– Дом ненадолго откроют, Мария Вадимовна! Полиция там будет копаться, а мы… мы, музейщики, хоть одним глазком… Там ведь тайную комнату нашли и какие-то вещи. Мне полицейский сказал, который в музей приходил. Надо ехать туда прямо сейчас! Вы поедете? Если да, захватите меня из музея, и Капитолину, и Суржанскую, и Нелли Исааковну. Мы все поедем. Упросим этих экспертов, чтобы дали взглянуть, что там, в этой замурованной комнате. Молотова на мгновение замерла и сразу начала лихорадочно собираться. С музейщиками она всегда чувствовала себя как своя среди своих. А древних музейных старух Суржанскую и Нелли Исааковну знала еще со времен своей ссылки на сто первый километр. Это они тогда помогли ей устроиться машинисткой в фонды музея, чтобы ткацкий фабричный цех не заграбастал ее на трудовое перевоспитание. На Горьевск накатывали ранние сумерки, когда битком набитая музейщиками машина Молотовой подъехала к Дому у реки, где уже скучала дежурная полицейская машина. Полиция сняла замок и открыла дверь. Эксперты – молодая женщина и парень – сначала запричитали: «Куда вы? Куда? Нельзя!» Но когда увидели всю «делегацию», особенно Суржанскую – с ходунками, но настроенную крайне воинственно и громогласно объявляющую: «Мне девяносто два! Я, может, завтра коньки откину! Мне ждать недосуг. Я должна увидеть, что вы здесь нашли. Это важно для истории города!» – то лишь махнули рукой и пригласили: «Заходите, только осторожно, ничего не трогайте. И по дощечкам, по дощечкам!» Через заваленную мусором анфиладу грязных комнат заброшенного дома, словно утлый мостик, полиция перекинула деревянные доски к открытой ныне тайной комнате. Суржанская с ходунками шествовала первой. За ней, словно косяк рыб, все они. Молотова медленно шла последней. Окно с решеткой… Вспоротый старый сгнивший диван… Деревянное кресло для буйнопомешанных с остатками ремней… Столь немногое… Она прикинула в уме: комнату, поначалу служившую фабричной кассой, а затем палатой-тюрьмой, заложили кирпичами уже после того… После того, что случилось… О чем до сих пор помнит, но не любит говорить Горьевск. Но не тайная комната интересовала Марию Вадимовну Молотову, в отличие от сгоравших от любопытства музейщиц. Дом у реки… Он прежний, совсем не изменился. Снова он весь подозрительно тихий, окутанный сумерками. Мария Вадимовна Молотова вернулась по мосткам в комнату, где эксперты что-то соскабливали со стен. Она озиралась по сторонам. Все так же грязно и страшно здесь. И темные тени таятся по углам. Как и в тот, прошлый раз… В тот день… В ту ночь… Тогда был ливень. И она промокла в ту ночь – много лет назад – до нитки. Нет, не укрытия от дождя она искала тогда здесь. Она искала нечто совсем другое. Весь город искал. Но нашла именно она. Она ощутила в сердце внезапный спазм. Захотелось выйти на воздух, покинуть Дом у реки уже навсегда. Она помнила тот ливень так ясно! Луна не светила на небе, от туч и дождя сгустился мрак. И снаружи, и в доме. Лишь косой желтый луч из окна падал на замусоренный пол. Это включился прожектор на крыше фабричного корпуса. Фабрика тогда еще работала, там начиналась ночная смена. Косой луч ложился рваным пятном на пол. И в этом тусклом свете Мария Молотова – тогда еще полная сил, решимости, но уже познавшая странный неясный страх – увидела его. Это же чувство она испытала сейчас, заново переживая тот момент. Но тогда оно было иным – ощущение, предчувствие того, что идет, приближается, но еще далеко… очень далеко… А сейчас она ощущала, что то, далекое, неизбежное приблизилось уже вплотную. И скоро явит себя. Тогда, в ту ночь, похожую на вселенский потоп, она нашла его – того, кого искала. Ребенок сидел на полу. Мальчик. На какой-то миг ей тогда показалось, что она видит призрак. А потом она увидела его глаза, полные страха. Спотыкаясь о горы мусора, она бросилась к нему и схватила на руки. Он был такой маленький, худенький, почти невесомый. Он ничего не говорил. Не плакал. Не мог. Он лишь сильно дрожал и судорожно цеплялся за нее, словно прося защиты от того, что предстало его детскому взору. Глава 26 В темноте – багровый свет 12 апреля 1903 года. 1.30 Он догнал ее в оранжерее у пальмы. Не схватил, не дернул за руку, не повернул к себе – нет, он как-то оказался впереди, преградил ей путь. И Елена Мрозовская наткнулась, налетела на него. Когда их тела соприкоснулись так плотно, она ощутила, как вся кровь бросилась ей в лицо, в ушах стоял гул. Ее словно волной накрыло. А он стоял, опустив руки – не касался нее. Преграждал путь собой, своей грудью. Она ощущала сквозь его крахмальную рубашку горячее тело, твердое как камень, как гранитный утес. Мускулистое, сильное тело мужчины, который удерживал ее без оков и объятий. – Не уходите. Прошу вас. – Игорь, мне надо проявить… те негативы… ваши фотопластины… ее, Глафиры. Пальма… они у той самой пальмы… чертова оранжерея… Орхидеи все еще цветут и гниют на узловатых стволах лиан. – Это подождет. – Нет, Игорь, надо сейчас. – Что такое «надо», Елена Лукинична? Она глядела на него. Она пыталась сказать самой себе: «Это он нарочно вот так… говорит, смотрит – это все нарочно, чтобы я не спрашивала, чтобы не задавала вопросов, что случилось с ними, с теми, кто жил здесь. Что произошло? Как они все умерли? Он нарочно вот так со мной… смотрит на меня, а я не могу дышать, и не могу найти слов… Он манипулирует мной, затыкает мне рот, пресекает все расспросы на эту тему. Возможно, он сам как-то во всем этом замешан и пытается скрыть. А глаза его сияют сейчас, как звезды. И он сам как демон. Но он ведь ничего такого и не делает – не искушает, не лезет с объятиями, как дворник… Он просто преграждает мне путь собой. И я… я не могу… уйти не могу… От него не уйти… Но и остаться с ним… Он обращается со мной не так, как с ней – с той своей юной шлюшкой-невестой у этой чертовой пальмы. Значит ли это, что дорожит мной больше, чем ей и…» – Фотографии должны быть уже готовы. Игорь, мне надо вернуться в фотолабораторию. Я сейчас хочу проявить ваши… то есть ее, Глафиры, пластины. Она почти выкрикнула ему это. Обошла его и направилась в апартаменты – прочь из чертовой оранжереи. Она не слышала его шагов за собой. Ковры толстые, нога тонет в них по щиколотку. Но когда обернулась у дверей лаборатории, он стоял позади нее. – Не оставляйте меня за порогом. Пожалуйста, – сказал Игорь Бахметьев. – Можно мне с вами? – Погасите свет в коридоре. Он слишком яркий. Мне надо открыть лабораторию и зажечь там красный свет. Он повиновался. Дернул за бархатный шнур электровыключателя, висящий на стене. Электричество. Прогресс. Новый, двадцатый век. Свет погас. Елена Мрозовская ключом открыла дверь лаборатории. И зажгла керосиновую лампу, стекло которой выкрасили алым. Это ее фонарь, Глафиры… Здесь все не твое, а ее… Это она была первой. Только об этом никто не знал. Игорь Бахметьев вошел в лабораторию и плотно закрыл дверь. Мрозовская начала проверять оборудование. Мысли ее путались. Так… ничего не забыть бы… Фарфоровая ванночка для проявки, другая ванночка – из чистого полированного цинка. Стеклянная вертикальная кювета из йенского оптического стекла, вещь превосходного качества и полезная для «очувствления» – придания четкости изображению на фотопластинах. Гуттаперчевая крышка для кювета. Реактивы, химикаты… Смешать, но не взбалтывать… Смешать, но не… Игорь Бахметьев приблизился к ней вплотную сзади и встал у нее за спиной. Она ощущала его дыхание на своей шее. Она одну за другой извлекла фотопластины из картонной коробки. Потянулась к полке за реактивами. И в этот момент он накрыл ее кисть своей ладонью. Она сжала пузырьки с химикатами, а он сжал ее руку. Отпустил… Легкое нежное прикосновение, пока она готовила раствор. Они словно делали это вместе – его сильные пальцы касались тыльной стороны ее руки. – Вы обожжете руки о реактивы. – У меня сердце обожжено. – Игорь, пожалуйста… Его губы касались ее волос. Она смотрела, как проявляется изображение на пластинах. Медленно возникают – сначала линии, затем расплывчатые очертания… предметы… лица… рисунки. – О боже… что это? И это она тоже фотографировала? Глафира? На долю секунды Елена Мрозовская забыла о его присутствии – настолько ее удивило увиденное, пока еще смутное и нечеткое. – Это похоже на какой-то ритуал.