Внезапно лицо ее снова сделалось недоверчивым и боязливым. — А почему вы об этом спрашиваете? Какое значение имеет, когда я пересыпала таблетки? — Ответьте, пожалуйста, — мягко попросил Ураков. — А я потом объясню вам причину своего интереса. — Это было ровно неделю назад, — твердо сказала Вагиза. — То есть семь дней тому назад во флакон, в котором оставались две таблетки, вы добавили еще пятьдесят? — Ну да, я так и сказала. — И за семь дней ваш муж использовал четырнадцать из них? — Должно быть, так. Если только не добавил в какой-то день еще одну, пока я не видела. Это очень опасно, я бы не разрешила, если бы заметила. Но Филипп Владимирович так поступает нечасто, только когда разнервничается и давление сильно подскакивает. Я запрещаю, ругаюсь с ним, объясняю, что так делать нельзя, но он не слушает… Ладно, пусть так, пусть Хмаренко употребил за семь дней не четырнадцать, а пятнадцать таблеток. Ну, пусть даже шестнадцать! Должно было остаться тридцать шесть. А их всего тридцать одна. Маловато. Либо Вагиза ошиблась на два-три дня, либо Песков поверил в ложь и украл таблетки, которые считал снотворными. — Мне очень жаль, Вагиза, но придется еще раз побеспокоить вашего супруга, — с виноватым видом произнес Сергей Васильевич. — Боюсь, что Саша позаимствовал у вас клофелин, думая, что это просто снотворное. И мне нужно совершенно точно знать, сколько таблеток должно быть во флаконе. Мне нужно понимать, в какой день вы пополняли флакон и не принимал ли ваш муж больше двух таблеток. Вагиза молча кивнула и снова вышла, но вернулась на этот раз почти сразу. — Зайдите к Филиппу Владимировичу, — холодно произнесла она. — Он отказывается со мной разговаривать, требует вас. Ураков следом за ней прошел по длинному коридору в самый дальний конец квартиры, где находилась комната, в которой лежал Хмаренко. В комнате было почти совсем темно, горел только ночник, шторы задернуты, сильно пахло лекарствами. Если утром, сидя в инвалидном кресле, Филипп Владимирович казался сильным широкоплечим красавцем зрелого возраста, то сейчас он выглядел слабым умирающим стариком. Выглядел он настолько больным, что у Уракова даже мелькнула мысль: «Не жилец…» — Что вам нужно? — проскрипел Хмаренко. И голос этот был ни капли не похож на тот сочный сильный голос, который слышал Сергей Васильевич всего несколько часов назад. — Почему вы задаете свои вопросы? Вы больше не служите в полиции, и у вас нет никакого права… — Права нет, — мирно согласился Ураков. — А мозги есть. И сострадание к больному инвалиду тоже есть, уж простите за прямоту. Ваш приятель-писатель умер. Вы — его единственный контакт в Нанске, единственная связь. Если заподозрят убийство, то вас истерзают. Вас не оставят в покое, особенно с учетом того, что на вас кое-кто точит зуб, о чем я вам сообщил сегодня утром. У меня есть не только мозги и сострадание к вашему положению, но и возможности, вы же понимаете. Если я сейчас найду информацию, которая подтвердит, что имело место самоубийство или несчастный случай, то вас никто больше не тронет. Максимум — один раз допросят, очень доброжелательно. Если же я такую информацию не найду, то вам придется ощутить все прелести следствия по делу об убийстве. Я вам не угрожаю, наоборот, просто хочу помочь. — Ладно, — Уракову показалось, что Филипп стиснул зубы. — Спрашивайте, что вы там хотели. — Вы помните, в какой день обновляли клофелин во флаконе? — Мы фильм смотрели… Там было что-то про таблетки, и я вдруг вспомнил, что накануне принял лекарство и заметил, что осталось только две таблетки. Сразу сказал Вагизе, она открыла новую упаковку и пересыпала. — Что за фильм? — Название не помню. Какой-то французский. — По какому каналу? — Спросите у Вагизы, она помнит, я такие вещи в голове не фиксирую. В ответе Хмаренко зазвучало раздражение, грозящее перейти в открытую злость. Сергей Васильевич почувствовал, что пора сворачиваться. Остался последний вопрос. — Сколько таблеток клофелина вы принимаете ежедневно? — Две. — Строго две? Всегда? Или бывают исключения? — Бывают, но очень редко. В последнее время не было. — Я могу с уверенностью исходить из того, что после вскрытия новой упаковки вы принимали четко по две таблетки в день? — строго спросил Ураков. — Да. По две. Сергей Васильевич вернулся к Вагизе. Женщина с непроницаемым лицом сидела за столом, спина прямая, подбородок вздернут. — Вы выяснили все, что хотели? Похоже, она обиделась то ли на мужа, то ли на гостя. Но тратить время на выяснение отношений он не мог. — Еще не все, — улыбнулся Ураков. — Я попрошу вас вспомнить, какой именно фильм и по какому каналу вы смотрели, когда Филипп Владимирович вспомнил про таблетки. — Вы что, проверяете меня? — надменно и недовольно спросила она. — Я же сказала: это было ровно неделю назад. И нечего меня проверять, я опытная медсестра, я всю жизнь даю больным лекарства и делаю уколы, и ни разу не перепутала ни время, ни препарат, ни дозировку. — Извините. И все-таки нужно вспомнить. Пожалуйста. В его тоне не было просительности. Зато была невероятная жесткость. Спустя еще пять минут Сергей Васильевич Ураков покинул квартиру супругов Хмаренко. Вагиза не только вспомнила название фильма и логотип канала в углу экрана, но и принесла журнал с телепрограммой. Можно было убедиться, что все сходится: ровно неделя, по две таблетки в сутки. Не хватало семи таблеток. Сев в машину, посмотрел на часы: на разговор с Шарковым — максимум три минуты, и он прекрасно успевает забрать внучку из музыкальной школы и отвезти в приют для бездомных животных. Ай да молодец, все успел! Шарков Вера Максимова оказалась права: Песков готовил свою «встречу с законченностью». Познакомившись с Филиппом Хмаренко, Игорь понял, что единственное преступление, которое реально повесить на безногого инвалида, живущего вместе с женой, — отравление. Ни один другой способ совершения убийства не прокатит. Он начал изучать препараты, имеющиеся у Хмаренко, с тем чтобы выбрать те, которые в сочетании друг с другом и с алкоголем приведут к летальному исходу. Скорее всего, план был прост: заранее украсть у самого же Хмаренко нужные таблетки в нужном количестве, а когда весь комплект будет собран, принять их вместе с изрядной дозой крепкого спиртного, находясь в гостях у Филиппа. До приезда «Скорой» он не доживет, появится полиция, будет вскрытие, которое констатирует, что в крови у погибшего целый набор того, что имеется у хозяина квартиры. А в компьютере погибшего — письмо, из которого понятно, что Филипп Хмаренко — очень нехороший человек и имеет все основания бояться Игоря Пескова. И никогда господин Хмаренко не сможет доказать, что он не знает никакого Пескова, а знает только Александра Баулина, начинающего писателя. В письме, вероятно, написано много интересного и про мать Игоря, сбежавшую с любовником и без зазрения совести допустившую осуждение мужа на большой срок. В целом план был неплох. И если письмо действительно существует и написано достаточно убедительно, то сработал бы на сто процентов. Но Песков, судя по всему, переоценил свои силы. Он не знал, что убивать людей — не так просто, как показывают в кино и пишут в книгах. Четыре убийства за полгода — огромная нагрузка на психику, если ты не маньяк, не отморозок и не профессиональный киллер. Начались проблемы с нервами и со сном, он пытался глушить их алкоголем, в итоге через какое-то время получил бессонницу, с которой справиться не мог никак и которая высасывала из него все силы. В аптеках без рецепта давали только совсем безобидные легкие препараты, для младенцев. То, что удалось раздобыть по рецепту, обеспечивало лишь полтора-два часа сна. И тут Филипп Хмаренко заявляет, что у него есть очень хорошее снотворное, которое ему привозят из-за границы. Песков просит пару таблеток и получает вежливый мотивированный отказ. Он не смиряется, но делает вид, что все в порядке, и, когда Филиппа нет в комнате, открывает флакон и банально крадет заветное лекарство. Он так устал, он так измучился, ему так нужна хотя бы одна ночь полноценного крепкого сна… И он знает, что снотворное действует сильнее, если принять его вместе с алкоголем. А ведь до осуществления плана оставалось совсем немного, буквально считаные дни, не зря же Игорь снял номер в другой гостинице, использовав свое настоящее имя. Он не мог позволить себе умереть Баулиным, он должен быть умереть Песковым, чтобы обвинили Филиппа Хмаренко и чтобы племянник Игоря получил обещанное наследство. Если умрет Баулин, то никакого наследства мальчик Алеша не увидит. Да и Филиппа трудно будет обвинить в том, что он вдруг ни с того ни с сего захотел убить мирного писателя. Зачем ему это? Где мотив? Совсем другое дело, если станет понятно, что жертва отравителя — сын его любовницы, впоследствии жены. Человек, который знает о нем опасную правду. Человек, которого Филипп лишил матери, отца, нормального детства. Человек, который всю свою сознательную жизнь бился за то, чтобы доказать: его отец — не преступник, не убийца. Тут уж мотив такой, что отвертеться будет крайне проблематично. Когда полицейские из Нанска изучат компьютер Пескова, там, вполне вероятно, обнаружится и текст, предназначенный для вброса в интернет-пространство. В нем описаны всякие ужасы про маньяка, совершившего убийства в 2015 году и повторяющего их в году нынешнем в то же время и в тех же местах. Скорее всего, Игорь собирался переслать этот текст племяннику с указанием точного времени, когда это нужно будет сделать. Не удалось в Тавридине — он попробует еще раз. Страна должна знать, что полтора года по ее просторам разгуливал сумасшедший убийца, которого никто не искал. Страна должна понять, что правоохранительные органы не защищают граждан, ни в грош не ставят их жизни, здоровье и права. Страна должна возмутиться, испугаться, взбунтоваться, потребовать перемен. Трудно было Игорьку, ох, трудно! Чтобы не засветиться, его племяннику приходилось довольствоваться только базами дежурных частей, где указывается факт «обнаружения трупа» и обозначается время и место, а уж какова истинная причина смерти — не всегда ясно. Базы «дежурок» наименее защищены, их взломать проще. Из всего массива информации Пескову надо было выбрать те случаи, которые он смог бы повторить. Никакого огнестрела, никаких сбитых машиной пешеходов, только то, что доступно: камень, веревка, собственные руки. Он выбирал способ, не приводящий к быстрому вычислению преступника. Место должно быть пустынным, стало быть, время, как правило, вечернее, темное. Конечно, пришлось использовать не только явно криминальные трупы, но и такие, как в Елогорске и Дворецке: наркоман с передозом и самоповешение. Это нарушало чистоту картины, но Игорь, вероятно, рассчитывал на могучую силу печатного слова, особенно распространенного через Интернет: никто не станет проверять и докапываться, все сразу поверят, главное — напугать и при этом быть убедительным. А если полиция все-таки сочтет нужным кое-что из написанного опровергнуть, то ей все равно никто не поверит, ведь старая истина гласит: кто первым доложил или сообщил, тот и прав. Несчастный Игорь Песков, как он был наивен! Он верил в силу гражданского самосознания и думал, что достаточно только на одном примере показать людям, что происходит, и люди тут же все поймут, возьмутся за руки и дружно отправятся в крестовый поход за правдой. Не поймут. Не возьмутся. И не отправятся. Прав Костя Большаков, прав. Нужна кропотливая методичная работа, нужны политологи и социальные психологи, нужны теоретики права, да много кто нужен. Даже лингвисты потребуются, чтобы оттачивать формулировки и делать их такими, которые будут проникать в самое сердце каждого. Дел предстоит много. Хватило бы сил… Вот с силами сегодня у Шаркова что-то не очень хорошо. До министерства добрался утром еле-еле, голова кружилась, слабость сильная. Заперся в кабинете, велел помощнику никого не впускать и вообще не беспокоить, если только высокое руководство не потребует. Сначала сидел за столом, потом пересел на диванчик, прилег. Ждал сообщений от Сереги Уракова. Серега — верный друг, хотя и виделись они в последний раз много лет назад, когда полковник Ураков еще был при должности. Но хватка у него мертвая, он быстрый, реактивный, все узнает, все сделает, что нужно. Голова почему-то кружилась, даже когда он лежал. Наверное, давление упало. Валерий Олегович спустил ноги на пол, сел, осторожно встал, подошел к окну, из которого видны были Садовое кольцо и Калужская площадь. Голова закружилась еще сильнее, и ему показалось, что сейчас он упадет. Судорожным движением нащупал спинку кресла на колесиках, рывком придвинул к себе, сел. С каждой секундой становилось все хуже. «Кажется, я теряю сознание», — успел подумать генерал Шарков, нажимая кнопку связи с помощником. — Валерий Олегович! Товарищ генерал! Шарков открыл глаза и понял, что лежит лицом на столе. Обморок. Сколько он так пролежал? Над ним кудахтал испуганный помощник. — Я в санчасть позвонил, сейчас доктор прибежит. Водички? Давайте я галстук расстегну… — Звони в госпиталь, — Шарков с трудом выговаривал слова. — И вызови машину, я сам доеду. — Лучше «Скорую» все-таки. — Дольше получится. Пока они сюда доедут, пока до госпиталя… — Но доктор… — Доктор со мной поедет, — отрезал Шарков. Впрочем, ему только казалось, что он «отрезал». На самом деле он говорил еле слышно и с видимым трудом. Боль в животе нарастала, и была она совсем не похожа на ту боль, к которой он давно привык и которую глушил обезболивающими таблетками. Значит, вот как оно… Рвануло все-таки… И не мгновенно, как почему-то ожидал Шарков, а постепенно, в течение нескольких часов нарастало. Генерал был уверен, что должно быть похоже на внезапный выстрел: один миг — и все закончится. А оно вон как, оказывается…Что там врач говорил ему про «золотой час», когда требовал, чтобы генерал лег на операцию? Что если оказать медицинскую помощь в течение первого часа, то есть хорошие шансы на благоприятный исход. Прошел уже этот час или еще нет?