– Если бы это зависело от меня, я бы сегодня же передал его подразделению «Эйч» и посмотрел, что они из него вытянут. Эти ребята, когда хотят, здорово умеют убеждать. – Подразделение «Эйч» скоро и так до него доберется, но я собираюсь держаться за него сколько получится. Двадцать два Я вернулся в свой кабинет, запер дверь и рухнул на стул. Во время допроса боль в руке постепенно нарастала и под конец стала такой сильной, что я боялся, не отразилось ли это на моих умственных способностях. Я входил в комнату для допросов, преисполненный уверенности, а вышел, сомневаясь едва ли не во всем. В итоге два драгоценных часа оказались потрачены впустую. Мне было необходимо сосредоточиться. Времени оставалось все меньше. Я сунул руку в карман за пузырьком с таблетками морфия, достал два белых кругляшка, проглотил их, не запивая, откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Через несколько минут боль пошла на спад. Но принимать две таблетки сразу было, конечно, ошибкой. Я надеялся, что двойная доза снимет боль и поможет мне собраться, но просчитался. Морфий подействовал слишком сильно: я впал в забытье. Я мирно плыл, увлекаемый течением реки Хугли. Плыл мимо пальмовых деревьев и рисовых полей, и оранжевое солнце обволакивало меня своим теплом. Мой разум отделился от тела, и это было чудесно. По берегам стояли люди и смотрели, как я проплываю мимо. Была там и Сара. Молодая и прекрасная, как в момент нашей первой встречи. Она ничего не говорила, но не сводила с меня взгляда, полного любви. Я стремился к ней, но не мог до нее дотянуться и не мог управлять своим телом, даже закричать. Понемногу она исчезла из виду, а я все плыл и плыл по течению – мимо поезда, брошенного на рельсах на полпути к чайным плантациям, мимо новых лиц, мимо лорда Таггерта и миссис Теббит, мимо Банерджи и Бирна, мимо Энни Грант. Энни выглядела обеспокоенной, но я не знал, почему. Рядом с нею стоял Беной Сен в тюремной одежде, протягивая вперед ладонями вверх закованные в наручники руки. Я пытался пошевелиться, подняться из воды, но тело отказывалось слушаться. Сен и Энни пропали вдалеке, а течение все несло и несло меня. Неожиданно я оказался в холодной пещере, с потолка капала вода. Передо мной стоял Маколи в вечернем костюме и залитой кровью рубашке, его единственный остекленелый глаз был направлен точно вперед. Собрав все силы, я повернулся, стараясь увидеть, на что он смотрит. В темноте проступали лишь неясные очертания каких-то фигур. Я напрягся, пытаясь рассмотреть их получше, но ничего не вышло. Полумрак превратился в черноту, и я почувствовал, что тону. Я плыл. Под водой. Откуда-то доносились звуки – несмолкающий стук. Сверху под воду пробивался свет. Я поплыл к нему. Стук усилился, стал четче. Я всплыл на поверхность и обнаружил, что лежу на своем стуле. Стучали в дверь. Я встал, покачиваясь, не без труда добрался до двери и повернул ключ в замке. Передо мной стоял Несокрушим. Судя по всему, мой вид его потряс. – Прошу прощения, сержант, – пробормотал я. – Кажется, лекарство, которое мне вчера дали врачи, меня вырубило. Уши у бедняги побагровели. Он протянул мне несколько машинописных страниц мелким шрифтом: – Распечатка утреннего допроса, сэр. Я поблагодарил сержанта, взял у него записи и вернулся за стол. Банерджи маячил в дверях, и на лице его снова было виноватое выражение. – Что-то еще? – спросил я. Он продолжал стоять на месте, нервно потирая подбородок. – Я надеялся поговорить с вами наедине о сегодняшнем допросе. – Вы имеете в виду – без присутствия младшего инспектора Дигби? Он кивнул. Я указал ему на стул. Несокрушим закрыл дверь и сел по другую сторону стола. – О чем вы хотели поговорить? Банерджи заерзал на стуле. – По поводу этого дела Маколи, сэр. У меня возникли некоторые сомнения. – Вы хотите сказать – насчет Сена? – А если он говорит правду? – Что он оказался в ту ночь неподалеку по чистой случайности, выступил со своей речью, а затем отправился прямиком в Кону? У него нет алиби, сержант. – Он говорит, что мы вчера ночью убили человека, который мог предоставить алиби. – А что еще он должен был сказать? Банерджи заерзал еще сильнее. – А записка, сэр? Зачем ему понадобилось писать такую записку? Ответа на этот вопрос я не знал. – Может быть, Дигби прав, – предположил я. – Может быть, это просто хитрость, чтобы сбить нас со следа. Было видно, что сержант напрягся. – Я в это не верю, сэр, и, при всем уважении, не верю, что верите вы. Чтобы говорить со мной в таком тоне, ему, должно быть, требовалось немало мужества, но все-таки это было нарушением субординации. – Не забывайтесь, сержант, – предостерег я. – Сен будет повешен. Если не за это, то за кучу других преступлений. Вы свободны. Банерджи прикусил язык, хотя во взгляде его читалось глубокое разочарование. Он встал, отдал честь и решительным шагом вышел из кабинета. Я тут же пожалел, что обошелся с ним так строго. В конце концов, он был прав. Все наши улики исключительно косвенные. Ничто напрямую не связывало Сена с убийством Маколи или с нападением на поезд, и ни один суд не вынес бы обвинительный приговор англичанину на основании наших доказательств. Но, в соответствии с Законом Роулетта, одной репутации Сена хватит, чтобы отправить его на виселицу. Мне стало не по себе. Человека повесят за преступления, а у меня нет полной уверенности, что он их совершил. До приезда в Индию мне такое и в голову не могло прийти, а сейчас я предлагал поступить именно так. И почему? Потому что приговорить его было проще, чем доказать его невиновность. Потому что это укрепило бы мое положение на новой должности. Потому что жизнь индийца стоила меньше, чем жизнь англичанина. Банерджи отважился указать мне на обстоятельства, от которых мне сделалось неуютно. На факты, против которых должна была восстать моя совесть. А от меня он услышал лишь выговор. Поступил бы я так с подчиненным-европейцем? Наверное, нет. Особенно если бы разделял его сомнения. Но Банерджи – индиец, и даже за то короткое время, что я провел в Индии, я успел усвоить, что англичанин не должен демонстрировать неуверенность в присутствии местных, чтобы ее не истолковали как знак слабости. Никто мне этого прямо не говорил, это правило как-то само проникло мне в сознание, словно осмосом. Но почему, собственно, согласиться с Несокрушимом значило проявить слабость? И тут я все понял. Я не боялся совершить ошибку сам, нет, я боялся возможной ошибки со стороны государства. Под свою власть в Индии мы подводили основу в виде принципов справедливого британского правосудия и верховенства закона. Но если мы готовы пренебречь правосудием и повесить Сена за убийство Маколи, не доказав его вины, то сама основа нашей власти, наше моральное превосходство, не стоит ничего. Моральное превосходство. Так сказал тот ирландец, Бирн. Он прав. Наша власть над этой страной основывалась на нашем предполагаемом моральном превосходстве. Эта идея, пусть не так часто облекаемая в слова, сквозила во всем, что мы делали. Мы в нее верили. Империя – орудие добра. Должна им быть, иначе что мы здесь делаем? Но если империя убьет Сена просто удобства ради, эта идея будет подорвана. Мы предадим собственные основные ценности и окажемся лицемерами. Я сделал выговор Банерджи за то, что он указал мне на мое лицемерие, и в ту самую минуту он перестал уважать меня и, как следствие, империю, которую я олицетворял. Беда в том, что я-то мог прожить без его уважения, а вот империя не могла. Таким образом, у меня было два пути. Я мог или смириться с положением вещей и спокойно смотреть, как Сена повесят, или выполнить свою работу: найти доказательства его вины, а если он не виновен, найти виновного. Я встал из-за стола, накинул на плечи китель Дигби, вышел за дверь и отправился вниз, к камерам. Было время обеда. В подвале стояла привычная вонь, унылый запах вареного риса не особо улучшил атмосферу. Сена вернули в ту же камеру, где я обнаружил его в прошлый раз. Он сидел на полу возле дощатых нар, перед ним стояла мятая жестяная миска с рисом и желтой размазней из чечевицы. Врача, который сопровождал заключенного ранее, нигде не было видно. Сен ел, ловко подхватывая пальцами и отправляя в рот небольшие порции риса с чечевицей. Когда надзиратель отпирал дверь камеры, он поднял взгляд, проглотил комок, который уже был во рту, и улыбнулся мне: – Капитан Уиндем! Неужели пришло время отправляться к вашим коллегам из военной разведки? Если так, вас не затруднит подождать несколько минут, пока я окончу трапезу? Боюсь, обслуживание номеров в Форт-Уильяме может оказаться не таким пунктуальным, как здесь. Я не мог не оценить его самообладание. – Вы кажетесь очень спокойным, Сен. Особенно для осужденного человека. – Значит, я осужденный, капитан? Осужденный без суда? Да, безусловно, вы правы. Я осужденный человек. Я уверен, что суд все-таки состоится, и, как и вы, нисколько не сомневаюсь в его исходе. Но я уже говорил вам ранее, что давно смирился со своей участью. Смерть меня не страшит. Я присел на нары. – Вы о чем-нибудь сожалеете? Не хотите облегчить душу? Сен отправил в рот еще одну горсть риса и задумался над моим вопросом. Потом вздохнул: – Я сожалею о многом, капитан. Я часто думаю, какой могла бы быть моя жизнь, родись я в других обстоятельствах. Отец всегда говорил, что я родился под очень несчастливой звездой. Хороший он был человек, мой отец. Служил военным инженером во время афганских войн, британцы его уважали. Они даже дали ему медаль – индийский орден «За заслуги» второй степени. Да и он был большим их почитателем. Именно он заставил меня пойти в Индийскую гражданскую службу. Когда-то я считал, что это высшая честь для индийца. – Что же изменилось? – Я вырос. Занялся политикой. Это обычное занятие для бенгальца. Наше национальное увлечение. У вас – садоводство, у нас – политика. Меня заинтересовали труды людей вроде Пала и Тилака[51]. Они открыли мне глаза на истинную природу вашего господства над моей страной. Но вряд ли вам интересно знать, как я прошел путь от человека с большим будущим до революционера. – Вы сказали, что сожалеете о чем-то? Сен ловко подцепил остатки чечевицы и последние зернышки риса и отправил их в рот. После чего кивнул: – Да, сожалею, капитан. Сожалею, что думал, будто мы когда-нибудь сможем добиться свободы насильственным путем. Будто сможем победить противника его же оружием. Сожалею о каждой потерянной жизни, и не только о жизнях моих товарищей и невинных людей, но и о жизнях наших врагов. Сожалею о том, как изменился я сам из-за всех этих смертей. Я утратил чувство сострадания. Наверное, любому, кому выпадает видеть подобные вещи, приходится отключить часть собственной человечности, иначе он не сможет нести этот груз. А потеряв часть человечности, он, я полагаю, теряет частицу своей души. Может, теперь вам станет понятнее, почему я говорю, что готов к смерти. Как могу я бояться смерти, если лучшая часть меня давно мертва? Я посмотрел Сену в глаза: – Это вы убили Маколи? – Нет, – ответил он. – Я не имею никакого отношения ни к его убийству, ни к нападению на тот поезд. – Ведь вас все равно повесят. – Я знаю, капитан. Но человек не может уйти от своей кармы. Если мне суждено быть повешенным, да будет так. Я готов. Опыт мне подсказывал, что я могу доверять своему чутью, а чутье говорило, что Сен, в каких бы преступлениях он ни был повинен, не убивал ни Маколи, ни Пала, железнодорожного охранника. Я встал и окликнул надзирателя. Тот, шаркая, появился со связкой ключей и отпер дверь. Я посмотрел на Сена, все еще сидевшего на полу, протянул ему руку и помог сесть на нары. – Перед тем, как вы уйдете, капитан, могу я задать вам один вопрос? – спросил он. – Когда меня передадут военным? – Не знаю, – признался я, – но, думаю, скоро. – Благодарю за прямоту.