– Где вы были вечером восьмого апреля? Снова молчание. У меня не было ни времени, ни желания идти у него на поводу. – Послушайте, Сен, похоже, вы не цените своей удачи. Вам повезло, что вас арестовала полиция, а не военные. Поэтому вас допрашивают в этой приятной обстановке в присутствии врача, и все сказанное вами попадет в протокол. Если вы откажетесь с нами сотрудничать, мне ничего не останется, как передать вас нашим друзьям в Форт-Уильяме, а они не так охотно играют по правилам, как мы. Сен оторвал взгляд от пола и насмешливо фыркнул: – Вы говорите о правилах, капитан. Тогда скажите, почему ваши правила их не касаются? – Здесь не вы задаете вопросы, Сен. Он улыбнулся. – Я спрашиваю еще раз: когда вы вернулись в Калькутту? Он смерил меня долгим взглядом, как будто оценивая, потом поднял руки и положил их на стол. Раздался тихий лязг – металл стукнул по металлу. – Я прибыл в город в понедельник на прошлой неделе. Я кивнул. – Зачем вы приехали? – Я бенгалец, родился и вырос в Калькутте. Здесь мой дом. Разве мне нужна особая причина, чтобы вернуться? Полемизировать я не собирался. – Просто ответьте, зачем вы приехали. Почему именно сейчас? – Я вернулся, потому что меня позвали. – Кто позвал? И с какой целью? – Простите, капитан. Я не раскрою имена других патриотов. – Нам известно, что вы выступили с речью в доме человека по имени Амарнатх Дутта. Это его немного расшевелило. – Вы можете гордиться своими шпиками. Признаю, что я действительно выступил с речью. Я говорил перед собранием прогрессивно мыслящих людей о независимости. – Известно ли вам, что такие собрания незаконны? – Мне известно, что ваши законы запрещают такие собрания и называют подобные речи мятежными. Согласно вашим законам, индийцы не имеют права собираться в своих собственных домах и говорить о своем стремлении к свободе в собственной стране. Эти законы были приняты англичанами без согласия индийцев, которых они касаются. Вам не кажется, что такие законы несправедливы? Или вы считаете, что индийцы, в отличие от европейцев, не должны иметь права определять собственную судьбу? – У нас здесь не политический диспут. Просто отвечайте на вопрос. Сен рассмеялся и с глухим стуком ударил наручниками по столу: – Но это диспут и есть, капитан! Как же иначе? Вы полицейский. Я индиец. Вы выступаете на стороне системы, которая держит мой народ в подчинении. Я – человек, стремящийся к свободе. Единственный вид разговора, который возможен между нами, – это политический диспут. Боже, как же я не любил политиков. Психопаты, серийные убийцы – пожалуйста, сколько угодно! Допрашивать их, по сравнению с политиками, – чистый отдых. Все просто и понятно. Как правило, они сами с большой охотой признаются в совершенных преступлениях. Политики, напротив, почти всегда стараются заговорить зубы, оправдать свои действия, убедить следователя, что действуют во имя справедливости и высшего блага, и вообще, лес рубят – головы летят. – Плюсы и минусы политической системы – не моя забота, Сен. Я расследую убийство. Это единственное, что меня сейчас интересует. Расскажите, о чем именно вы говорили в доме мистера Дутты? Сен немного подумал. – Я делал упор на необходимости объединения. И необходимости новой программы действий. – И в чем должна заключаться эта «новая программа действий»? – Вы уверены, что хотите услышать мой ответ, капитан? Вы не решите, что я пытаюсь вовлечь вас в политический диспут? – Следи за языком, Сен! – влез Дигби. – Нам не интересны нравоучения какого-то бабу! Сен не обратил на него ровно никакого внимания, глядя мне в глаза. – Продолжайте, – сказал я. – Как вы, несомненно, осведомлены, инспектор, перед тем как вернуться в Калькутту, я несколько лет держался в тени. У меня было достаточно времени, чтобы все обдумать. Мне стало ясно, что хоть мы и сражаемся за свободу всех индийцев, однако почти ничего не смогли добиться за двадцать пять с лишним лет стараний. Я стал размышлять над причинами этой неудачи. Конечно, есть и очевидные объяснения: крестьяне настолько измучены тяжким трудом и ежедневной борьбой за выживание, что у них нет никакой политической сознательности; конфликты между многочисленными группировками внутри нашего движения, которые вы со своими лакеями безжалостно оборачиваете в свою пользу; ваши шпионы, проникающие в наши организации и срывающие наши планы. Но я то и дело возвращался к главному вопросу: если правда на нашей стороне, почему же народ не присоединяется к нам? Почему ваши шпионы не понимают, что мы действуем в их интересах, а не только в своих собственных? Вот вопрос, который мучил меня, над которым я раздумывал по многу часов в день. Когда вы уходите в подполье, то с избытком у вас есть лишь одно – время. Я много читал. Книги, газеты – все, что удавалось найти на тему борьбы за свободу в разных странах мира. О войне за отмену рабства в Америке, о том, как индийцы отстаивают свои права в Южной Африке. С особенным вниманием я читал труды Мохандаса Карамчанда Ганди. Ганди задавался другим вопросом. Он говорил так: «Если правда на нашей стороне, почему этого не понимают те, кто угнетает нас?» Он высказал мысль, что если угнетатель в самой глубине своей души признается сам себе в том, что действует несправедливо, он утратит интерес к угнетению. Сперва я смеялся над этими идеями. По логике Ганди, нам нужно было просто указать вам на то, что вы поступаете дурно, – и тогда вы отшатнетесь в ужасе, раскаетесь и отправитесь домой. Мне его рассуждения казались заблуждениями безнадежно наивного человека. Стоит нам воззвать к вашему доброму началу – и вы сами осознаете свои ошибки! – Он рассмеялся над абсурдностью сказанного и продолжил: – Для начала, я просто не верил, что у вас есть это доброе начало. Я видел, как ваши солдаты режут моих друзей. В моих глазах вы все были бездушными демонами. Но время и уединение помогают человеку образумиться. Я продолжал скрываться, и понемногу моя злость улеглась. Я все больше размышлял об идеях, которые пропагандируют Ганди и ему подобные. И в один прекрасный день меня озарило. Я до сих пор помню тот миг – я тогда качал воду из скважины. Дело это монотонное, я работал и думал о своем. И именно тогда на меня снизошло осознание: я сам виновен в преступлениях, которые приписывал британцам. Раз я упрекаю вас в том, что вы относитесь к индийцам как к низшей расе, то в таком случае я, в свою очередь, не должен считать, что индийцы стоят выше англичан. Мы должны быть равны. А раз мы равны, я не должен отказывать вам в том благородстве, которое, на мой взгляд, присуще индийцам. Раз я считаю, что у индийцев есть совесть и моральные принципы, что мы по природе своей добры, то должен признать, что и англичане в большинстве своем также добры. А если дело обстоит так, то, следовательно, некоторые англичане, пусть и не все, будут готовы признать неправомерность своих поступков, если указать им на эту неправомерность. И тогда я понял, что наши действия – действия «Джугантора» и других наших обществ – только дают вам основания для репрессий. Каждый взрыв бомбы, каждая пуля служат оправданием для ужесточения контроля. Я осознал, что единственный способ положить конец британскому правлению в Индии заключается в том, чтобы убрать все оправдания и показать вам истинную сущность вашего господства в моей стране. Вот с какой вестью я пришел: только объединенными усилиями всех индийцев, только взывая к доброму началу наших угнетателей, только путем ненасильственного несотрудничества мы можем надеяться получить свободу. Дигби откинулся на спинку стула и фыркнул: – Отлично сказано, Сен! В чем эта страна не знает недостатка, так это в бенгальцах, выступающих с речами. Вы точно не лезете за словом в карман. Всегда готовы доказать, что черное – это белое, а день – это ночь. – Он повернулся ко мне: – Капитан, у нас в Калькутте есть поговорка: «Сохрани нас, Господь, от ярости афганца и от красноречия бенгальца». И снова Сен не удостоил Дигби ответом, обратившись ко мне: – Могу ли я поинтересоваться, капитан, какое из двух зол ваш младший инспектор считает худшим? Дигби побагровел. Обращаясь только ко мне, Сен мастерски выводил его из себя. – Мы здесь не дебаты ведем, Сен, – со злостью ответил он, – но раз уж ты спросил, то наглые бенгальцы гораздо хуже! Сен улыбнулся. – Я не раз замечал, капитан, что многие ваши соотечественники питают особую неприязнь к бенгальцам, куда более сильную, чем к другим индийцам. Должен признаться, что причины этого я не понимаю. Не согласится ли младший инспектор меня просветить? – Может, потому, что вы чертовски много болтаете? – огрызнулся Дигби. – В таком случае, – заметил Сен, – у нас действительно есть проблема. Уже больше ста лет нам, бенгальцам, говорят, как нам повезло, что вы, британцы, милостиво ниспослали нам свой чудесный английский язык и хваленое западное образование, осчастливив нас раньше остальной Индии. Но после того, как мы смиренно учились все эти годы, а теперь пользуемся вашими дарами, нас обвиняют в том, что мы слишком много думаем и говорим. Возможно, дать нам западное образование было не такой уж хорошей идеей? Возможно, именно оно внушило нам, «наглым бенгальцам», мысли, не соответствующие нашему положению? Кажется, ваш младший инспектор считает, что хороши только те индийцы, кто знает свое место. Я вмешался раньше, чем Дигби смог сформулировать что-нибудь вразумительное. Время истекало, а мне нужно было добиться от Сена ответов. – Если вы прибыли, чтобы проповедовать идеи ненасилия, – сказал я, – то почему просто не сдались вчера ночью, когда стало понятно, что вы окружены? – Я думал о том, чтобы сдаться. Даже попытался убедить своих товарищей так и поступить. Но я оказался в меньшинстве. – Но вы же были их лидером, Сен. И вы утверждаете, что они бы вас не послушались? Вы умеете убеждать. Вы рассказали, что вернулись, чтобы убедить людей встать на путь ненасилия, и хотите, чтобы я поверил, что вы не смогли убедить даже своих товарищей? – Вам раньше приходилось принимать участие в облаве ваших коллег из военной разведки? – спросил он вместо ответа. – Если да, вы, вероятно, знаете, что они пользуются репутацией людей, привыкших сначала стрелять, а потом уже думать. Все происходит в темноте. Неоднократно случалось так, что людей, пытавшихся сдаться, убивали. Мои товарищи решили, что лучше умрут как мужчины, а не как собаки. – И вы считаете, что я этому поверю? Сен откинулся на стуле и вздохнул, все так же глядя мне в глаза: – Не в моих силах убедить вас, капитан. – По моему мнению, вы лжете. Наверняка ваша «новая программа действий» заключалась в том, чтобы запустить террористическую операцию, а для начала убить одного из высших британских чиновников. – Зачем вы разыгрываете эту комедию, капитан? Ваши шпионы, судя по всему, проникли на наше собрание. Их рассказ должен был подтвердить все, что я вам сказал. – Наши осведомители сообщили нам о собрании, – подал голос Дигби, – но ни словом не упоминали о твоем чудесном преображении по пути из Дакки. – Во сколько закончилось собрание в доме Дутты? – спросил я. – Вскоре после полуночи. – Что вы делали потом? – Еще полчаса беседовал с мистером Дуттой. Потом отправился в свое пристанище в Коне. – Вас кто-нибудь сопровождал? – Со мной был мой друг. Ваши солдаты убили его вчера ночью. – Вы сразу отправились туда? – Да. Я стукнул кулаком по столу. Это было глупо: раненую руку пронзила острая боль. – Вы считаете меня дураком? – закричал я. – Вы вышли из дома Дутты с сообщником, ходили по улицам, встретили Маколи, убили его и запихнули ему в рот записку. Я только хочу выяснить: вы заранее выбрали его жертвой или ему просто не повезло стать первым белым человеком, попавшимся вам на пути? Врач Сена вскочил на ноги: – Капитан, я должен вмешаться! Этот человек восстанавливается после операции. Его организм ослаблен. Пожалуйста, немедленно прекратите допрос!