Она сняла плащ, стянула свитер и, оставшись в джинсах и футболке, прилегла на кровать. Катя села рядом. Как умела, однако подробно пересказала Анфисе горьевский апокриф, стараясь не упустить ни одной детали. И поразилась сама: как же бледно и фантастично выглядит теперь эта старая горьевская легенда, вроде полная ужасов и тайн, по сравнению с реальными событиями, свидетелями и участниками которых они стали. Анфиса слушала, глядя в потолок. – Ты сама говорила, помнишь, что все это словно мозаика. – Катя бережно взяла ее за руку. – Мы как угодно можем интерпретировать и фотографии, и легенду. Появляются новые персонажи, о которых мы прежде даже не думали: кучер, горничная. И оказывается, они тоже играют важную, трагическую роль, когда приходит их время. Время… Анфиса, я все больше думаю о нем. Оно тоже фигурант здешних событий. Это как в «Аркадии» у Тома Стоппарда. Мы все время идем по касательной относительно событий прошлого. И все пытаемся понять, как оно все было на самом деле тогда. Но ведь это же справедливо и к нынешним событиям, к нынешним убийствам. Мы тоже идем пока по касательной. Все наши сиюминутные выводы могут оказаться ложными. Потому что мы или что-то упустили, или прошли мимо. Анфиса ничего на это не ответила. Повернулась на бок. Катя потеплее укрыла ее одеялом. – Может, и правда тебе лучше вернуться в Москву? – спросила она. – Ни за что. Катя вздохнула. Погасила верхний свет, оставила лампу на тумбочке и пошла в душ. Утром ее разбудила Анфиса – уже одетая, собранная. В девять полковник Гущин провел оперативку со своей опергруппой. Они были готовы ехать в администрацию к Казанскому, как вдруг в кабинет заглянул дежурный. – Посетители к вам, Федор Матвеевич, вас срочно спрашивают. У кабинета стояли Молотова и Александр Вакулин. Он ее в чем-то тихо и горячо убеждал, она отмахивалась от него. – Вас уже выписали из больницы, Мария Вадимовна? – удивилась Катя. – Я сама вечером уехала. Вот Шура меня забрал. Я его попросила. Я пока не могу за руль сама садиться, голова кружится. Шура меня и сюда привез. Катя вспомнила, как Первоцветов рассказывал городскую байку о том, что пожилая актриса и бизнесмен, который моложе ее лет на двадцать, в прошлом любовники. И испугалась, что Молотова явилась из-за того, что в городе узнали о том, что опять случилось на Башне с часами. Вроде пусто было там вчера, никаких зевак, однако… это же Горьевск. – Мне Капитолина Афанасьевна из музея вчера позвонила, – быстро, горячо начала Молотова. – Я ее просила узнать, что искал в фондах музея судья Репликантов, что его интересовало. И она узнала. – Вместо того, чтобы о здоровье вашем беспокоиться! – Александр Вакулин покачал круглой, коротко стриженной головой. – О чем она думает, эта старуха?! Вы только после сердечного приступа! Разве можно так волноваться, Мария Вадимовна? Больницу покинули, врач просто руки умыл. – Макара убили! Мой мальчик мертв! Что ты городишь?! – резко оборвала его Молотова. – Если хочешь помочь – помогай. Или скатертью дорога. Я в твоих советах сейчас не нуждаюсь! Вакулин тяжело вздохнул. Катя поняла: сплетни верны, они в прошлом и точно любовники. Но время… время все меняет. – Помните, что я вам говорила? – настойчиво спросила Молотова Гущина. – О том, перед чем меркнет здравый смысл? Когда торжествует самое дикое суеверие? Когда жаждешь лишь исполнения своего желания, чтобы смерть… смерть отступила, пошла на попятный? – Помню, – Гущин кивнул. – Это намек на судью, у которого плохо со здоровьем. – Часы на башне пошли назад, когда погиб мой Макар. Механизм сработал. Я просила Капитолину узнать – она ответственна за фонды, – что интересовало судью в хранилище. Так вот, она нашла, что он изучал последнее время. Это чертежи, понимаете? Чертежи башни и часового механизма. Он хотел узнать, как все там устроено. Некоторые чертежи сохранились, и он их смотрел! Он смотрел также и конторские книги фабрики времен еще старого Шубникова. Там тоже могут быть указания времен строительства башни. Вы понимаете, что его интересовало? Гущин кивнул и спросил: – Когда вы сказали нам, что видели Аглаю Добролюбову незадолго до ее смерти выходящей из черного «Гелендвагена», это точно был внедорожник той марки? Вы имели в виду судью Репликантова? Молотова закусила губу. – Нет, про марку машины ничего не могу вам точно сказать. Это метафора – просто это была большая черная машина. Но какое это имеет значение? Когда выяснилось, что Репликантова интересовали чертежи башни и часов? – Хорошо, не волнуйтесь. Мы этот вопрос проясним, не откладывая, – заверил ее Гущин. И Катя поняла: они на перепутье. Два следа прямо перед ними, и оба горячие. Глава 40 Окно 13 апреля 1903 года. 12.15 Елена Мрозовская смотрела из окна своей комнаты в Доме с башнями на дождь, что поливал Горьевск щедро и бурно. Природа, страдавшая от утренних холодов, раскрывалась навстречу теплой живительной весенней влаге. В это утро кусты, деревья окутала легкая зеленая дымка. Это означало одно: весна, весна стучалась во все двери и окна. Еще вчера город выглядел совсем по-иному – когда она, придя в себя после обморока, глотнула свежего воздуха из открытого окна на Башне с часами и взглянула в окно. С юга шли тучи, солнце словно умирало в них. – Как вы себя чувствуете, Елена Лукинична? Игорь Бахметьев был с ней. Это он отнес ее на руках вниз на лестничный пролет, открыл окно, чтобы она дышала, чтобы могла прийти в себя. Вокруг клубилась уйма народа: пристав, полицейские, фабричные приказчики. Все они ползли по лестнице вверх, туда, в комнату часового механизма, где лежало на полу тело вынутой из петли самоубийцы. Любопытные толпились на всех этажах, рабочие побросали работу в цехах и тоже лезли в башню. На улице по-прежнему шумела толпа. Все это Елена Мрозовская увидела сверху, из окна, выходящего на фабричный двор. Она сказала Бахметьеву, что чувствует себя хорошо. Что все уже прошло. В его глазах была тревога, но разговаривали они официально – перед лицом фабричных, полиции, пристава. Бахметьева ждали неотложные дела, он позвал кучера Петрушу и поручил ему доставить ее в Дом с башнями. – Под твою ответственность, Петруша, чтобы волос с ее головы не упал. – Что мы, не понимаем, ваше благородие, – молодой кучер смотрел на Мрозовскую. – Не беспокойтесь. Все сделаю. Идемте, мадам. Он бережно свел Мрозовскую вниз по лестнице, усадил в шарабан, поднял верх, затем бегом вернулся на башню и аккуратно собрал там все фотографическое оборудование. Елена Мрозовская была благодарна расторопному кучеру. Этот день и вечер были трудными. А ночь полна горечи. Вечером приехал пристав, тот же самый, что приезжал полтора года назад, по поводу убийства Прасковьи. События его потрясли, казалось, он плохо соображал. Однако вежливо допросил Мрозовскую, записал ее показания. А затем попросил отдать полиции негативы фотографий с места самоубийства, потому что уездная полиция своим фотографом не располагала. И Мрозовская вытащила тяжелые стеклянные пластины-негативы и вручила ему – пусть в полиции сами проявят и хранят ее последние горьевские снимки. Пристав и полицейские уехали на завершение осмотра Башни с часами и Дома у реки, где лежали убитые слуги. О происшедшем уже узнала вся губерния. Слухи множились. И к вечеру в Дом с башнями съехалась целая ассамблея: подрядчики и субподрядчики, акционеры, владельцы магазинов мануфактуры, банкиры. Они все приехали из соседних губерний, из Москвы. То и дело у подъезда останавливались экипажи, пролетки – деловой мир ехал и по железной дороге, и на рысаках. Все хотели видеть Игоря Бахметьева. С почты летели посыльные, приносившие телеграммы-молнии из Москвы и Петербурга. Дом наполнился народом и гудел как пчелиный улей. Елена Мрозовская тихо сидела у себя и лишь прислушивалась к шуму этих великих волн. Она поражалась, сколько, оказывается, народу зависело от Аглаи как от наследницы такого состояния, хозяйки фабрики. Какую огромную роль играла эта фабрика в жизни людей. Обсуждались будущие торги, аукцион, все нервничали, курили гаванские сигары, спорили, ругались, шумели, пили коньяк, наскоро закусывали. Прислуга с ног сбивалась. И что самое поразительное – прежний страх, темные тени, весь так и не проясненный до конца оккультный морок таял, исчезал под этим бурным натиском реальной, настоящей жизни. В глубине души Елена Мрозовская даже была этому рада. Все возвращается в свою колею. Все обыденно, все привычно. Единственное, с чем она не могла смириться, – это с тем, что Игоря не было с ней рядом. Занятый делами, он словно забыл о ее существовании. Она в душе искала для него оправданий. И находила их – она же была умной женщиной. Она прождала его всю ночь. Но и ночью он не пришел к ней. Дом не спал, никто не ложился – приезжие акционеры, компаньоны, подрядчики заняли все залы, все комнаты. Умом Елена Мрозовская понимала, что Игорь Бахметьев не может в такой ситуации явиться к ней и провести с ней ночь любви. Но сердцем… Что делать с глупым сердцем? Что делать с любовью, которая переполняет его? Она вспоминала их прошлую ночь – всю до мельчайших подробностей. Она задыхалась от страсти. А потом перед глазами вставали страшные сцены Дома у реки, башни. И те, прежние, которые она фотографировала своим аппаратом Мите. Она металась на кровати. Все сплеталось в единое целое. Хотелось ли ей вот такой любви? Было ли в этом счастье? Утром горничная с перевязанным ухом и забинтованной головой – та самая девочка, видно, кое-как пришедшая в себя, – принесла ей кофе и завтрак. Бахметьев не пришел. Из Москвы приехало на поезде все правление Русского Промышленного банка в полном составе. И они все вместе с ним отправились на фабрику, в цеха. Елена Мрозовская видела это из окна. Как они садятся в пролетки под проливным апрельским дождем. Тогда она сдвинула в сторону поднос с кофейником из саксонского фарфора, долго, очень долго смотрела на чашку… Здесь ведь отравили когда-то людей, подсыпав яд то ли в такую вот кофейную чашечку, то ли в бокал вина… Она пошла в фотолабораторию Глафиры и там долго и скрупулезно раскладывала все негативы по порядку – и свои, и ее, все фотографии, которые она аккуратно подписала на обороте. Она намеревалась оставить их здесь, в этом доме. Они принадлежат дому, исчезнувшей, как талый снег, семье. Никакого медицинского освидетельствования теперь не будет, значит, и фотографии не нужны. Хранить их у себя она не хотела. Пусть он хранит, если хочет. Затем она вернулась к себе, достала кофры и начала медленно укладывать свои вещи и свое оборудование. Глава 41 Одной ногой в могиле