– Тети такие. Обоего пола, – рассеянно произносит он. – Замечательно! По когтю узнают льва. Если б вы написали пьесу… – Я не пишу пьес, – он все же вовлекся с ней в диалог. Алена удивлена: как так? – Копыто, по-видимому, не раздвоено. – Слышит Кира его или нет? – Такую пьесу, – Алена точно уже не слышит, – что я пришла на прием, а вы меня смотрите, трогаете, вы, врачи, ведь чувствуете руками, да? – Алена кажется почти раздетой, хотя и расстегнула-то одну пуговицу. – И, потрогав, спрашиваете между прочим: а у вас была онкология? Я отвечаю: не было. Почему? Почему вы спросили? А вы говорите: да, в общем, так, ничего… И пальцами по столу барабаните. Погодите, вы должны объяснить! И вы голосом, каким разговаривали с Анастасией Георгиевной, произносите: полноте, уверяю вас… А я выхожу и гляжу… На листочки, на домики… Но уже по-другому, иначе, чем глядела на них перед тем, как побывала у вас. Он на минуту поддался обаянию ее игры, не больше того, нет-нет. Только что это за вопрос – “онкология”? Так не спрашивают. – Научите, как. – И тут же обращает его внимание на Кирилла, на жениха. Тот поставил на стол автобус, не утерпел, говорит что-то Миле ласково. – Кирилл никогда не берет такси. Не курит, не тратится ни на что лишнее, – шепчет Алена, как она умудрилась про все про это узнать? – Скажите, доктор, можно любить мужчину, который не тратится ни на что? Я б не смогла. Период его увлечения театром заканчивается. – Любовь, доктор, любовь внезапная – самостоятельна, прихотлива… В ней читается чужая воля… Влечение, неотвратимое и таинственное. Это загадка, почему мы хотим – его, ее. Но безошибочно определяем… организмом, кого хотим, вы согласны со мной? Я, видите ли, ортодоксальна, – Алена заканчивает тоном последней искренности, – но не замужем. Кто-то должен ему помочь. Кира поглощена изучением пирожного, Сому тоже не до него. Петя, Петечка, осветитель. Плохо стоит на ногах и речью владеет неважно. Требуется консультация: каждый день раскалывается голова. – Такое чувство, что мозгу в ней не хватает места. И шум в голове? – И шум. – Шум трения мыслей. – Эмиль говорит чуть громче, чем следует. Быстро он обучился актерскому мастерству. – Издеваешься, доктор? – Петя берет его за руку, заглядывает в глаза. А руки у Пети сильные. – Выпендриваешься перед… – кивает в сторону Киры. – Может, немного. Прости. – Это ничего, это мы можем понять. – Петя меняет местами его тарелки-рюмки с Алениными, кажется, даже шлепает ее под зад – со мной пошли! – и объявляет: – Прошу поднять бокалы за родителей нашей Милы. Гости уже с трудом отрываются каждый от своей еды, болтовни. А Петя истошно орет: – Горько! Го-о-орько! Как же, при всех?.. Эмиль смотрит на Киру, подходит к ней. – Горько!!! – не унимается Петя. Поцелуй выходит формальным. Но на душе у Эмиля не то что лучше, а просто совсем хорошо. Хотя и слов еще за сегодня между ними не было сказано. Когда он только вошел, неподалеку от нее сел, она улыбнулась, кивнула, но всего-то и произнесла: “О, привет”. А ведь может выйти и так, что они поговорят, посидят и останется все на уровне прикосновений, запахов, переглядываний, случайных фраз, одного диетического поцелуя… – Ты присмирел, – теперь говорит она. – Постарел? – Нет, именно присмирел. Меньше стало мальчишества. – Любишь мальчишество? – спрашивает Эмиль. Кира кивает. Пауза. – А в Кирилле мальчишество есть? Она показывает: погляди, как он смотрит на свой автобус! Двухэтажный, в автографах. Не автобус – мечта. И уже без слов: как тебе твоя дочь? Эмилия – так Кира ее назвала: Эмиль и я – девочка-шарада, девочка-ребус, новый химический элемент, очень легкий – в хорошем смысле, не то что – взвешен и найден легким, нет. * * * Легкость она унаследовала от матери. Та даже не прервала учебы, чтобы ее родить. Разумеется, были и дедушка с бабушкой, и другие счастливые обстоятельства. Это свадьба, не будем про быт. Для кого-то он становится тяжкой работой, а для кого-то и отдыхом, особенно в наши дни. Иудеи превратили хлопоты по хозяйству в служение Всевышнему, но то иудеи. Для мамы ее это тоже своего рода служение: как там про пирожки и про то, чтоб было все хорошо? Кстати, об иудеях. Кирилл – из-за мамы не назовешь его Кирой – сказал тут на днях: “Как мне нравится, когда у тебя проступают семитские черты!” – жулик, знал уже про отца. Не то что бы Мила раньше не интересовалась своей историей. Спрашивала, еще перед школой, лет в пять. Мама тогда сказала, что купила ее в “Детском мире”. – А теперь скажи, как на самом деле, – попросила Мила. Кира в тот момент растерялась, а Мила нет: – Не хочешь? Тогда опять расскажи, как купила меня в “Детском мире”. И только этой весной, когда повстречалась с Кириллом, когда они с Георгием Константиновичем доставили ее прямо домой, опять спросила, но поскольку захвачена была другим, то – чуть-чуть, на десять копеек, и Кира ответила – на пятнадцать, что был короткий роман – или сказала: история? – нет, тоже иначе, – встреча, но Мила заторопилась послать эсэмэску Кириллу, а потом стала ждать, что тот напишет в ответ, и Кира не успела сообщить главного: что Эмиль не бросал ни ее, ни Милу, что он ни о чем не знает, – не успела, потому что легла спать. А Мила даже не задала вопроса, жив ли этот самый Эмиль. Можно было бы, разумеется, поговорить и в дневное время, но такие вещи лучше обсуждать вечером или ночью, а они уже были заняты для нее другим. Все же Мила отметила про себя, что Эмилия Эмильевна – не просто словосочетание вроде Иванываныча, что есть (или был) – Эмиль, и даже решила, что мама зовет ее Милой, потому что “Миля” зарезервировано за Эмилем. Но Кира, конечно, никак его не звала. Перед тем как, наконец, перейти к Кириллу, – два слова про математику, необычный вид деятельности для современной девочки: собиралась бы она стать актрисой или, скажем, экономистом, и ничего не надо было бы разъяснять. Сначала Милу учили музыке, но как-то безрезультатно, хотя, кажется, были и способности, и желание, а вот с математикой сразу пошло. Училась она в той же школе, которую совсем недавно окончила Кира, и однажды после какого-то ее хулиганства – а Мила их совершала, как и все остальное, задумчиво, и всегда попадалась – учительница ей велела явиться с матерью, но, вспомнив Киру, махнула рукой. И, конечно, как все нормальные люди, самые важные свои решения – поступить на мехмат, выйти замуж, поискать отца – Мила принимала не при полном блеске сознания, не взвешивая, не рассуждая, не определив понятия. Что это вообще за разговоры такие – давайте определим понятия? Они ведь определяются не за письменным столом, тем более – не за кухонным или свадебным. В случае с Милой это произошло по ходу следования автобуса номер шестьсот шестьдесят один в парк. * * * Весной стояли под металлическим козырьком, большой толпой. Был дождь, и когда подошел автобус, то все к нему быстро двинулись, а Мила о чем-то думала и задержалась. – Тоже Маршала ждешь? – Кирилл оглядывает автобус, не торопится в него залезать. – Маршала? – Мила не знает, о ком идет речь. Они немножко знакомы с Кириллом: по кафедре, по физкультуре, знают друг друга по имени, его нет ни в “ВКонтакте”, ни в других социальных сетях. Не интересуется параллельной реальностью – а как же автобусы? – Автобусы – реальность не параллельная, а настоящая. – Все это Миле еще предстоит узнать, как и свыкнуться, например, с тем, что троллейбусы – неполноценный транспорт, с их проводами, усами, с педалью тормоза под левой ногой. Да, он знает троллейбусы, чего там знать? С первого по восемьдесят седьмой, девяносто пятый и две букашки – красная с черной, но это все примитив, евклидова геометрия, как трамвай. А Маршал – старейший водитель Первого автобусного парка Москвы. Зовут его Георгием Константиновичем, но водители говорят – Маршал. Вероятно, из уважения. Скоро подъедет, уже должен был, или, погоди-ка, – Кирилл просчитался – у Маршала начался отстой. Водители работают по восемь часов с двумя перерывами: обед и отстой. Кирилл видит, что она никуда не торопится: дождемся легендарного Маршала, тем более – дождь кончается, почему бы не погулять? Кириллу есть чего рассказать, и вот они уже идут мимо аллеи со статуями разных деятелей – к Воробьевым горам, к набережной, проходят под метромостом – к Андреевскому монастырю, а там уже и Нескучный сад, и Кирилл рассказывает обо всяких необыкновенных случаях: как сто семьдесят седьмой ходил от Заревого проезда до Челобитьева, а потом заметили, что – непорядок, Челобитьево – не Москва, и переименовали – в пятьсот двадцать третий, номера сто – двести не должны выходить за пределы Москвы, но – Кирилл трясется от смеха – двух месяцев не прошло, как Челобитьево стало Москвой, и – что теперь делать? – его переименовали в восемьсот двадцать третий! Потому что сто семьдесят седьмой маршрут уже организован был от “Выхино” до Жулебино. Мила, как ни увлечена, – любое чистое знание привлекательно, будь то звезды или насекомые, – но замечает: Кирилл старается сделать так, чтобы она не увидела надписей на изнанке метромоста. “Я не могу без тебя!!!” – единственная среди них приличная. Огромная получилась прогулка. Кирилл – неспортивный, тяжелый – устал. Сумерки. Маршал несколько раз уже съездил от МГУ до Новаторов и обратно. И вот, наконец, они залезают в автобус, Маршал – худой прокуренный дядька, похож на артиста советских времен, и Кирилл просит Милу не сходить у метро, ехать с ним до конца. У него вдохновение, и обстоятельства ему на руку, это последний сегодняшний рейс Георгия Константиновича, с Новаторов он отправляется в парк. Адрес парка Кириллу известен. – Где он время находит учить это все? – А учить ничего не приходится, адрес парка он просто знает, как Мила – свой собственный. Кстати, пусть назовет. И вот уже свет в салоне погашен, и в совершенно темном автобусе Кирилл доставляет ее домой. Неизвестно, дорого ли ему стоило изменить маршрут шестьсот шестьдесят первого, скорее всего, – ничего, это вопрос не денег, а солидарности. В автобусе только они вдвоем и шофер. И Кирилл рассказывает, как ребенком рассматривал фотографии водителей, как спрашивал у мамы – зачем продают портреты артистов, писателей? – вот чьи портреты надо бы продавать! – и мама смеялась и соглашалась с ним, а отец восклицал: “Но! Все-таки!” – он-то как раз артист. А потом отец купил ему карту наземного транспорта, Кирилл забрался на стол и ползал по ней, а карта стала скользить, и они упали, карта и мальчик, и у мальчика пошла кровь, но он не заплакал, а мама ужасно ругала отца. И Мила видит, что тогда-то Кирилл, может быть, не заплакал, зато плачет теперь, в темноте, потому что вскоре после его поступления в университет отец ушел. Настоящие слезы, он их даже не пытается скрыть. И Мила, придя домой и быстро спросив у мамы про собственного отца, ее недослушивает и бросается писать эсэмэску Кириллу: “Думаю о тебе, как подорванная”, – прямо так. И вскоре они с Кириллом совершенно естественно оказываются на даче, уже подзаброшенной, дача теперь в его ведении, Анастасии Георгиевне здесь неприятно бывать. Кирилл приезжает накануне, пробует сделать, чтоб было уютно, но выходит, конечно, пародия на уют. Всякое любовное действие получается у Кирилла немножко навзрыд, так что отношения их развиваются на пространстве Милиного – Аленушка выразилась бы грубо – организма, туловища, но можно точней указать – солнечного сплетения и Кирилловой психики, говоря по-простому, – души. И у Милы – чувство вступления во взрослую жизнь, бесповоротного, но не такого бравого, какое было когда-то у ее матери. Они идут дорогой вдоль поля, Милу тянет гулять, Кирилл предпочел бы еще поваляться, он и тут высматривает местечко прилечь – подожди, давай хоть до леса дойдем. В лесу колко, надо надеть сандалии, Кирилл становится на колени, принимается помогать. – Если бы это были коньки, ты бы их зашнуровал мне, как… кто? Забыла. Запутался в ремешках? Он трогает небритой щекой ее ногу, она рассматривает завитушки у него на темени. Стал немножко уже лысеть. От его головы пахнет дорогой, пылью, июльским днем. Никакой романтической истории, ничего как будто бы не случилось, а вот, надо же, теперь они муж и жена. Совсем накануне свадьбы спросила у мамы уже не на десять копеек – на рубль. Не составило труда его разыскать. Позвонила, сказала: “Насколько я понимаю, вы мой отец”. Он врач, следовательно, готов ко всяким внезапностям. Дала время прийти в себя, объяснила, как добраться от “Павелецкой” до ресторана. А почему мама сама этого раньше не сделала? Не было Интернета? Сначала, конечно, не было… Мила читала книги, смотрела фильмы про женщин, которые добиваются счастья, сражаются за него. Считается правильным – добиваться, сражаться, особенно в нашем кино: нет ничего важнее, чем счастье. Мама у нее не такая, не похожа ни на кого. И целомудрие понимает иначе, чем некоторые мамаши – те, что любят стращать дочерей: потерей невинности, необратимостью, отсутствием гарантий. Кира в настроении шутить: не чини того, что не сломалось, – разве им плохо вдвоем? Обе, однако, знают, почему она не искала Эмиля, хотя прямо, конечно, не формулируют: нет такого обеспеченного законом права, чтобы тебя любили, были обязаны тебя любить. Ему однажды было хорошо в увольнительной. Ей тоже, очень. И что с того? Да и образ юноши с головой цвета солнца за давностью чуть померк. Но он ведь и не скрывался, так что – никакой тяжести. * * *