Вот что останется в памяти о нем. Человек будет стерт убийством. Серж Ледюк более не существовал. Он никогда не жил. Все, что он делал, умерло. Она положила карту на колени и уставилась на нее. Лицо кадета Лорена становилось все бледнее. Он узнавал происходящее. Это было тактическое упражнение на их макете фабрики. Во время которого его дважды убили и один раз взяли в заложники. Ему ни разу не удавалось одержать там победу. Но перед ним было не упражнение. Все это происходило в реальности. Видео составили из отрезков записи, сделанных камерами в шлемах агентов. Изображение постоянно переключалось с одной камеры на другую. Дерганое, неровное. Они бежали. Прятались за бетонными столбами, из которых пули высекали цементную пыль. Но все было очевидно. Как и лица агентов, выражавшие решительность и отвагу. Полицейские наступали. Хотя и падали. Амелия лежала в кровати, уставившись в потолок. Одеяло согревало ее, несмотря на прохладный, свежий воздух, проникающий внутрь через приоткрытое окно. Простыни пахли лавандой. Слабый запах, не вызывающий отвращения. Только успокаивающий. И медленно, медленно ее мысли замедлялись. Прекращали свое мельтешение. Свой беспокойный ход. Амелия вдыхала лаванду и выдыхала тревогу. Герцог умер. Упокоился в мире, и теперь наконец она тоже могла успокоиться. Звуки потрясали даже сильнее, чем образы. Жак морщился, когда пули вокруг ударяли то в стену, то в пол. То в живую плоть. Звук был гораздо громче, чем во время упражнений в академии. Его мозг словно онемел от шума, хаоса, команд, взрывов, криков боли. Его руки сжимали подлокотники кресла, крепко держались за них. Все его чувства отключились. На экране офицер в тактическом снаряжении бежал вперед. Внезапно он остановился. Постоял на месте несколько мгновений. А потом, как в гротескной пародии на балетные движения, изящно развернулся и упал. Раздался голос: «Жан Ги!» Жак наблюдал за тем, как профессора Бовуара оттащили в безопасное место. Потом камера переключилась, и он увидел коммандера Гамаша, очень четко. Гамаш быстро оценил состояние раненого, пока вокруг продолжалась стрельба и пули дробили бетон. Бовуар смотрел на Гамаша, который пытался остановить кровотечение. Бовуар молчал, но его глаза были широко раскрыты от ужаса. Умоляли. «Я должен бежать», – сказал Гамаш. Он вытащил бинт, вложил в руку Бовуара и прижал ее к ране. Замер на мгновение, потом наклонился и поцеловал Бовуара в лоб. Рут Зардо стояла на пороге и смотрела на мальчишку, лежащего в постели. Он крепко спал, глубоко дыша. Она прислушалась к ритму его дыхания. Потом закрыла дверь и спустилась на первый этаж. Старая поэтесса спала мало. Сон, казалось, и не требовался ей. Однако ей требовалось время. Она видела впереди берег. Еще не так близко, хотелось ей думать. Но уже различимый. Мальчишка оставил свою копию карты в кухне. Рут приготовила чашку травяного чая и села на привычное место рядом с Розой, которая спала в своей тряпичной постели возле плиты. Роза приборматывала во сне, выдыхая: «фак-фак-фак». Рут посмотрела на карту. Она думала, что эта история подвигнет ее написать стихотворение. Излить чувства на бумаге. Как это сделал тот человек, который нарисовал карту. Но теперь она поняла: в этом нет нужды. Все, что нужно сказать, сказала карта. Своими изящными контурами. Дорогами и реками. Застрявшей коровой, радующимся снеговиком. Тремя маленькими, но полными жизни соснами. И мазками. Грязи. Или крови. Да, карта сказала все. Рут подняла взгляд. В сторону неба, но не до небес. Ее мысли остановились на втором этаже дома. Там, где молодой человек, который утром нашел одного из своих преподавателей мертвым, лежал глухой к окружающему миру. Такие события оставляют шрам на человеке. Не дают покоя его разуму, спящему ли, бодрствующему ли. И все же молодой Натаниэль спал, и случившееся вовсе не беспокоило его. Сердце Жака Лорена колотилось в груди, висках, горле. Террористы были мертвы. Погибли или были ранены и агенты полиции. Но невероятным образом некоторые из них избежали ранений. Благодаря спокойствию и тактическому таланту их командира. Того, кто провел их по фабрике и одержал победу в явно проигрышной ситуации, а теперь лежал без сознания на бетонном полу. Фельдшеры работали с ним. Из раны на его голове текла кровь. Рядом с ним на коленях стояла женщина-полицейский, держа его за окровавленную руку. Кадет Лорен выключил ноутбук и отодвинулся от стола. Глава двадцать четвертая – Café? Мэр Флоран пододвинул кувшин к двум следователям. Поль Желина, сегодня без своей формы КККП, в гражданском, отказался, но Изабель Лакост кивнула. В кабинете мэра витал застоялый запах чуть подгоревшего кофе. Лакост подозревала, что стеклянный кофейник, на стенках которого десятилетиями копился кофеин, весь день стоял на плитке. Уж кофе-то этот человек мог предложить своим избирателям. В семь тридцать мартовского утра это можно было считать щедрым предложением. По ее просьбе мэр добавил в кофе молоко и сахар и протянул Лакост кружку. Его кабинет не производил сильного впечатления. Когда-то – может быть. Но не теперь. Ламинированные панели под дерево на стенах кое-где отслаивались, а на звукопоглощающей плитке потолка виднелись пятна. Ковер видел лучшие дни, и еще бог знает что он видел. Но, несмотря на все это, кабинет выглядел приветливо, с его разномастными стульями и столом, явно позаимствованным в какой-нибудь старинной католической школе. Стены были увешаны фотографиями местных спортивных команд, ребята улыбались, держали флажки, сообщавшие о месте, занятом ими на тех или иных соревнованиях. Среди молодых спортсменов стоял мэр. Гордо улыбался с каждой фотографии. Некоторые фотографии повыцвели, мэр на них с годами становился все более и более округлым, волосы его редели. И седели. У многих из этих мальчиков и девочек уже появились свои дети. На столе мэра Флорана стояли в рамках фотографии размером поменьше. Дети, внуки. Они обнимали собак, кошек. И лошадь. Мэр сел в кресло и с озабоченным видом наклонился к посетителям. Он оказался совсем не таким, как предполагала старший инспектор Лакост. Выслушав описание месье Гамаша, она готовилась увидеть жилистого человека, изможденного заботами, разочарованиями и северным ветром. Но, глядя в его мягкие, выжидающие глаза – глаза дедушки, она поняла, что месье Гамаш не давал ей физического описания этого человека, только сказал: мэр остро ощущает добро и зло. И не забывает обид. Остальное она домыслила сама. Еще Гамаш говорил, что мэр ему симпатичен. И теперь Лакост понимала почему. Ей мэр тоже был симпатичен. Офицер КККП, сидевший рядом с ней, расслабился и положил ногу на ногу. Даже если мэр Флоран мог убить Сержа Ледюка, то ни для кого другого он не был опасен. Изабель Лакост решила использовать прием, который применяла редко: – Господин мэр, это вы убили Сержа Ледюка? Редко по той причине, что этот прием редко приводил к успеху. Его кустистые брови удивленно поднялись, а заместитель комиссара повернулся на стуле и уставился на нее. – Ах, моя дорогая, я понимаю, почему вы спрашиваете. Немногим сошло бы с рук обращение «моя дорогая» по отношению к старшему инспектору Лакост, но сейчас она не почувствовала никакого раздражения. Мэр произнес эти слова уж точно не для того, чтобы уколоть ее.