– Дверь убрана, которая прежде вела в комнату часов. Вы ее приказали убрать. – У меня есть предписание пожарной охраны. – Конечно, предписание пожарных и подсветка, украсившая памятник, украсившая город. Вы ведь о городе заботились? Или о том, чтобы циферблат и часы не тонули во тьме по вечерам? Чтобы они были отлично видны всему городу? – О чем вы? – О часовом механизме. О смазке маслом, которую вы приказали сделать рабочим, чтобы механизм часов не ржавел. – Вы и в этом меня обвиняете? В том, что я как глава города забочусь о сохранности городского исторического наследия? – Как-то все очень уж совпадает, – заметил Гущин. – И все так близко к убийствам ложится. Кирпичик к кирпичику. И еще фотограф Денис Нилов… – Я ни о каком фотографе ничего не знаю! Я вообще узнал о нем, лишь когда нам в администрацию сообщили об убийстве в Доме у реки. – Нет, раньше, что вы! – уверил его капитан Первоцветов. – Здешнее маленькое цунами, потрясшее устои, – скандал после банкета судьи. Я столько слышал от самых разных людей, когда разбирался во всем этом хайпе, что это именно вы заплатили фотографу, чтобы он выложил в сеть тот ролик и опозорил судью. – Не делал я этого. Да, признаю, я, конечно, о скандале слышал и о фотографе… Весь город говорил об этом. Но мы никогда с ним не встречались. И я не участвовал во всей этой грязной истории с банкетом. – Не встречались с фотографом? – спросил Гущин. – Нет. Ну, может, однажды… Ульяна фотографировалась на новый загранпаспорт. Я приезжал вместе с ней туда – в дом быта, ждал ее. Видел его мельком. – Мельком? А я думал, вы общались с Ниловым. – Нет. – Я думал, он вам сообщил о тех фотографиях. – О каких еще фотографиях? – Старинных, начала прошлого века. На которых они, сестры Шубниковы. И младшая Аглая, которая вроде как, по вашему глубокому убеждению, ваша прабабка. Знаменитые фото, сделанные знаменитым фотографом начала века Еленой Мрозовской. Лицо Андрея Казанского изменилось – словно где-то глубоко внутри что-то треснуло, и трещина пошла, пошла… Он сплел пальцы, стиснул их. – Фотографии? – Его голос сел. – И они там… все… – И не только они. Еще там, кажется, запечатлен некий ритуал. – Гущин не отрывал от него взгляда. – Ритуал? Какой ритуал? Лицо Казанского застыло. Морщины как трещины. – Связанный с часами и тем, кто… Ну, вам больше об этом известно. Это же вроде как ваша семейная легенда, раз вы потомок. – Что там, на этих фотографиях? – Много всего любопытного. – Они были у него? У фотографа? – Да, у фотографа Нилова. – А теперь они где? У вас? – У нас. – Я должен взглянуть. Дайте мне на них посмотреть! Катя была поражена. Что-то вырвалось из глубокой трещины. И перед ними предстал совсем другой человек. Все пропало в мгновение ока: самообладание, апломб, властность. Осталось лишь это: истеричный, ломкий, женский какой-то голос. И жадный блеск в глазах, словно у наркомана в предчувствии дозы. – Мне надо их увидеть! Дайте мне на них посмотреть! – Хорошо, – Гущин кивнул, – я дам вам на них взглянуть. На все фотографии. И те, что сделаны Мрозовской. И те, что с ритуалом… Там много всего: часы, картинки… Глафира… девочка-демон… собака… Ваш апокриф городской не врет, что дело было нечисто. – Я должен это увидеть! – Мы совершим обмен, Андрей Игоревич? – Гущин спросил это тоном игрока в покер. – Какой еще обмен? – Честный. Я дам вам взглянуть на все фотографии. А вы – вы признаетесь в убийствах Аглаи Добролюбовой, фотографа Нилова и Макара, племянника вашей знакомой. Казанский глядел на них невыразимым взглядом. – Фотографии в обмен на ваше признание в ритуальных убийствах на оккультной почве. Казанский встал со стула. Катя заметила, как напрягся капитан Первоцветов. Она помнила, что тот обладает быстрой реакцией. Казанский поднес руку к шее. Этот жест… Кате показалось, что он сейчас крикнет. Выплюнет им свое согласие. Свое ДА. Дрожащей рукой Казанский поправил щегольской галстук. – Я никого не убивал. Я невиновен. Глава 45 Орхидеи – Вы видели его реакцию? Весть о том, что замглавы администрации города Андрей Казанский тоже арестован, как и все прочие до него, поставила Горьевск почти на грань апоплексического удара. Известие, что он подозревается в убийствах на ритуальной почве, передавалось из уст в уста. В Горьевск срочно прибыли прокурор области, несколько чинов из Следственного комитета, из администрации губернатора. Приехали адвокаты. Примчались сразу два областных телевизионных канала и один канал федеральный. В этом сумбуре Катя тщетно пыталась сохранить трезвое, непредвзятое восприятие происходящего. Полковник Гущин… Он, кажется, спорил сам с собой по множеству вопросов и все повторял: «Нет, вы видели его реакцию? Это все, все, все перевесит, любые нестыковки!» Катя пыталась достучаться до него: Федор Матвеевич, так нельзя. Такой путь пройден в этом деле! Нельзя под конец полагаться вот так, чисто на эмоции, на визуальный эффект, хоть он и поразительный. Но она не могла не признать главных доводов: доказательств вины Казанского в убийствах, пусть и косвенных доказательств, и правда немало. И все складывается четко в какой-то момент. Но под натиском сомнений… Однако факты внезапно дополнились новой важной уликой. Капитан Первоцветов вместе с сотрудниками ГИБДД отсмотрел записи всех уличных камер Горьевска – его интересовал день и вечер убийства Макара Беккера. И на двух камерах был идентифицирован черный джип Андрея Казанского. Одна из этих камер находилась у поворота на федеральную трассу, на развилке, ведущей к улице Фабричной, где располагались корпуса и Башня с часами. Вторая камера засекла его еще ближе к этому месту – у оптового товарного склада железнодорожного узла, некогда служившего фабрике пунктом отгрузки, а теперь используемого как оптовый магазин. Обе камеры зафиксировали и время: 15.50. Примерно тогда Макар и встретил свою смерть. Сотрудники Следственного комитета вновь допросили Ульяну Антипову, и ее показания их впечатлили. Следующим гвоздем должен был стать допрос матери Аглаи. Полковник Гущин возлагал на него огромные надежды. Без допроса Маргариты Добролюбовой картина предъявленных Казанскому обвинений не была бы полной. Гущин надеялся, что затяжной запой у Маргариты все же закончился. Эту беседу он хотел провести лично. До самого вечера шли совещания, прокурор и все нагрянувшие в Горьевск силовики знакомились с собранными материалами. И лишь к восьми часам полковник Гущин освободился от этой бюрократической канители, после чего они рванули на улицу Труда. Анфису взяли с собой чуть ли не тайком. Катя сидела с ней рядом в машине, сзади. Ей казалось – вот, все как прежде, они все снова вместе, и капитан Первоцветов за рулем патрульной машины. Но ничего уже не было как прежде. Это сводящее с ума убийственное молчание… Оно наполняло сердце Кати болью и тревогой. Шаткая калитка, висящая на одной петле. Тот же нищий хаос на участке. Засыпанные палой листвой грядки, ржавое железо, старые боты… Они поднялись на крыльцо. На террасе горел тусклый свет. Входная дверь оказалась незаперта, как и в прошлый раз. «Пьет… она по-прежнему пьет…» – так решила Катя. И увидела Маргариту Добролюбову. Страшно опухшая, непричесанная, в засаленном махровом халате и шерстяной кофте, она сидела за столом, накрытым липкой клеенкой, и вытирала полотенцем вымытые тарелки. На столе все еще кучковались пустые бутылки из-под водки. И одна – где водки на донышке – припасенная для опохмела. В доме было тепло. Котел протопили, и он отдавал теперь свой жар старым чугунным батареям. По-прежнему пахло пылью, нестираной одеждой, едким потом и перегаром. Но ко всей этой житейской вони примешивался совершенно волшебный тонкий аромат. Катя была поражена, когда увидела его источник. В комнатах было полно свежих цветов. Все старые, засохшие были выкинуты, и теперь на подоконниках и на комоде, вокруг фотографий Аглаи в рамках стояли цветочные горшки с бело-розовыми орхидеями – свежайшими, ароматными, потрясающей красоты. Контраст был настолько резким и странным, что они все на минуту даже растерялись.