Он был запечатан. На лицевой его стороне стоял выцветший штамп. – УКГБ по Москве и Московской области. Переподчинен 26 сентября 1991 года. Гриф «Для служебного пользования», – прочитал Гущин. – Здесь запись: «Выдано из архива 27 сентября 1991 года». И подпись… неразборчивая… Подпись того, кто получил. Катя разглядывала штампы, гриф и подпись – кудрявые завитки. – Первая буква «К», Федор Матвеевич. Остальные… – Остальные эксперт-графолог прочтет. – Гущин пощупал конверт. – Там тоже снимки – один или два. Он опустил конверт в другой, крафтовый, и сразу достал мобильный. И позвонил в Экспертно-криминалистическое управление Главка. – Пусть бросают все дела, выезжают в Горьевск. Сейчас не могут, пусть приезжают вечером, ночью, мне срочно нужно. Займутся завтра с утра. Да, да, срочно… Нужны эксперт-графолог и специалист по архивному делопроизводству, оформлению документов. Надо выяснить подлинность, был ли вскрыт конверт, когда… недавно или же его вскрывали и снова запечатывали… И роспись… Есть ли подчистки в датах… Да, вся информация. И что там внутри. Катя поняла, что Гущин в этом случае хочет играть по всем правилам. И не упустить ни единой возможной улики. – Как вы думаете, Борис, что все это значит? – тихо спросила Анфиса. – При чем здесь вообще это? Первоцветов сел с ней рядом. А потом он улыбнулся растерянной Анфисе. Ободряюще и вежливо. Глава 29 Горничная 12 апреля 1903 года. 6.30 Ее разбудил солнечный свет. Елена Мрозовская открыла глаза – потоки утреннего света лились в спальню через высокое окно с незадернутой бархатной портьерой. Широкая кровать, вся влажная от их пота, со скомканным бельем, упавшим на пол парчовым покрывалом. Покрывало синее, в лилиях, и шелковые обои такие же. Эти ткани делали на фабрике, Шубниковы любили синий и золото. Она ощущала на себе его тяжесть. Он лежал на ней, прижимая ее к влажной простыне, закрывая собой и все еще был в ней. Они заснули мгновенно, сладко обессиленные. Но вот во сне он повернулся на бок, выбросил руку в сторону, словно отпуская ее на волю. Елена Мрозовская отстранилась, приподнялась на локтях. Все было новым в это солнечное утро. И ее тело, и мысли, и мечты. И он… Игорь… Она тихонько встала и сразу увидела себя в огромном зеркале спальни – обнаженную, с рассыпавшимися по плечам темными волосами. Отражение походило на хороший фотоснимок. Свет окутывал тело золотистой дымкой. В этот момент Елена Мрозовская не критиковала себя, не искала, как обычно, во всем изъяны, а любила себя и любовалась собой. А когда ее взгляд упал на него, ее затопила волна восхищения. Мужское обнаженное тело… Античный торс, сильные руки, бедра, линия спины, бугры мускулов. Да, почти античная красота, мощь. Фотогеничность потрясающая. Когда-нибудь время придет и для таких фотографий, портретов натуры, где все обнажено и прекрасно. Новый, двадцатый век откроет новые грани человеческой красоты и сделает доступным то, что было табу, снимая запреты. Игорь Бахметьев перевернулся во сне на спину. Мрозовская увидела его целиком – улыбнулась и густо покраснела. Ооооо, неееет… Это все же так интимно, это не для публичного показа на фотопортрете «Спящего героя». Ненасытный даже во сне… Она снова окинула себя взглядом в зеркале – да, это любовь, Леночка. Свободная любовь, о которой вы столь пылко разглагольствовали на заседаниях женского эмансипированного кружка, ратуя за феминизм и равноправие полов. Ты влюбилась в него сама, а он после года и шести месяцев разлуки, после страшной катастрофы прислал тебе с курьером четыре тысячи рублей и попросил снова приехать фотографировать. А потом оказалось, что он тоже любит тебя… Он так сказал. И соблазнил тебя в темноте, как наивную пастушку из романса. И ты отдалась ему. Вы теперь на равных. Вы равны. Вы свободные любовники. Радует ли это тебя, Леночка? Радует. Елена Мрозовская дотронулась до зеркала. Радует. Потому что это такое наслаждение и счастье, за которое можно и жизнь отдать. Вот сейчас, в этот миг. И потом. И всегда. И бедные, бедные, обделенные судьбой те, кто не знает этого, кто страшится любви. Кто изгоняет из своего бытия всю радость, всю эту горячку, страсть, порыв чувств, прикрываясь религией и моралью как щитом. «Как он обнимал меня крепко, так что захватывало дух… И я ощущала себя в его сильных руках пушинкой, легкокрылой нимфой, я, которая таскает на плечах тяжелые треноги для фотоаппарата и еле утягивается в тесный корсет… Как он шептал мне «Леночка, счастье…» и целовал соски… Как я кричала от наслаждения, потому что невозможно было сдержать эти вопли – так было хорошо… Сладко, когда он меня любил сильно и глубоко. Принести бы сюда фотоаппарат, поставить на треногу и сфотографировать нас, как есть – влюбленных, нагих, жадных, счастливых, свободных. Да, возможно, сбившихся с праведного пути, но получивших гораздо больше… Сфотографировать и выставить. Пусть смотрят. Пусть завидуют. И пусть орут, бросают свои камни, осуждают. Но все равно завидуют. Это жизнь, как она есть. И она бывает счастливой. И теперь я знаю это наверняка. На своем женском опыте». Он что-то прошептал во сне. Елена Мрозовская смотрела в его лицо. Она бесконечно любила его и была ему благодарна. Надо помогать ему во всем. И отбросить свои глупые мысли. И подозрения. Надо закончить работу для медицинского освидетельствования этой сумасшедшей. И пусть ее не отправят на каторгу, пусть запрут здесь на веки вечные под врачебным надзором. А все остальное… Все остальное надо просто беспристрастно изучить. Взглянуть на все под прагматичным углом, по-современному. И снова вернуть в их семейный архив. Она подняла с пола парчовое покрывало и закуталась в него, как в тогу. Обозрела свои вещи, раскиданные по полу – чулки, панталоны, туфелька, мятая юбка… А вон его рубашка… «Если одеваться здесь, он проснется. Пусть спит. А я…» Она нашла на полу ключи от фотолаборатории и выскользнула из спальни. На секунду задержалась на пороге. А чья это спальня? Неужели та, брачная?.. Нет, нет, он бы не принес ее в ту спальню на руках. Здесь в углу книжный шкаф и бюро со сложенными стопкой кожаными гроссбухами и тетрадями. Может, здесь жил Савва? Или их отец – старый Шубников? В этом доме десятки комнат и спален. В фотолаборатории она сначала зажгла красный свет в лампе. Проверила – все в порядке. Потушила красный и открыла ставни узкого окна. Немного солнца не помешает даже здесь. Надо все закончить. Она погрузилась в работу, то и дело поправляя свое нелепое одеяние, сползающее с полных плеч. И внезапно… Она ощутила, что он рядом. Надо же, как тихо вошел – ни звука шагов, ни скрипа двери. Он стоял перед ней так близко, что его широкая грудь почти касалась ее груди. – Бросила меня одного… – Не бросила, – она улыбалась радостно и смущенно. – Надо сделать. Это же моя работа. – Какая ты красивая… Хочу тебя опять… Она снова оказалась в кольце его рук. Он тоже пренебрег одеждой. Замотал вокруг бедер полотенце. Он был похож на египетского воина, которого она видела на раскрашенном барельефе в Лувре. И Мрозовская при виде его обнаженного торса ощутила знакомую дрожь в коленях. Трепет… Превозмогая себя, она повернулась к проявочному столу. Он не отпускал ее, целовал сзади в шею в завитки волос. Целовал ей ухо. – Мои фото вышли недурно. Ее… Глафиры тоже. Она Аглаю фотографировала в детстве. Это ведь Аглая в зимнем саду? – Да. – А остальное? Игорь, что это, по-твоему? Он смотрел на изображения из-за ее плеча. – Это, наверное, из книг переснято. – Их каких книг? – Их отца. Ее свекра. После него осталось много всего. Мамонт потом сжег. – То есть как? – Перед тем как застрелиться. В камине в его кабинете было полно золы и каких-то ошметков, обгорелых страниц. Я сам видел, когда я… когда мы вошли туда с полицией. С приставом. – Здесь фото гравюр и надписи на латыни, только разобрать невозможно. Эти фигуры на циферблатах… И это поразительное фото Глафиры с лупой и башней с часами! Совмещенное изображение. Она словно хочет всем этим что-то сказать. Зачем же Мамонт сжег книги своего отца? – Я не знаю. На него тоже накатывало. Порой я не узнавал его – словно другой человек. Он изменился. У него тоже были свои странности. – Какие? – Мрозовская спрашивала, а руки ее ловко делали свое дело. – Ну, он вбил себе в голову разную чушь. – Что, например? – У них были разные спальни с Глафирой. Он мне сказал – она настояла после рождения Прасковьи. – Это обычное дело. Возможно, ей нездоровилось. – И я ему это говорил. Но он… Он мои слова пропускал мимо ушей. А когда появилась собака… – Собака? Что за собака?