу и селение дай-кво. Быть может поэт не способен сосредоточиться на пленении, если не в силах выбросить из головы женщину, которую так страстно хочет его тело? Или, возможно, такое состояние его ума может воздействовать на результат пленения? Поскольку бо́льшая часть андата является отражением поэта, пленившего его, можно легко себе представить, что у более юных поэтов андат воплотится в виде распутниц и шлюх. Помимо глубоко-непристойной природы такого пленения, удержать такого андата будет тем тяжелее, чем больше лет пройдет — с возрастом мужской огонь горит менее ярко. Интересно, есть ли аналогия с женщинами. Царапанье в дверь вернуло его назад. Он наполовину заснул в воде. Неловко встав, он протянул руки к одежде, пытаясь не пролить слишком много воды, чтобы та не затекла за решетку камина и не убила пламя. — Да, да, — сказал он, крепче подвязав платье. — Я еще не утонул. Входите. В комнату вошла Эя, которая что-то несла в руках, крепко прижимая к себе. В неверном свете камина его притупленное возрастом зрение могло сказать только то, что предмет напоминал книгу. Маати принял позу приветствия, подвернув мокрые рукава. — Быть может я вернусь позже? — спросила она. — Нет, конечно нет, — сказал Мати, подставляя стул поближе к огню. — Я только хотел смыть с себя дорожную пыль. Ну, это и есть знаменитый список? — Часть этого, — сказала она, садясь. На ней было ярко зеленое платье целителя, расшитое золотыми нитями. — А часть — кое-что другое. Маати уселся на широкий край ванны и принял позу любопытства и удивления. Эя протянула ему свиток, и он развернул его. Вопросы были написаны крупным четким почерком, к каждому был дописан маленький отрывок, дававший контекст. Он прочитал три из них. Два были достаточно простыми, но третий — намного более интересным. Он касался трудностей создания новых направлений и возможности заключения абсолютных структур в относительные. Вопрос придавал грамматике странное свойство, словно она предполагала, будто огонь горячий, но не утверждала это. Интересно. — Они все в таком же духе? — спросил он. — Вопросы? Да, некоторые из них, — ответила Эя. — Особенно вопросы Ванджит. Мы не смогли найти правдоподобный ответ на них. Маати поджал губы и кивнул. Абсолютное создало относительное. Что бы это значило? Он обнаружил, что улыбается, вначале не понимая, над чем. — Я думаю, — сказал он, — что оставить вас одних было самое лучшее, что я мог сделать. Свет огня выхватил из полумрака ответную улыбку Эи: — Я бы так не сказала, но это было увлекательно. Сначала мы чувствовали себя так, словно крадемся на кухню за пирожками. Все хотели что-то делать, но это казалось… неправильным? Не знаю, подходящее ли это слово. Похоже мы не должны были это делать и, из-за этого, нам еще больше хотелось. И тогда мы начали говорить друг с другом, а это все равно, что мчаться на отцепившейся повозке. Мы не могли остановиться или даже замедлиться. Половину всего времени мне казалось, что мы идем по неверной дороге, но… Она пожала плечами, кивнув на свиток в его руках. — Ну, даже если и так, кое-что из этого может быть весьма полезным, — сказал Маати. — Надеюсь на это, — сказала Эя. — И это напомнило мне кое-что. Я нашла во дворе несколько книг. И принесла их. Маати мигнул, мгновенно забыв о свитке, который держал. — Книги? Они не все сожгли? — воскликнул он. — Не такие. Они не наши, — ответила она. — Из Западных земель. Лекарские книги. Вот. Она забрала у Маати свиток и, взамен, вложила в его руку маленькую книгу в полотняном переплете. Один из прутьев в очаге треснул, послав вверх угольки, похожие на светлячков. Маати наклонился вперед. Маленькие буквы, убористый почерк, чернила выцвели. Даже при свете солнца читать книгу было бы трудно; при свете огня и свечи — невозможно. Разочарованный, Маати перевернул несколько страниц, и на него посмотрел глаз. Он перевернул страницы к началу и стал просматривать их медленнее. Все иллюстрации представляли из себя глаза, некоторые вырванные из глазниц, некоторые аккуратно проткнутые скальпелем. Каждый глаз сопровождал текст, открывавший, как он предположил, его секреты. — Зрение, — сказала Эя. — Автора зовут Арран, но книга, скорее всего, написана дюжиной людей, использовавших одно имя. Четыре-пять поколений назад на севере работали ученые, и тогда там проводили блестящие исследования. Мы, конечно, не обращали на них внимания, потому что они были проведены не нами. Но работы очень, очень хороши. А этот Арран — просто бриллиант. — Существовал он или нет, — сказал Маати, имея в виду, что это шутка. — Существовал он или нет, — совершенно серьезно согласилась Эя. — Я поработала с этим. Вместе с Ванджит. Мы сделали набросок. Ты должен на него взглянуть. Маати отдал ей книгу, и она вытащила из рукава пачку бумаг. Маати обнаружил, что колеблется, брать ли их. Ванджит и приснившийся ей ребенок. Ванджит, которая во время войны потеряла так много. Он не хотел, чтобы хоть одна из его студенток заплатила суровую цену за неудачное пленение, но особенно эта. Он взял бумаги. Эя ждала. Он открыл их. Проект пленения, хорошо обдуманный. Разделы и связи сопровождались комментариями, в деталях освещавших каждую из них, часто с двумя-тремя заметками о возможных подходах. Андат будет называться Ясность-Зрения и будет основываться на медицинских знаниях западных целителей и женской грамматике, которую создали Маати и Эя. Даже если какой-нибудь из поэтов Второй Империи и сумел пленить этого андата, этот подход, эти описания и эти чувства были совершенно другими. Совершенно новыми. — Почему Ванджит? — спросил он. — Почему не Ашти Бег или Маленькая Кае? — Ты думаешь, она не готова? — Я… я бы не стал заходить так далеко, — сказал Маати. — Но она так молода, и ее жизнь была намного тяжелее, чем у других. Вот я и спрашиваю себя… — Никто из нас не совершенен, Маати-кво, — сказала Эя. — Мы должны работать с теми людьми, которые у нас есть. Ванджит умна и решительна. — Ты думаешь, она в силах это сделать? Пленить андата? — Я думаю, что она — наша лучшая надежда. За исключением, возможно, меня. Маати вздохнул, кивая, как себе, так и ей. Страх сжал горло.