В этот момент он за плечи повернул ее к себе, настойчиво и властно. Свет керосинки с выкрашенным в красное стеклом отбрасывал на его лицо багровые блики. Его губы были плотно сжаты, а ресницы трепетали. Глаза казались такими темными, бездонными. Елена Мрозовская как профессиональный фотограф знала: время красного света для фотографий истекло. Лабораторию теперь надо погрузить в полный мрак и действовать на ощупь. От этого зависит качество фотографий. Если она не хочет потерять все, надо погасить свет. Сейчас. Но остаться с ним наедине в темноте… Много раз впоследствии она спрашивала себя: что это было? Что произошло с ней в тот миг, когда она протянула руку к красной лампе и завернула фитиль? Она сделала это сама. По своей воле. Воспринял ли он тот ее жест как приглашение, разрешение, или он даже не обратил на него внимания, пьяный от страсти? Был ли он пьян от страсти в тот момент? Любил ли ее, как она его? Багровый свет погас. Его руки сомкнулись вокруг нее, он поцеловал ее в губы. Он пил ее дыхание, ласкал ее рот, он почти истязал ее своим поцелуем – таким долгим… страстным… Никто никогда не целовал ее так! Бедная, бедная феминистка, первая женщина-фотограф, самоуверенная, передовая, лишенная предрассудков… Что она знала о мужских поцелуях, о мужских прикосновениях, от которых твердеют соски и грудь наливается, как виноградная гроздь! О прикосновениях и ласках в полной темноте, когда сплетаются руки и ноги, когда пальцы исследуют каждый сантиметр влажной кожи. Когда комкается легкая послушная ткань, когда отлетают пуговицы и застежки и рука скользит по его обнаженной груди и ласкает мускулистый живот. И он, застонав, с силой двигает вашу руку вниз и вкладывает вам в ладонь свою гордость, свой пыл, свой горячий, твердый… Жаждущий вашей трепетной плоти, вашего сока, ваших вскриков в темноте, вашего жара и полной, сладкой покорности неизбежному чуду. – Игорь, Игорь… – Я люблю вас… Я полюбил вас сразу, как увидел тогда… – И я… Но вы хотели жениться… ваша свадьба… – Ничего нет. И не было. Кроме вас. Он поднял ее на руки – растрепанную, в расстегнутой английской блузке. Он сам уже был без своей крахмальной сорочки, наполовину обнаженный. – Игорь… не здесь… Он приник к ее губам в долгом поцелуе, зажал ей рот своими губами, выпил, как вино, все ее тщетные, запоздалые слова и просьбы, весь этот глупый женский лепет возражений. Она никогда не была ни хрупкой, ни легкой, но он нес ее легко. Ударом ноги распахнул дверь фотолаборатории и вступил во мрак коридора. Дверь с грохотом закрылась за ними, оставляя там, в ванночках из фарфора и цинка, в вертикальном кювете из йенского оптического стекла, все тайны проявки. Он нес ее как свою добычу по темному дому с башнями, где перепуганные слуги либо спали, либо прятались по углам, либо истово молились у образов при свете лампад. На полу, среди подушек персидского ковра. На подоконнике незашторенного окна. Сверху, снизу, сзади, верхом, стеная, извергая сперму, целуя, сжимая, лаская, утопая в сладости момента, летя в бесконечную пропасть, отращивая крылья… На широкой брачной кровати, покрытой пыльным парчовым одеялом, – голые, оглушенные страстью, сплетаясь членами, проникая друг в друга все глубже, они познавали совсем иные тайны, утратив разом и чувство времени, и чувство стыда, и чувство реальности. Они становились единым целым, обнаженной жадной возбужденной плотью, горячей кровью, диким наслаждением, что поглощало их обоих целиком, изменяя уже безвозвратно. Глава 27 «Нет имени тебе, мой дальний» Весь короткий путь от торгового центра до отдела полиции полковник Гущин разговаривал по мобильному. Звонили оперативники из Главка – они установили московский адрес фотографа Дениса Нилова: тот жил в Новогирееве, в собственной однокомнатной квартире в новостройке. Оперативники проверили, какие отделения банков находятся поблизости от его дома – Сбербанк, ВТБ, банк «Уралсиб», банк «Промышленный». Ни в одном из них в хранилищах с ячейками не использовали тот код, что Нилов передал Анфисе. На пороге отдела Катя вспомнила о ней и забеспокоилась – где ее носит? Смеркается уже, сумерки как серая вата. Какие фотографии при таком освещении? Она набрала номер мобильного Анфисы, и мелодия звонка заиграла где-то рядом. Анфиса с мобильным показалась из-за угла отдела. – Там собачка служебная скучает в вольере во дворе, я ее погладила, – сказала она невинно. – Где вы шляетесь? Я уже давно вернулась, а вас нет. Слушай, Кать, а он ничего, недурственный. – Кто? – Катя была уверена – Анфиса это про капитана Первоцветова. – Горьевск. Такие фотки подарил, такие впечатления! Тлен и нега, осенние просторы и мертвая зыбь… Так атмосферно! И такой дом опять в кадр мне попал – закачаешься! Тоже местная достопримечательность – Дом с башнями. Как раз позади музея, в парке. Бывший особняк Шубниковых. Там табличка с пояснением латунная. Прямо замок в английском стиле. А сейчас там банк. Они вошли в отдел. Катя хотела спросить Анфису про банк, но их оглушил гневный вопль полковника Гущина: – Кто разрешил, я вас спрашиваю?! Он разорялся на весь коридор на двух грустных оробевших экспертов-криминалистов, которые что-то бубнили в свое оправдание. – Кто разрешил пускать музейных работников на место преступления? Что за бардак! Никому доверить ничего нельзя, даже простейший сбор улик – тут же толпа любопытных набежит! Вы по крайней мере узнали фамилии тех, кто явился в Дом у реки? Эксперты что-то тихо утробно вещали. – И Молотова с ними? – Гущин, выслушав перечень музейных старух, поутих. – И ее принесло. Борис, позвоните этой музейной ехидне – той, что водила нас по экспозиции, – обернулся он к подошедшему капитану Первоцветову. – Узнайте, состоит ли Мария Молотова членом городского исторического общества. Раз она с музейщиками на такой короткой ноге, что они ее с собой позвали на место убийства. Первоцветов достал мобильный, отыскал номер музея. – Чего вы орете, Федор Матвеевич? – с наивным любопытством поинтересовалась Анфиса. – Потому что это я решаю, я, я! Кого пускать на место происшествия, а кого гнать. – Молотова во время ссылки в фондах машинисткой работала, – напомнила Катя. – Сама нам об этом сказала. А музейной ехидне вы сами обещали показать замурованную комнату, и диван, и кресло с ремнями. – Молотова – давний и почетный член общества, – лаконично сообщил Первоцветов, заканчивая консультации с «ехидной». Гущин развернулся и направился к выходу. – Едем к ней. Сейчас, – бросил он на ходу. – Пусть платит за то, что прорвалась туда, где ее быть не должно. Пусть расскажет нам всю подноготную скандала между Казанским и судьей. Уверен, что старуха в курсе. – Заодно и Маргариту Добролюбову навестим, может, протрезвела, – Первоцветов, звеня ключами, вел их к патрульной машине. Он сам сел за руль и включил мигалку. Так с мигалкой и покатили, но до тупика Труда не доехали, потому что Марию Молотову увидели выходящей в сумерках из калитки дома ее старой товарки Добролюбовой. – Добрый вечер, Мария Вадимовна, – вежливо поздоровался Гущин. Он притих. – Подругу опять навещали? Как она? – Все так же. Пьяная. – Молотова горестно вздохнула. – Я протопила у нее немного. Котел боюсь оставлять включенным на всю ночь – мало ли. А она не топит сама. Лежит в лежку под одеялами. Я ей поесть оставила. Искала все ее заначки – бутылки. Но она хитрая, так ловко их прячет. – Нам необходимо ее допросить. – Я понимаю, но что же делать? – И долго так она в запое? – Иногда неделю, бывает, и больше. – Молотова шла к своему дому – походка ее была медленной и усталой, они провожали ее всей командой. – Понравилось вам то, что мы обнаружили в Доме у реки? – прямо спросил Гущин. – Ох, вы уже знаете. Это все музей… Нет, конечно, как такое может нравиться? – Вы ведь принадлежите к историческому обществу музея? Вы присутствовали на том собрании, когда произошел скандал? Когда судья Репликантов публично обвинил замглавы администрации Казанского во лжи и подлоге? Молотова обернулась. С минуту разглядывала их так, словно что-то обдумывала, решала про себя. – Да. Собственно, и собрание было назначено, потому что я делала доклад по поводу обнаруженного мной в архивах одного интересного документа. Обычно на таких собраниях три с половиной человека сидят, зевают, а тут вдруг собрался весь музей, и эти были тоже – судья и Казанский. Я еще удивилась такому аншлагу. – О чем был ваш доклад? – Общество работает исключительно с документами и реальными задокументированными фактами. Мы не рассматриваем ни слухи, ни сказки, ни легенды, каких немало бродит в городе. Я имею разрешение работать в фонде, которым заведует Суржанская Анна Васильевна, ей девяносто два, и в силу возраста она уже… Короче, все там перепутано. Я копалась в бумагах и наткнулась на очень необычный документ – добрачное врачебное освидетельствование. Это вообще случай небывалый для конца семидесятых годов девятнадцатого века. Настолько поразительная вещь, что я решила сделать доклад на эту тему, внесла в расписание собраний – это все появилось на сайте музея. Оттуда все и узнали – из интернета. И я уверена, что судья Репликантов и Казанский пришли именно поэтому. Они хотели знать. – Что? – Детали добрачного освидетельствования. Его проводили весьма уважаемые врачи. Как я понимаю, терапевты и гинекологи, хотя тогда эти термины не употреблялись. Провели его Глафире Никитиной – дочери купцов Никитиных, которая впоследствии вышла за Мамонта Шубникова. Катя напряженно вслушивалась. О чем это Молотова? – Но тогда, в семьдесят восьмом году, Глафира собиралась замуж за наследника рода купцов Хлудовых – тоже очень известный в текстильной промышленности род был в России. Добрачное врачебное освидетельствование на гербовой бумаге с печатями клиник констатировало факт, что она страдает врожденной аплазией плевы. – Как? Что вы сказали? – воскликнул Гущин. – Аплазия – врожденное отсутствие девственности. Это бывает, но крайне редко. Видно, родственники Глафиры хотели подстраховаться этим освидетельствованием, чтобы не вспыхнул скандал, что невеста… Ну, вы сами понимаете, тогда очень большое внимание уделяли этим вопросам. Честь семьи, позор… Несмотря на гербовую бумагу и печати, заключение врачей, купец Хлудов на Глафире не женился. Она уехала в Париж. Жила там. А по возвращении вышла замуж за Мамонта Шубникова. И понимаете, когда я читала свой доклад, у него было такое странное лицо… – У Мамонта? – тихонько спросила Анфиса. – Призрак пришел вас послушать? – У Андрея Казанского. Он… я даже не могу вам описать, как он смотрел, как слушал. Это, конечно, тема жареная, и документ очень любопытный, но честно – я не ожидала такой реакции. Я даже еще не закончила читать, а он вдруг вскочил. И сделал публично то свое заявление, за которое Репликантов немедленно обрушился на него как на лгуна. – Мы в курсе, в чем суть этого заявления. Что Казанский – потомок рода Шубниковых и… как его там еще… а, Бахметьева – сына градоначальника, столько сделавшего для Горьевска, вплоть до канализации и водопровода, – сказал Гущин. – Игорь Бахметьев – интересная личность. Казанский объявил себя их потомком. Сказал, что у Шубниковых был внебрачный ребенок, что линия родства продолжилась. И он потомок. И у него есть какое-то тому доказательство. И тут судья вдруг начал кричать и разоряться, что этого быть не может, что он лжет и приписывает себе липовое родство. Мы все там опешили. Никто такого просто не ожидал. Я даже растерялась. Я была уверена, что этот мой доклад об аплазии Глафиры Никитиной как-то спровоцировал, вынудил Казанского сказать все это. Вроде он и не собирался, не делал заявлений, а тут словно его прорвало вдруг. И судью прорвало. И они начали друг друга оскорблять. И все это так странно было слушать. Тем более от Казанского. Я его давно знаю. Он человек сдержанный, хладнокровный. Он фактически глава города сейчас. Не скрою, раньше я к нему лучше относилась. Теперь он в моих глазах много потерял, но все равно… – Почему потерял? – спросил Гущин. – Он поступил подло и незаконно с человеком, которого я уважаю. – С кем?