– Меня беспокоит, что много лет назад, будучи психотерапевтом в Монреале, я давала клиентам плохие советы, – сказала Мирна. – Я просыпаюсь посреди ночи в ужасе, не направила ли я кого-нибудь по ложному пути. При свете дня я в порядке. Большинство моих страхов приходит с темнотой. – Или когда горят свечи, – добавил Арман. Мирна и Оливье посмотрели на него, не вполне понимая, что это значит. – Вы и вправду опасаетесь неудачи? – спросил Оливье, насыпая кофе в кофеварку. – Я принял несколько очень рискованных решений, – ответил Арман. – Подобные решения могут пойти как во благо, так и во зло. – Когда я чего-то боюсь, я всегда спрашиваю себя: что может случиться самое худшее? – сказала Мирна. Осмеливался ли он задать себе такой вопрос? Ему придется уйти в отставку, и академию возглавит кто-нибудь другой. Но это будет наилучшим выходом в случае его неудачи. А наихудшим? Он свел вместе Сержа Ледюка и Мишеля Бребёфа. По определенной причине. Но что, если этот план обернется против него? Может произойти катастрофа. И катастрофа такого рода уничтожит не только его. Он привел в действие очень опасный механизм. – Я бы этого не советовала, – сказала Клара. – Чего? – спросила Рейн-Мари. Они стояли в мастерской Клары в окружении полотен и кисточек в старых жестянках, среди запаха красок, скипидара, кофе и банановой кожуры. В углу стояла собачья кровать, на которой прежде спала Люси, золотистый ретривер Клары, пока сама Клара творила, что нередко случалось по ночам. Анри пробрался за ними в мастерскую и тут же заснул на кровати Люси. Однако внимание Рейн-Мари привлекло то, что привлекло бы внимание любого человека, – холст на мольберте. Вблизи это было буйство красок, смелые мазки фиолетового, красного, зеленого и голубого. Все крошечные точки на руках Клары были разбрызганы на холсте в увеличенном размере. Но стоило сделать шаг назад – и то, что казалось хаосом, обретало очертания женского лица. Определенно лица Клары. – Я бы никому не советовала писать автопортреты, – сказала художница, удобно устроившись на табурете перед мольбертом. – Почему? – спросила Рейн-Мари, обращаясь к Кларе, изображенной на холсте. – Потому что в конечном счете это означает, что ты часами глазеешь на себя. Ты когда-нибудь видела автопортрет, на котором человек не выглядит слегка безумным? И теперь я знаю почему. Ты можешь улыбаться, делать умный вид или задумчивый. Но чем дольше ты смотришь, тем больше видишь. Все эмоции, мысли, воспоминания. Все то, что мы прячем. Портрет обнажает внутреннюю жизнь, тайную жизнь человека. То, что художники пытаются уловить. Но одно дело искать внутреннюю жизнь в ком-то другом, и совсем иное – навести этот пистолет на себя. Только сейчас Рейн-Мари заметила зеркало, прислоненное к креслу. И отражение Клары в нем. – У тебя начинаются видения, – продолжала Клара. – Ты видишь странные вещи. – Ну ты прямо как Рут, – сказала Рейн-Мари, пытаясь снять напряжение. – Она видит на карте что-то такое, чего не видят остальные. Она села на диван, ощущая пружины там, где их просто не могло быть. Лицо на портрете, поначалу казавшееся строгим, стало обретать выражение любопытства. Удивительный эффект. Настроение лица на портрете отражало настроение реальной женщины. Живая Клара тоже проявляла любопытство. И удивление. – На одном из поэтических чтений в прошлом году она видела У. Б. Йейтса[19], – вспомнила Клара. – А в прошедшее Рождество узрела лицо Христа на индейке. У вас дома, помнишь? Рейн-Мари прекрасно помнила, какой скандал устроила Рут, пытаясь убедить их не разделывать птицу. Не потому, что верила в божественность тушки, а потому, что ее можно было бы продать на аукционе eBay. – Я думаю, что «странность» и Рут неразделимы, – сказала Клара. Рейн-Мари согласилась с ней. Как-никак Рут держала у себя утку. Выражение лица на портрете снова изменилось. – Так что тебя беспокоит? – спросила Рейн-Мари. – Я боюсь, что то, что мне видится, действительно существует. – Клара показала на зеркало. – Портрет превосходный, Клара. – Ты могла этого не говорить, – улыбнулась Клара. – Я просто шутила. – А я не шучу. Он и в самом деле замечательный. Не похож ни на одну из твоих прежних работ. Другие портреты – следствие вдохновения, а этот… – Рейн-Мари снова посмотрела на холст, на сильную, уязвимую, удивленную, испуганную женщину средних лет, изображенную на нем. – Этот – гениальный. – Merci. А ты? – Moi? Клара рассмеялась: – Oui, madame. Toi[20]. Что беспокоит тебя? – Обычные дела. Я волнуюсь за Анни и за ребенка, думаю о том, как поживают Даниель и внучки в Париже. И еще меня беспокоит то, чем занят Арман, – призналась Рейн-Мари. – Как глава Полицейской академии? – уточнила Клара. – После того, что он пережил, это мелочи. Игра в оловянные солдатики. Ничего с ним не случится. Но Рейн-Мари, конечно, знала больше, чем Клара. Она летала вместе с мужем в Гаспе. Видела выражение лица Армана. Пока они сидели за столом, надвинулись тучи и принесли густой снег. Не метель, а непрерывное вертикальное падение крупных хлопьев, которые придется разгребать утром. У дверей, уже облачившись в уличную одежду, Оливье спрятал карту под курткой и застегнулся. Друзья попрощались с Кларой и, утопая ногами в свежем снегу, зашагали сквозь снегопад по одной из дорожек, проложенных через деревенский луг. Габри шел рядом с Рут и нес Розу, прижимая к груди. – Из тебя получилась бы неплохая перина, верно? – прошептал он на ухо утке. – Она становится все тяжелее. Неудивительно, что утки ходят вперевалку. Шедшая сзади Мирна тихо сказала Рейн-Мари: – Мне всегда нравились мужчины с большими утками[21]. Рейн-Мари покатилась со смеху и тут же налетела на Армана, который остановился на пересечении дорожек, откуда Мирна свернула к своему жилищу на чердаке над магазином. Они пожелали друг другу спокойной ночи, но Арман продолжал стоять на месте, глядя на сосны, на рождественские огни, чуть раскачивающиеся на ветерке. Анри смотрел на него, чуть помахивая хвостом в ожидании, когда ему бросят снежок. Рейн-Мари доставила псу это удовольствие, и Анри нырнул в высокий сугроб за добычей. – Идем, – сказала Рейн-Мари, взяв Армана под руку. – Поздно и холодно, ты уже становишься похожим на снеговика. А на деревья можешь полюбоваться из окна. Они пошли дальше, прощаясь на ходу с другими, но тут Арман опять остановился. – Оливье! – крикнул он в темноту и трусцой побежал за владельцем бистро. – Одолжите мне карту ненадолго. – Пожалуйста. А что? – Хочу проверить одну вещь. Оливье вытащил карту из-под куртки. – Merci, – сказал Гамаш. – Bonne nuit[22]. Рейн-Мари и Анри ждали его, а еще дальше впереди Габри медленно вел Рут и Розу домой. Рут повернулась и посмотрела на Армана. В свете лампочки на ее крыльце было видно, что она чем-то очень довольна. – Ты спрашивал, для чего сделана эта карта, – прокричала она. – А не лучше ли подумать, почему ее спрятали в стену? На следующее утро Арман позвонил Жану Ги и спросил, не хочет ли он стать его заместителем в академии. – Я уже заточил карандаши, patron, – ответил Жан Ги. – И прикупил блокноты и новые пули для пистолета. – Ты не представляешь, какие чувства вызывает у меня это известие, – откликнулся Гамаш. – Я говорил со старшим инспектором Лакост. Изабель даст тебе отпуск на один семестр. Вот все, что мы имеем. – Хорошо, – сказал Жан Ги, переходя на серьезный тон. – Днем я приеду в Три Сосны, и мы обсудим ваши планы. Явившись в деревню, Жан Ги отряхнул снег с шапки и куртки, налил себе кофе и прошел в кабинет к тестю. Вопреки его ожиданиям, Гамаш не изучал учебные программы, досье персонала или список новых кадетов. Вместо этого он разглядывал старую карту. – Почему вы так долго не приглашали меня в заместители? Гамаш снял очки и внимательно посмотрел на зятя: – Потому что знал: ты согласишься, а я не уверен, что делаю для тебя доброе дело. В академии творится черт знает что, Жан Ги. У тебя своя карьера. Сомневаюсь, что должность моего заместителя в академии – шаг вверх по карьерной лестнице.