Я позвал его, он пришел. * * * Мы сидим в моей съемной квартирке-студии на Стэньян-стрит, возле парка. Вдоль стены – коробки. Мы очень мобильны тут. Американцы – очень мобильная нация. У меня недавно книжка вышла – “Искусство жить: взгляд психолога”, так можно на русский перевести. Была хорошая критика, в университет позвали, с обещанием постоянной позиции. Университет не самый, мягко говоря, знаменитый, да и мне не особенно нравится преподавать, но приходится делать то, что дают, а не то, что хочется. Матвею тоже никуда от реальности не уйти. Он как-то вяло кивает. Вот уж чего в отце его не было – вялости. Значит – в мать? Все равно почему-то этот Матвей вызывает мою симпатию. Я в последнее время мало общаюсь с людьми. Он закончил ИнЯз, Мориса Тореза, – увы, иностранными языками никого тут не удивишь. В особенности английским. Матвей улыбается. Хорошая у него улыбка. Тоже может помочь. Не помню я, чтоб отец его улыбался. Хохотал – да. А мать его я вообще не помню. Улыбки улыбками, но дело так не пойдет. – Не освоить ли вам, Матвей, программирование? – Наверное, – говорит, – придется. – Позвоню-ка я по вашему поводу нескольким людям. Личные связи тут много значат. Матвей кивает: – На всякий случай моя фамилия Иванов. Американцы произносят “Айванов”. Фамилия матери? Головой мотает – нет. Это уже интересно. Сменил фамилию. А живет он где? – Тут, говорит, в городе. – Где, где именно? – Двадцать пятая авеню и… – замялся. – Двадцать пятая – длинная. Что – на Утесе? Ладно, ясно все. У Марго-Марго? Угадал? * * * Не Маргарита, не Рита – Марго, Марго, Маргоша – одного какого-нибудь варианта так и не установилось. Самой ей нравится Марго, ударение на первый слог. Роскошная женщина. Кожа гладкая, морщин нет вообще. Волосы – какими захочет, такими будут. И одевается потрясающе, здесь так никто не ходит. Считается: ей за сорок – эх, как бы не все пятьдесят. Когда она только приехала, она и муж, то злые языки, больше женские, говорили: испорченная ленинградская баба, не более. Нет, Марго – не баба, не просто баба – явление. Многим тут здорово помогла. Поддержала, но не удерживала, не вцеплялась – всех отпускала, тоже – искусство жить. Я бы сам с ней сошелся поближе, да случая не представилось. А как Матвей ее знает? В библейском смысле? Понял? – не реагирует. О’кей, шучу. Говорит: через общих знакомых, маминых. Важное уточнение. Где-то надо на первых порах пожить. Марго – не худший вариант, далеко не худший. * * * Какая-то в нем разболтанность, неопределенность. Здесь так нельзя. Необходимо сделаться частью общества. Приобретать мнения, их отстаивать. Демократия – жуткая вещь, но лучше пока ничего не придумали. Вот, например, реформа медицинской системы. Что Матвей может сказать по ее поводу? Разводит руками. – Я здоров. Не сталкивался с медициной. А, предположим, замена одного из Верховных судей. Каково его мнение? Однополые браки – разрешать или нет? Опыты с клетками эмбрионов? Чтоб вопросов не возникало: Америка – самая свободная страна в мире. Тут делается история. Новый Рим. Как он сюда попал, физически? – На самолете. Я понимаю, не вплавь. В смысле – по еврейской линии или как? Отец-то у него никогда не был евреем. Говорит: нет, грин-кард, вид на жительство, выиграл в лотерею. Объясняю: никакая это не лотерея, берут молодых, с высшим образованием, американцы – не дураки. Иногда возьмут, конечно, старушку какую-нибудь для вида. Надо понимать, как делаются дела. Так или эдак – первый шаг совершен, он тут. Необходимо теперь шевелиться, двигаться. – Читайте газеты, разные. Очень важно, какие вы газеты читаете. Наша цивилизация – проект в первую очередь финансовый и правовой. Приобщайтесь к проблемам, образовывайтесь. А не то будете жить, не знаю, как в санатории. Он, впрочем, уже в санатории – у Марго. Неуверенно говорит: – Нам подбрасывают газету какую-то. В целлофане. Представляю себе. Нет, серьезно. – Не хотите же вы быть неудачником, маргиналом. Извиняюсь за каламбур. Машет рукой: согласен быть кем угодно. Лишь бы – быть. – Сейчас меня как бы нет. Романтизм. Глупости. Мы все – есть. Чем Матвей собирается зарабатывать? – Нет идей. – Когда нет идей в восемнадцать лет, то идут в медицину или в юриспруденцию. Но Матвею – сколько уже? – Двадцать шесть. Рекомендую пока что вести дневник. Ставить перед собой цели, фиксировать их достижение. О чувствах писать не надо, чувства неинтересны, они одинаковые у всех. Говорю как специалист. Матвей, оказывается, уже записывает кое-что. Для себя теперь дневники не ведут, мужчины особенно. Он – что же, думает стать писателем? Ему и эту тему не хочется развивать. Странный молодой человек. Разумеется, у такого отца не мог получиться нормальный сын. * * * Впервые я оказался в их ленинградской квартире году в семьдесят седьмом по случайному, в общем-то, поводу: одной девице, существу во всех отношениях легкомысленному, понадобился какой-то отзыв, что ли, или рецензия – сроки пропущены, самой заниматься бумажками невмоготу, попросила меня. Почему домой? – Он дома работает. Хозяин – попробуем обойтись без имени – усадил меня в кресло, уселся сам. Нестарый еще человек, но с претензией на эдакую благородную ветхость. – Дайте-ка, – протянул руку, пальцы длинные, без колец. Я подал бумаги, он стал читать. Одну ногу обвил другой, винтом. Я так никогда не умел. Много старых вещей, интеллигентный питерский дом. Темно-красный Ромэн Ролан, коричневый Бунин, зеленый Чехов, серенький Достоевский. Их двойники так и ездят за мной в коробках – после второго-третьего запаковывания я их не доставал. Дочитал, вздыхает: – Я этого не подпишу. – Почему? – спрашиваю. В конце концов, не мои бумажки. – Боюсь. – А чего вы боитесь? Он пососал дужку очков. – Как вам сказать?.. Всего боюсь. Этот случай убедил меня лишь в одном: профессиональным стукачом он не был. А ходили такие слухи.