Она взглянула на Анри, свернувшегося в углу. На Розу, забывшую о своей неприязни к псу и ради тепла притулившуюся к его животу. – Как продвигаются дела с портретом? – спросила Рейн-Мари. Кларе удалось соскрести с лица каплю схватившейся масляной краски, зато ее руки почти неизменно напоминали палитру красочных точек. Как будто Клара хотела попробовать себя в технике пуантилизма. – Приходи посмотреть, – ответила она. – Только я хочу, чтобы ты повторяла за мной: «Превосходно, Клара». Все рассмеялись, но под пристальным взглядом Клары проговорили в один голос: – Превосходно, Клара. Не участвовала в общем хоре одна лишь Рут, которая пробормотала себе под нос: – Отвратительно, Тошнотворно, Лейкозно, Истерично, Чахоточно, Нудно, Омерзительно. – Годится, – рассмеялась Клара. – Если не превосходно, то меня устроит и ОТЛИЧНО. Но должна признать, что мое внимание отвлек этот чертов ящик для одеял. Он мне даже ночами снится. – А что-нибудь ценное вы в нем нашли? – спросил Габри. – Папочке нужна новая машина, и я намерен превратить старый сосновый ящик в «порше». – «Порше»? – переспросила Мирна. – Если ты в него и сядешь, то уже не вылезешь. Ты станешь похож на Фреда Флинтстоуна[15]. – Фред Флинтстоун, – сказал Арман. – Это тот, кого… Но, поймав предостерегающий взгляд Оливье, он остановился на полуслове. – Багет? – Арман протянул Габри корзиночку с хлебом. – А что насчет этой карты? – спросил Габри. – Она вас всех заинтересовала. Она ведь должна чего-то стоить. Дайте-ка мне ее. Он вскочил, вернулся с бумагой и разгладил ее на сосновом столе. – Вижу ее в первый раз, – сказал он. – Но это что-то. Но что – вот в чем был вопрос. – Карта и одновременно произведение искусства, – заметила Клара. – Это не может увеличить ее стоимость? – Проблема в том, что она и то и другое и в то же время ни то ни другое, – сказал Оливье. – Но главная проблема в том, что коллекционеры карт предпочитают карты определенного района, часто того, где они живут. Или района, который имеет историческое значение. А здесь – маленький уголок Квебека. И вовсе не исторический. Одни деревни и дома, да еще этот дурацкий снеговик. Нам она кажется очаровательной, потому что мы тут живем. Однако для всех остальных – так, диковинка. – Я беру ее у тебя за пятьдесят, – неожиданно произнесла Рут. Все удивленно посмотрели на нее. Сколько они ее помнили, Рут никогда ни за что не платила. – Пятьдесят чего? – хором спросили Мирна и Оливье. – Долларов, идиоты. – Если она что-то и покупала за последние сто лет, то лакричные трубочки, – заметила Мирна. – Украденные в бистро, – добавил Оливье. – Зачем она вам? – спросила Рейн-Мари. – Неужели никто не понимает? – удивилась Рут. – Неужели никто из вас не видит? Даже ты, Клузо?[16] – Для вас я мисс Марпл, – откликнулся Арман. – И знаете что? Я вижу красивую карту, но я понимаю то, что говорит Оливье. Мы, вероятно, единственные, кто может ее оценить. – А знаете почему? – потребовала ответа Рут. – Почему? – поинтересовалась Мирна. – А ты сообрази, – отрезала Рут. Потом внимательно посмотрела на Мирну. – Ты кто? Мы знакомы? – Она повернулась к Кларе и громко прошептала: – Разве она не посуду должна мыть? – Потому что черная женщина – всегда горничная? – спросила Клара. – Ш-ш-ш, – прошептала Рут. – Ты не должна ее оскорблять. – Это я ее оскорбляю? И кстати, быть черной женщиной вовсе не оскорбление. – Откуда ты это знаешь? – Рут снова обратилась к Мирне: – Все в порядке, я тебя нанимаю, если миссис Морроу отпустит. Ты любишь лакричные трубочки? – Эй, ты, старая маразматичка! – возмутилась Мирна. – Я твоя соседка. Мы сто лет знакомы. Ты каждый день приходишь в мой книжный магазин. Берешь книги и никогда не платишь. – И кто из нас маразматичка? – усмехнулась Рут. – Там не магазин, а библиотека. Так и написано на дверях. – Она прошептала Кларе: – Наверное, эта женщина не умеет читать. Лучше научи ее, или будем и дальше напрашиваться на неприятности? – Там написано «librairie», – сказала Мирна с французским произношением. – По-французски – «книжный магазин». И ты это прекрасно знаешь. Твой французский идеален. – Не нужно меня обижать. – Почему тебя обижает, когда я говорю, что твой французский идеален? – Мне кажется, мы ходим по кругу, – сказал Арман, поднялся и начал убирать со стола. Много лет назад, когда он впервые услышал подобные словесные перепалки, ему стало не по себе. Но чем ближе он узнавал этих людей, тем лучше понимал, что означают их препирательства. Своеобразное словесное pas de deux[17]. Так они демонстрировали симпатию и привязанность друг к другу. Эти разговоры по-прежнему смущали его, но он подозревал, что для того они и ведутся. Такая своеобразная форма партизанской войны. А может, им просто нравилось пикироваться друг с другом. Потянувшись за грязными тарелками, чтобы отнести их в раковину, он еще раз посмотрел на карту. В колеблющемся пламени свечи она словно изменилась. Это была не просто поделка скучающего долгими зимними вечерами землепроходца. У этой бумаги имелась определенная цель. Но теперь Гамаш обратил внимание еще на одно изменение. Возможно, существовавшее только в его воображении. Снеговик, который в свете дня казался веселым, при пламени свечи помрачнел. И даже… встревожился? Неужели? Может ли тревожиться такой bonhomme?[18] Да и о чем ему тревожиться? Много о чем, подумал Гамаш, наливая в раковину горячую воду и моющее средство. Человек, сделанный из снега, будет беспокоиться из-за приближения того, чего все остальные ждут с нетерпением. Неизбежной весны. Да, снеговик, каким бы веселым он ни был, в глубине души таил тревогу. Как и это произведение искусства. Или карта. Или что уж там они нашли в стене. Любовь и тревога. Они идут рука об руку. Попутчики. Вернувшись к столу за следующей порцией тарелок, Гамаш ощутил на себе взгляд Рут. – Ну что, видишь? – тихо спросила она, когда он наклонился за ее тарелкой. – Я вижу встревоженного снеговика, – ответил он и, еще не закончив говорить, почувствовал, насколько нелепы его слова. Но старая поэтесса не стала его вышучивать. Она только кивнула: – Тогда ты близок к отгадке. – Не могу понять, для чего нарисовали эту карту, – сказал Арман, снова посмотрев на Рут. Ответа он не ждал и не получил. – Что бы ни послужило толчком для ее создания, делали ее не на продажу, – сказал Оливье, задумчиво глядя на бумагу. – Мне она нравится. Пока Арман и Мирна мыли посуду, Оливье достал из холодильника десерт. – С нетерпением ждете первого дня занятий? – спросил Оливье, раскладывая по вазочкам шоколадный мусс, приправленный ликером «Гранд Марнье» и покрытый сверху свежевзбитыми сливками. – Я немного нервничаю, – признался Гамаш. – Не волнуйтесь, ребятишки вас полюбят, – сказала Мирна, стоявшая с полотенцем в руках. Гамаш улыбнулся и протянул ей вымытую тарелку. – Что вас беспокоит, Арман? – спросил Оливье. Что его беспокоило? Гамаш и сам задавал себе этот вопрос. Хотя знал ответ. Его беспокоило, что, пытаясь расчистить завалы в академии, он мог сделать их еще более непролазными. – Возможная неудача, – ответил он. Наступила тишина, нарушаемая лишь позвякиванием тарелок в раковине и звуком голосов, когда Клара повела Рейн-Мари в свою мастерскую. – Меня беспокоит, что я недооценивал содержимое ящика для одеял, – сказал Оливье, добавляя изрядную порцию взбитых сливок к уже сервированному муссу. – Но больше всего меня беспокоит другое: я не понимаю, что я делаю. Меня беспокоит, что я обманщик.