Мужчины дружно кивают. Даже голубь вроде бы кивает, и Рон дает ему ломтик картофеля. — И ни слова Донне? Ни слова Элизабет? — уточняет Крис. — Элизабет наверняка уже в курсе, — возражает Богдан. — У нее жучок под нашим столиком. — И Джойс придется кое-что сказать, — говорит Рон. — Ничего и никому, Рон. Пусть этот разговор останется здесь. — Прости, сынок, — отвечает Рон. — Но Джойс уверена, что у вас с Патрис любовь, а я утверждал, что вы просто спите вместе, — да и как иначе, при всем уважении, ведь она настоящая красотка. — Спасибо, Рон, — благодарит Крис. — Так что придется ей сказать. — Что сказать? — недоумевает Крис. — Сказать, что у нас была беседа… ну, например, о полицейских делах и Крис назвал Патрис «любимой женщиной». То-то она раскраснеется! — Не помню, чтобы я такое говорил, Рон, — сомневается Крис. Неужели он такое сболтнул? — Говорил-говорил, — отвечает Рон. — Да, говорили, — подтверждает Богдан. — У Элизабет наверняка все записано. Ну вот, думает Крис. Два друга за бетонным столиком, голубь — любитель картошки из «Макдоналдса» и любовь. Ему есть что защищать, верно? Глава 57 — Просто я помню, что раньше было больше мест, где люди могли потанцевать, — говорит Донна. — А вы помните? Не так давно. Куда все подевалось? — Я не танцую, — признается Ибрагим. — Мои быстрые мышечные волокна для танцев слишком медлительны. — Травка, друзья, смех. Мне всего этого недостает. — Полицейским травку нельзя, — говорит Ибрагим. — Тут вам не повезло. — Никакой жизни, — кивает Донна. Глаза она так и не открыла, но уже улыбается. — Да, наверняка это не одобряется, — кивает Ибрагим и заглядывает в свой блокнот. — Танцы, травка, друзья, смех. Как вам кажется, что из этого я считаю самым важным? — Уж наверное, не травку, — предполагает Донна. — Друзей, Донна. К этому все сводится. Вы ходите на танцы с подругами, принимаете наркотики с друзьями, смеетесь с друзьями. Вот что куда-то подевалось. Друзья. Куда они пропали? Куда они пропали? С чего все началось? — Остались в Лондоне, уехали в Америку, родили детей от неприятных мне мужчин, ударились в религию, нашли серьезную работу, один вступил в Партию независимости. Ни у кого нет времени, все заняты. Кроме Шелли, но она в тюрьме. — И никто больше не танцует? — Если и танцуют, то не со мной, — отвечает Донна. — Кто сейчас мои самые близкие друзья? Крис, который спит с моей мамой. Мама, которая спит с Крисом. Ваша компания, но вы со мной наверняка согласитесь, что моим лучшим друзьям должно быть меньше семидесяти. — Согласен, — кивает Ибрагим. — Один такой, может, и ничего, а сразу четверо — многовато. — Из людей моего возраста мне здесь по-настоящему нравится только Конни Джонсон, но она торгует наркотиками. Хотя, бьюсь об заклад, она как раз танцует. — И травки, думаю, не чурается, — добавляет Ибрагим. Донна снова улыбается. Ее глаза остаются закрытыми. Так спокойнее, так легче. Всего-то — выговориться вслух. Разве это терапия? Совсем не похоже. Скорее шанс наконец высказать кому-то всю правду. — Теперь откройте глаза, Донна. Я хочу поговорить с вами иначе. Донна послушно открывает глаза, и Ибрагим заглядывает в самую их глубину. — Вы ведь знаете, что время не повернуть вспять? К друзьям, свободе, множеству возможностей? — Вам полагается меня утешать, — замечает Донна. Ибрагим кивает. — Отпустите это. Запомните то счастливое время. Вы стояли на вершине, а теперь спустились в долину. Такое случится еще не раз. — И что мне теперь делать? — Разумеется, взбираться на следующую вершину. — А, да, разумеется, — подтверждает Донна. Так просто! — И что там, на следующей вершине? — Ну, этого мы не знаем. Это ваша гора. На нее никто еще не поднимался. — А если я не хочу? Если мне просто хочется вернуться домой, плакать по ночам, а на людях делать вид, что все в порядке? — Тогда так и поступите. Продолжайте бояться, оставайтесь одинокой. И еще двадцать лет ходите ко мне, а я буду повторять вам одно и то же: надевайте ботинки и лезьте на следующую гору. Посмотрите, что там, наверху. Друзья, повышение, дети… Это ваша гора. — А после нее будут другие горы? — Будут. — Тогда детей можно отложить до следующей горы? Ибрагим улыбается: — Поступайте как хотите. Только смотрите вперед, а не назад. Поговорить же можно и на подъеме. Это кресло в вашем распоряжении всегда, когда оно вам понадобится. Донна поднимает глаза, переводит дыхание и смахивает слезы. — Спасибо вам. Я в последнее время чувствую себя немножко дурой. — Одиночество жестоко, Донна. Пожалуй, это одна из самых жестоких вещей на свете. — Знаете, вам стоило бы этим на жизнь зарабатывать. — Вы просто немножко заблудились, Донна. А тот, кто никогда не блуждал по жизни, наверняка ничего интересного в пути не повидал. — А вы? — спрашивает Донна. — Вы кажетесь мне грустным. — Да, — признает Ибрагим, — мне немного грустно. Меня одолевает страх, и я не знаю, как из этого выбраться. — Я посоветовала бы двинуться вверх, на другую гору. — Не уверен, что у меня хватит сил, — говорит Ибрагим. Теперь его глаза наполняются слезами. — У меня болят ребра, а кажется, что сердце. — Я буду рядом на подъеме, — обещает Донна и берет его за руку. Она впервые видит Ибрагима плачущим и больше не хочет этого видеть. — Никому не говорите, — просит Ибрагим. — Они все знают, — отвечает она, и Ибрагим кивает. — Даже Рон, — соглашается он. Донна пожимает ему руку. — А если вы хоть словечко оброните об этом разговоре, я в вас ткну электрошокером! — Совершенно справедливо, — говорит Ибрагим. — А теперь не раскрыть ли нам убийство? — Да, давайте, — поддерживает Донна. Ибрагим пальцем указывает на свое нижнее веко, и Донна, поняв намек, отправляется в ванную поправить косметику. К ее возвращению Ибрагим уже заканчивает загружать привезенные ею записи в свой компьютер. Что же это за таинственный незнакомец в мотоциклетном шлеме?