— Дай мне посмотреть на это, — сказал он. — И подумать. Эя приняла позу подчинения приказу. Маати опять посмотрел вниз. — Почему он не пришел? — спросила Эя. — Потому что… — начал Маати, но оказалось, что ответить не так просто, как он думал. Он сложил бумаги и начал было совать их в рукав, потом вспомнил, что одежда промокла и бросил их на низкую деревянную кровать. — Потому что не захотел, — наконец сказал он. — И моя тетя? — Не знаю, — сказал Маати. — На мгновение мне показалось, что она может встать на мою сторону. Ей не нравится то, как они живут. О, нет. Не так. Она, похоже, беспокоится о будущем, и намного больше его. Но он не хочет участвовать ни в чем. — Он сдался, — сказала Эя. Маати вспомнил лицо Семая, его морщины и усталость. Его искреннюю улыбку. Когда они впервые встретились, поэт мало чем отличался от мальчика и был моложе, чем Эя сейчас. Вот что мир сделал с этим мальчиком. Вот что мир сделал с ними всеми. — Да, — сказал Маати. — Тогда мы будем работать без него, — сказала Эя. — Да, — повторил Маати, вставая. — Да, мы будем, но, если ты простишь меня, Эя-кя, мне кажется, что я слегка устал за день. Небольшой отдых, и завтра мы приступим с новыми силами. И где список вопросов? А, благодарю тебя. Я просмотрю их все, и мы решим, куда лучше всего идти отсюда, верно? Она взяла его руку и нежно сжала костяшки пальцев. — Так хорошо, что ты вернулся, — сказала она. — И я очень рад быть здесь, — сказал он. — У тебя есть новости о моем отце? — Нет, — ответил Маати. — Я не спрашивал. Первое правило участника забега, верно? Никогда не смотри на того, кто позади тебя. Эя хихикнула, но не ответила. После того, как она ушла, Маати пошевелил огонь и сел на кровати. Ночная свеча стояла прямо в стеклянном колпаке, горящий фитиль отмечал часы до рассвета. Фитиль еще не догорел до первой четверти, и Маати чувствовал себя истощенным. Он аккуратно убрал бумаги и свиток с кровати, натянул одеяло и уснул глубже, чем за все эти недели. Его разбудило пение утренних птиц и бледный предрассветный свет. Он пробежал по списку вопросов, только фиксируя в памяти и не думая об ответах, а потом перешел к наброскам пленения. Когда он вышел из комнаты, следуя за запахом горящего дерева и подогретого меда, его ум уже работал с удвоенной скоростью. Они все собрались в маленькой гостиной, которая когда-то учительской. Ирит и Большая Кае сидели у окна, из которого Маати глядел на сад, когда его, еще ребенка, вызывал Тахи-кво. Лысый и подлый Тахи-кво, который не узнал бы этот новый мир — женщины изучают ремесло поэта в его собственных комнатах, поэты почти исчезли из мира, а гальты станут знатью в новой, дребезжащей, печальной и спотыкающейся на все ноги Империи. Ничто не осталось таким, как было. Все изменилось. Ванджит, сидевшая скрестив ноги у решетки очага, улыбнулась ему. Маати принял позу приветствия и осторожно опустился рядом ней. Ирит и Большая Кае посмотрели на него, их глаза были полны любопытства и, возможно, зависти, но они остались верны своему окну и своему разговору. Ванджит протянула ему миску с вареной пшеницей и изюмом, но Маати принял позу, которая благодарила и отказывала. Потом, однако, передумал, взял горсточку и сунул в рот. Зерна оказались вкусными и солеными, а также подсластенными фруктами и медом. Ванджит улыбнулась ему, но улыбка не сумела добраться до ее глаз. — Я посмотрел твою работу. Твою и Эи-тя, — сказал он. — Интересно. Ванджит посмотрела вниз, поставив миску на каменный пол рядом с собой. После мгновения колебаний, ее руки сложились в позу, которая приглашала его оценить работу. — Я… — начал Маати, потом закашлялся и посмотрел мимо Ирит и Большой Кае, на ничем не примечательное западное небо, блестящее и голубое. — Я не хочу торопить это. И я бы не хотел увидеть никого из вас, платящих цену за неудачу. Ее рот затвердел, брови поднялись, словно она задала вопрос. Но она не сказала ничего. — Ты уверена, что хочешь этого? — спросил он. — Ты видела всех тех женщин, которых мы потеряли. Ты знаешь опасность. — Я хочу этого, Маати-кво. Я хочу попытаться. И… и я не знаю, сколько еще я могу ждать, — ответила она, подняла глаза и посмотрела на него. — Это мое время. Я должна попробовать очень скоро или, мне кажется, никогда не решусь. — Если у тебя есть сомнения… — Никаких сомнений. Только небольшое разочарование, время от времени. Вы можете забрать его от меня. Если разрешите мне попробовать. — Маати начал был говорить, но девушка продолжала, подняв голос и заговорив быстрее, словно боялась того, что он может сказать. — Я видела смерть. Не могу сказать, что я не боюсь ее, но я не настолько боюсь, чтобы не рискнуть. Если это так называется. — Не думаю, что ты боишься, — сказал он. — И я помогала хоронить Амнит. Я знаю как может выглядеть цена. Но я похоронила мать, брата и его дочь, и никто из них не умер во имя какого-то дела. Они просто находились на улице, когда Удун пал. — Она пожала плечами. — Мы все умрем когда-нибудь, Маати-кво. Рискнуть как можно скорее и во имя благой цели лучше, чем жить безопасно и без всякого смысла. Верно? Храбрая девочка. Такая храбрая девочка. Потерять так много, такой молодой, и все равно остаться сильной, готовой рискнуть, готовой пленить. Маати почувствовал слезы в глазах и заставил себя улыбнуться. — Мы выбрали его для вас, — сказала она. — Ясность-Зрения. Я знаю, для вас иногда трудно читать, вот Эя и я подумали… если мы сможем помочь… Маати положил руку на ее, сердце болело, как от радости, так и от страха. Ванджит уже плакала, слегка. Он слышал голоса, долетавшие из коридора. Эя и Ашти Бег. Ирит и Большая Кае молчали. Он был уверен, что они смотрят на них. Ему было все равно. — Мы будет очень осторожны, — сказал он. — И мы сделаем свое дело. Ее улыбка затмила солнце. Маати кивнул; да, они попытаются пленить. Да, Ванджит будет первой женщиной в истории, которая удержит андата, или следующей жертвой из его студенток. Глава 7 — Нет, черт побери, я ничего не буду запрещать ей. У девицы спина тверже, чем у нас всех, вместе взятых. Мы можем учиться у нее, — сказал Фаррер Дасин, высоко и гордо вздернув подбородок и сложив руки перед собой. Пока он говорил все остальное, Оте стало ясно, что Фаррер имел в виду гальтов. Дворы Хайема, города и люди империи Оты, все они не были частью "мы"; они были на расстоянии, они были врагами. Шесть членов Верховного Совета сидели за широким мраморным столом вместе с Баласаром Джайсом и Иссандрой Дасин. Напротив них сидели Ота, Данат и представители четырех высших семей утхайема. Ота хотел бы рассеять каждую сторону среди другой, а не делить стол, как поле битвы. Или сделать группу поменьше. Если бы остались только он, Фаррер и Иссандра, тогда еще был бы шанс. Ану, девушку, воткнувшую палку в этот политический улей, не пригласили и не были бы рады видеть. — Соглашения все еще действуют, — сказал Баласар. — Мы не можем разорвать их из-за какого-то каприза. — Да, Дасин-тя. Соглашения подписаны, — сказал один из утхайемцев. — Неужели гальты считают, что любое соглашение может быть недействительным, если дочь одного из подписавших возражает? — Это не то, что произошло, — сказал советник, сидевший справа от Фаррера. — У нас дел невпроворот и без преувеличений. И это началось опять, голоса поднялись, одни заглушали другие, без всякого эффекта, пустопорожняя болтовня. Ота не стал добавлять шума; он откинулся на спинку стула и стал наблюдать. Он внимательно изучил сводчатый потолок, покрытый синими и золотыми плитками, и скользящие деревянные шторы. Он понял, чем пахнет воздух: миндаль в сахарной глазури. Он попытался расслышать другие звуки, а не только болтовню советников и его утхайемцев, и услышал ветер, шелестевший в верхушках деревьев. Потом, медленно, он опять осознал, что происходит перед ним. Старый трюк, которому он выучился, работая посыльным: отойти на полшага от места, где он находится, и посмотреть, как люди движутся и держат себя, с каким выражением лица молчат и с каким говорят. Часто это могло сказать больше, чем слова. И он увидел три интересные подробности. Во-первых, за столом молчал не только он. Иссандра Дасин откинулась за спинку стула, ее глаза глядели вдаль. Выражение лица говорило об истощении и едва скрытой печали, дополнение к самоубийственному удовольствию мужа. Данат также молчал, но он так наклонился вперед, словно пытался услышать каждую фразу, которая трепетала в тяжелом воздухе. Он легко мог бы выпить реку. Во-вторых, Ота увидел, что обе части разрозненны. Гальты напротив представляли диапазон от вызывающего до примирительного, утхайемцы — от гневного до испуганного. Снаружи творилось то же самое. Дворцы, чайные, бани и перекрестки — весь Сарайкет наполнили соглашения и переговоры, внезапно и жестоко ставшие неуверенными. Он вспомнил, как его дочь однажды сказала, что дважды вскрытая рана оставляет самый глубокий шрам. И в-третьих — возможно менее интересно — стало ясно, что он зря тратит время. — Друзья, — сказал Ота. Потом опять, громче: — Друзья! Медленно, но стол замолчал. — Утро было трудным, — сказал он. — Надо отдохнуть и подумать о том, что было сказано. Но что было сказано, он не добавил. Раздался гул одобрения, если не полного согласия. Пока они уходили, Ота принял позу благодарности, каждому мужчине и каждой женщине, даже Фарреру Дасину, к которому чувствовал очень мало теплых чувств. Ота отпустил и слуг, так что вскоре он и Данат остались одни. Без столпотворения голосов зал заседаний показался большим и странно заброшенным. — Ну, — сказал его сын, опираясь на стол. На нем было надето то же самое платье, что и вчера, во время неудавшейся церемонии. И даже одежда выглядела усталой. — Что будем делать? Ота неторопливо почесал руку и попытался сосредоточиться. Спина болела, внутри было отчетливое беспокойство, которое предвещало бессонную и неприятную ночь. Он вздохнул. — Прежде всего мне кажется, что я идиот, — сказал Ота. — Я должен был написать дочерям, а не только женам. Я забыл, насколько отличается их мир. И твой мир. Данат принял позу, которая просила уточнения. Ота встал и потянулся. Спине лучше не стало. — Политический брак совсем не новость, — сказал Ота. — Мы всегда страдали от него. Они всегда страдали от него. Но сейчас, когда правила изменились, это перестало значить слишком много, верно? За свою жизнь Ана-тя не видела ни одного политического брака. Если Раадани женит своего сына на дочери Саи, их родословные не объединятся. Нет детей, нет длительных связей между домами. В Гальте то же самое. Я сомневаюсь, что это полностью остановит такую практику, но это изменило многое. Я должен был подумать об этом. — И она завела любовников, — сказал Данат. — Раньше люди всегда заводили любовников, — сказал Ота. — Не без страха, — сказал Данат. — Сейчас нет опасности забеременеть. Так что девушка охотно идет на это. — Откуда ты все это знаешь? — спросил Ота. Данат смешался. Ота подошел к окну. Сады под ним пришли в движение. Ветер раскачал ветки деревьев и заставил цветы кланяться. Запах надвигающегося дождя охладил воздух. Ночью будет шторм. — Папа-кя? — спросил Данат. Ота посмотрел через плечо. Данат сидел на столе, поставив ноги на сидение мягкого стула. Ну просто обычный мальчишка в дешевой чайной. Однако лицо Даната было встревожено. — Не волнуйся, — сказал Ота. — Быть может для секса это новый мир, но это и старый для него мир. Я уверен, что бесконечное число других мужчин сделали то же самое открытие. — Это не главное. Все дело в свадьбе. Не думаю, что я могу… не думаю, что я смогу жениться на ней. Когда мы все это обдумывали, я даже не предвидел, что мне придется жениться на девушке, которая ненавидит меня. Сейчас я вижу. В его голосе отчетливо прозвучало отчаяние. Ветер дунул сильнее, шторы забились о рамы. Ота задвинул деревянные шторы, и комната помрачнела, золотые плитки стали бронзовыми, а синие — черными.