– Что это подарок ее дочери, – напомнила Катя. – Матери обычно трепетно хранят все вещи умерших детей. Порой годами обстановку в доме не меняют. А она спустя два месяца пошла украшения продавать. – Она же алкоголичка, деньги на водку нужны, Федор Матвеевич. – Я съезжу к ней на Труда, проверю, как там дела. Может, нарколога вызвать? Попробовать вытрезвление? – спросил Первоцветов. – Насильно? Нет. – Гущин покачал головой. – Она насилия в жизни хлебнула с лихвой. Я на это не пойду. Это такая встряска для организма, столько дряни ей вколят. Нет. Пусть уж само собой как-то. Может, сама в ум войдет, очухается. Катя и Анфиса молча следили за этим диалогом. Анфиса делала вид, что просматривает на своей камере снимки, сделанные на башне. – Мать Аглаи допрашивали тогда, три года назад, – заметила Катя. – Только я не дочитала в деле до ее допроса. Федор Матвеевич, что там? – Про золотой браслет со стекляшками как раз ни слова. Не упоминала она, чтобы кто-то чего-то дочери дарил. И про любовника тоже ни гу-гу. – А что она вообще говорила? – Каялась, переживала. – Как это каялась? – не выдержала Анфиса. – Полиция спрашивала, как Аглая провела тот день перед смертью – была ли дома, во сколько из дома ушла, не звонил ли ей кто-то на мобильный. Кстати, интересная деталь: мобильный ее нашли дома, но сим-карты в нем не оказалось. Даже не удалось установить оператора мобильной связи. – И это наводит на мысль, что убийца побывал в доме девушки? – спросила Катя. – А что мать говорит? Кто к ним приходил? – Маргарита Добролюбова назвала лишь Марию Молотову и ее племянника. Она приходили часто – они же старые знакомые. А он заходил пару раз по ее поручению. Но насчет того самого дня – последнего в жизни дочери – она ничего сказать не могла по той же причине, что и сейчас: она пила тогда. В этом и кается – мол, пила сильно и ничегошеньки не помнит. Ни когда Аглая из дома ушла – вечером ли, днем ли, ни как одета была. Не может вспомнить, звонил ли кто дочери по мобильному. Пришла в себя, протрезвела лишь тогда, когда Мария Молотова прибежала к ней и сообщила о смерти Аглаи. – Страшная вещь – женский алкоголизм, – вздохнула Анфиса. – Это изнасилование на нее так подействовало. И брак не спас. А смерть мужа и дочери все усугубила. – Это банальные рассуждения, – заметил капитан Первоцветов. – У вас иное мнение на этот счет? – Все могло быть сложнее. – Мы как-то про фотографа Нилова вдруг позабыли, – спохватилась Катя. – С этой башней, с этим браслетом… Знал он об убийстве Аглаи? Наверняка. Только вот вопрос: он узнал об этом, уже поселившись у Добролюбовой, или кто-то ему раньше об этом рассказал? Может, тот же самый человек, от которого он получил фото? Оба убийства пока что косвенно связаны лишь одной этой нитью – местом, где жил фотограф Нилов. – Не только местом его проживания, – возразил Гущин. – Судья Репликантов – вот еще одно связующее звено. Его конфликт с фотографом и место работы Аглаи Добролюбовой – суд, где он был председателем. Кажется, настал момент навестить «вашу честь». Можно как-то с ним связаться? Он не все контакты обрубил, уйдя на пенсию? Капитан Первоцветов узнал номер мобильного судьи Репликантова в дежурной части. После чего позвонил ему сам и вежливо попросил о встрече «в связи с расследованием дела об убийстве». Судья что-то коротко ему ответил. – Он готов с нами встретиться через час, – сообщил Первоцветов. – Только он занят. Он на их семейной свиноферме. Сказал – полиция может приехать прямо туда. – Черт с ним, пусть будет свиноферма, – согласился Гущин со страдальческой гримасой. – Это он нарочно, Федор Матвеевич, – заметила Катя. – У меня дела в отделе накопились, – Первоцветов явно уклонялся. – Надо с текучкой разобраться. Документы подписать. Найти хоть кого-то, кто работать станет по делу, ваши указания исполнять. Вы это место сразу найдете: из города по шоссе в сторону Куровского. И через семь километров увидите ферму. Почувствуете аромат. – Я на свиноферму не поеду, – испуганно затрясла головой Анфиса. – Нет, нет, только не бросайте меня в терновый куст… Федор Матвеевич, я город пофотографирую, пока вы там, поброжу по Горьевску. Может, еще что-то интересное в кадр попадется. – Анфиса Марковна, у вас есть мой сотовый? – спросил Гущин. – Если не желаете покидать нас в нашем расследовании, ехать в Москву, тогда пусть хотя бы я буду уверен, что вы здесь всегда на связи. Если что. – Если что? – Анфиса удивленно воззрилась на него. – Диктуйте свой телефон, я в память вобью. – На всякий случай, – нейтрально ответил Гущин. Катя поняла: нет, не флиртует старикан с ее подругой. Это совсем иное. Просто он хорошо помнит обстоятельства давнего дела Пушкинского музея, когда Анфиса, помогая им с Гущиным, подверглась серьезной опасности. Едва не была покалечена. Он помнит об этом деле и до сих пор винит себя. Но чем его пугает тихий сонный Горьевск? Аромат, о котором предупреждал Первоцветов, они ощутили уже в двух километрах от фермы. А вскоре и она сама открылась взору среди полей: безупречной чистоты белые ангары, заасфальтированная подъездная дорога. Все новенькое, как с иголочки, современное. Но тяжелый смрад, пусть и слегка приглушенный хлоркой и моющими средствами, все равно витал над этим местом. Так воняют тайны Горьевска… Все грехи, все смерти, что накопились за сто лет… Катя твердила себе это, борясь с жестоким желанием завязать рот и нос своим модным шарфом. Гущин, «нюхнув» пару раз, выглядел – краше в гроб кладут. Именно поэтому он дико разозлился на судью Репликантова за то, что тот согласился принять их лишь в этом месте. Первое, что Катя увидела, когда они въехали в ворота фермы, – длинную закрытую фуру с деревянными мостками. Из одного из ангаров рабочие в оранжевой униформе выкатили пять больших клеток на колесиках, битком набитых свиньями. Пронзительный визг потряс двор. Катя оглохла. В клетках яблоку было некуда упасть, свиней набили туда так плотно, что металлическая сетка клеток глубоко врезалась в бока несчастных животных, в их пятачки, оставляя на них кровавые полосы. Клетки одну за другой по настилу покатили в фуру. – На бойню везут. – На мясокомбинат. Катя оглянулась. Судья Петр Репликантов подошел к ним сзади. Среди визга и хрюканья они не расслышали его шагов. Окорок… Катя внезапно вспомнила прозвище судьи, озвученное в первый день капитаном Первоцветовым. Тогда она еще подумала: судья, наверное, толстый, дородный мужчина. Но Окорок поразил ее. Высокий, костистый – когда-то, наверное, весьма импозантный, сейчас он был похож на скелет. Землистый цвет лица, впалые щеки. Крупные шишковатые кисти, выступающие из рукавов серого шерстяного свитера и рыжей кожаной куртки. Куртка висела на нем как на вешалке. И все же в облике судьи чувствовалась сила. Он был лыс. Глаза его тускло блестели сквозь модные очки в темной оправе. – Надеюсь, вы не вегетарианцы? Любите покушать – и отбивные, и сосиски? Здравствуйте. Именно в таком порядке он приветствовал их. Полковник Гущин официально представился, представил Катю. – Жалко их, – не выдержала она. – Хрюшек? А ну да. Конечно. Но лицемерие – тоже порок, знаете ли. Гущин незаметно крепко сжал Катин локоть: «Молчи. Не дискутировать по поводу этичности забоя на мясо мы сюда приехали». – Мы расследуем убийство здешнего фотографа Дениса Нилова, – сказал он сухо. – У нас к вам вопросы, Петр Владимирович. – Насчет убийства вопросы? Ко мне? Свиньи из последней клетки визжали так, что Катя чувствовала: еще минута – и она кинется их спасать, открывать клетки. Она стиснула в карманах кулаки, ногти впились в ладони. Отбивные, сосиски… убийства… Спокойно. Только в обморок грохнуться не хватало на глазах этого Окорока, похожего на старого ящера. – У вас и Нилова незадолго до его гибели был конфликт. – Задолго. Все это непотребство, которое он сотворил с роликом в интернете, случилось летом. И я, и моя семья были глубоко этим оскорблены, – судья сурово поджал губы. – Но мы никогда не желали зла этому молодому человеку. Глупому и самонадеянному. И тем более уж не желали ему смерти. – Охотно верю. Тем не менее Нилов убит в Доме у реки, как у вас тут называют этот заброшенный дом. А мы выяснили, что до инцидента на банкете, когда вы сами наняли Нилова снимать на видео и фотографировать гостей, вы даже не были с ним знакомы. – Совершенно верно. – Возможно, кто-то хотел спровоцировать скандал? Нанял Нилова, чтобы тот сделал то, что вас оскорбило? Так в городе говорят. У вас есть по этому поводу какие-то соображения? – Ни малейших. – Но кто-то ведь мог желать вам зла? – Я был судьей. – Репликантов развел руками. – Возглавлял суд. Конечно, мои решения и моя служебная деятельность кому-то могли быть не по вкусу. За двадцать лет службы – столько приговоров, столько обвиняемых, подсудимых. Что вы хотите? Это жизнь. – Он обернулся к Кате: – И это тоже жизнь, – он указал на фуру, где скрылась последняя клетка, – такая, как она есть на самом деле. А не в лицемерных фантазиях. – Кроме вашей профессиональной деятельности и что-то другое могло вызвать чей-то гнев и желание вам отомстить. Что-то в иной плоскости. Возможно, личной. Возможно, научной. – Что вы хотите этим сказать? – Вы ведь член музейного исторического общества? – Да, а при чем здесь это? – Ролик с вашего банкета, который фотограф Нилов выложил в сеть, мог быть ему проплачен. И в связи с этим в городе упоминают некий конфликт, происшедший между вами и замглавы здешней администрации Казанским. – У нас тут одни сплошные идиоты и сплетники. – Но у вас ведь неприязненные отношения с Казанским. – Не хочу эти сплетни даже обсуждать.