– Да. Молотова шагнула к ней вплотную. Капитан Первоцветов ждал. Он представил, как это произойдет. Она… она пожилая… Ударит в висок? Или подстережет момент, когда Маргарита повернется к ней спиной? Сейчас выходить брать ее? Или подождать мгновение, чтобы убедиться наверняка и… Надо платить долги… Всем. Мария Вадимовна повернулась к Маргарите спиной и водрузила тяжелый пакет на стол, на липкую клеенку. – Вот, привезла тут тебе. Отощала ты совсем. И распухла, Маргоша. Нельзя так. Горе, оно… оно ни меры, ни края… водкой не зальешь. Надо держаться. Она раскрыла пакет и начала выкладывать оттуда продукты: замороженную курицу, упаковку со свининой, упаковки сосисок, два пакета апельсинового сока, связку бананов, яблоки. Выложив продукты, повернулась и медленно направилась к двери. На пороге оглянулась. – Похороны во вторник. Калитниковское кладбище. В одиннадцать. Маргарита Добролюбова догнала ее уже на крыльце. Схватила за руку. Поцеловала эту сухую, но все еще твердую, энергичную старческую руку в кольцах. – Спасибо… спасибо вам… и простите… прости меня… А потом они обнялись на крыльце и заплакали, как ревели встарь на плече друг у друга на своем сто первом километре – ночная бабочка с «уголка» – «Националя» и диссидентка, «несгибаемый борец с советским режимом». Капитан Первоцветов прислонился к косяку. Запрокинул голову. – Это не она. Полковник Гущин, слышавший все до последнего слова по беспроводной громкой связи, тоже без сил откинулся на сиденье машины. – Это не она, – повторил он. Катя ощутила, как у нее взмокли ладони, взмокла спина. Она слышала рыдания женщин. У самой глаза были на мокром месте. Шаркающие удаляющиеся шаги. Звук мотора, который завели… Молотова села в свою машину и уехала. – Сока хотите? – спросила Марго у капитана Первоцветова – там, в доме. Может, все вообще напрасно? – думала Катя. – Все наши планы. Все ухищрения с брифингом. И ничего не сработает. Никто не придет искать ту улику, которая может разрушить все, как карточный домик. Может, мы зря здесь сидим, пялимся во тьму. Анфиса вышла на воздух. Прислонилась к капоту машины, глядя на Дом у реки. Катя подумала: а она ведь здесь впервые. Она видит это место в первый раз. Столько слышала о нем от нас, но не была. И камер у нее с собой нет, чтобы сделать снимки… Она же привыкла видеть мир через фотообъектив. Как и та, другая, Елена Мрозовская. Но камеры Анфисы разбиты. Как и ее сердце. И, наверное, уже не удастся собрать все это заново, по кусочкам, по осколкам… Остается лишь надеяться, что осколки эти не поранят так глубоко, что невозможно будет уже залечить и раны, и шрамы… Почему я думаю об этом? Почему я думаю вот так? Потому что я боюсь, что, несмотря на все мои сомнения в том, что то, чего мы ждем, не произойдет… оно все равно случится. И кровь еще будет… И раны… Часы ведь пошли назад. И он, тот, кто там, на башне в часах, он до сих пор в игре. Тот, кто забирает жертвы и исполняет желания. Он жаждет… Время похоже на реку. И на наши сны. Оно густое, вязкое, как глина, загадочное, как ночная тьма. И словно в фотографировании, надо подобрать правильные реагенты, чтобы время явило себя с правильной стороны, показав истинную суть вещей. Время летит на крыльях. Время застывает смолой. Время тянется, как резина. Время обрывается нитью. Время умирает… Время – это я… Катя открыла глаза. Она не понимала, как заснула! Привалившись щекой к плечу Анфисы, она заснула, когда они сидели в засаде и ждали! Они опустошили оба термоса с кофе до этого. Они выходили из машины глотнуть воздуха ночи, размять ноги. Они делали все, чтобы не спать. Когда они выходили, Катя не приближалась к Дому у реки. Ей все мерещилось, что кто-то из тьмы смотрит, следит за ними из его слепых окон. И после всего этого она позорно заснула! Часы на приборной панели показывали двадцать минут четвертого. Тот самый глухой час, который застыл на циферблате башенных часов. Анфиса, напряженная и настороженная, вслушивалась в шипение передатчика. Катя поняла: пока она спала, Анфиса не сомкнула глаз, вперяясь во тьму, словно часовой. Рация шипела… Голос Первоцветова прошептал: – Фонарь уличный погас. Полковник Гущин, осоловелый от долгого бдения, наклонился над рулем, стараясь уловить… – Дверь входная. Я что-то слышу. Шипение передатчика… белый шум… Что-то щелкнуло. Испуганный шепот Маргариты: – Света нет. Грохот! Полковник Гущин включил зажигание и с места рванул внедорожник. Визжа тормозами, они обогнули Дом у реки и вырулили на проселочную дорогу. Тьма, тьма… Огни фар… Они мчались с бешеной скоростью. Грохот… там что-то упало… Хриплое дыхание… Удар… Катя знала, что это: звуки битвы в доме, где внезапно погас свет! Гущин еще прибавил газу, они выскочили на перекресток, где проселочная дорога пересекалась с новой бетонкой, ведущей к свиноферме. И вдруг… – Федор Матвеевич! Тормозите! – закричала Анфиса. Перекресток загородил большой грузовик с деревянными бортами, полный клеток со свиньями. Вплотную позади него с бетонки на дорогу выруливала груженая фура. В свете фар свиньи в клетках походили на каких-то фантастических существ из иного мира. Они оглушительно визжали от страха, который переполнял их свиные сердца. Картина была столь сюрреалистична, что казалась почти нереальной. Они едва не врезались в грузовик на полной скорости. Гущин в самую последнюю минуту крутанул руль влево, и они сорвались с дороги в кювет, в канаву и сразу же застряли там. Гущин выскочил из машины, бросился к грузовику. Визг свиней оглушал, но Гущин орал так громко, что его услышали все. Он рванул дверь кабины грузовика, выволок за одежду водителя, крича ему в лицо: