– Маколи поставлял Бьюкену проституток? Лицо Ганна стало мрачным, как тучи за окном. – Боюсь, что так. Мне было трудно поверить в услышанное. – Но зачем человеку его ранга заниматься подобными вещами? Разве стал бы он на такое соглашаться? – Я задал тот же вопрос, – печально ответил Ганн. – Он сказал, что это история не новая, длится уже много лет, еще с тех пор, как Алек был простым клерком. Поначалу ему нужны были деньги, и рискну предположить, что если у вас в союзниках такой влиятельный человек, как Бьюкен, то это и для карьеры совсем не плохо. Именно поддержка Бьюкена помогла ему так быстро подняться по служебной лестнице. И однажды Алек почувствовал, что дороги назад нет. Если он остановится, то лишится покровительства Бьюкена. А если во всем признается, то терять ему больше, чем Бьюкену. Ведь Бьюкен миллионер, он как-нибудь переживет скандал, а сам Алек лишится всего: карьеры, репутации, всего на свете. – Что же стало последней каплей? Почему он решил, что с него хватит? Ганн поднял руки: – Это мне неизвестно. В ту первую ночь, когда он пришел ко мне пьяный, мне показалось, что его довели до крайности. И позже, когда он все рассказал, меня не покидало чувство, что было в этом деле что-то еще, что-то более мрачное, о чем он умолчал. Я решил на него не давить. Надеялся, что он доверится мне, когда будет готов. – Ганн тяжело вздохнул. – Что ж, теперь этому не бывать. – А он рассказывал что-нибудь еще о своих отношениях с Бьюкеном? – спросил Несокрушим. – Почти ничего. Но мне казалось, что его раздирают противоречия. Он явно сожалел о некоторых вещах, которые делал для Бьюкена. В то же время, за эти годы он прошел большой путь бок о бок с Бьюкеном и не мог просто так с ним порвать. За дверью, в коридоре, прозвенел звонок. Ганн посмотрел на часы. Дождь перешел в ливень, в воздухе висел металлический запах мокрой земли. Где-то одиноко кричал дикий павлин. – Господа, – извинился пастор, – боюсь, мое время истекло, я должен помочь накормить детей. Вы не возражаете, если мы продолжим позже? Впервые с тех пор, как нашли тело Маколи, я напал на какой-то след и не собирался заканчивать разговор, пока не вытащу из преподобного все, что ему известно, до последней детали. Я согласился бы даже помочь приготовить детишкам обед, если бы в обмен Ганн рассказал мне что-нибудь полезное. – Прошу вас, ваше преподобие, еще несколько вопросов, – сказал я. – Убийство вашего друга для нас – дело первостепенной важности. – Что ж, понимаю. Пожалуй, я могу уделить вам еще десять минут, ради Алека. – Вы сказали, что у Маколи еще что-то было на душе? Что-то, о чем он умолчал? Ганн кивнул: – Да. – У вас есть какие-нибудь догадки, что это могло быть? Он сглотнул. – Увы, нет, но можно не сомневаться, что это как-то связано с Бьюкеном. Может, у него вам и спросить? Я же могу сказать одно: Алек Маколи, которого я здесь встретил, был глубоко несчастным, озлобленным человеком. Думаю, он стыдился того, кем стал. – И кем же он стал? Ганн слабо улыбнулся: – Лицемером, капитан. – Ганн выдержал паузу, давая нам возможность осознать его слова. – Этот человек когда-то неустанно трудился над тем, чтобы облегчить долю беднейших слоев общества, – а теперь был обязан своим положением тому, что исполнял прихоти богатых кровопийц. Но если я что и понял с тех пор, как приехал сюда, так это то, что Индия всех нас превращает в лицемеров. Господь в мудрости своей дал нам власть над этой страной, чтобы мы выполняли его волю и обращали индийцев в истинную веру, а что сделали мы? Мы приняли сей щедрый дар и используем его в наших собственных нечестивых целях. Мы высосали все соки из этой земли и наполнили свои сундуки. Мы согрешили против Господа, ибо служили не Ему, а маммоне[62], и у нас еще хватает наглости лгать самим себе, что мы здесь защитники, а не паразиты. – По-вашему выходит, будто мы неисправимые злодеи, – заметил я. Он помотал головой: – Нет, капитан. Будь мы неисправимыми злодеями, мы не нуждались бы в лицемерии. Мы бы даже не пытались оправдать то, что живем как хозяева в чужом доме. Мы ищем искупления и именно поэтому сами себя убеждаем, что мы благодетели. Но спасение наше в Господе, капитан. Он создал нас способными на раскаяние, и наша совесть требует, чтобы мы были на стороне ангелов. Обнаружив, что мы на другой стороне, мы начинаем ненавидеть себя за это. Он обратил внимание на выражение моего лица. – Вы мне не верите? Скажите честно, капитан. Помимо миссионеров, сколько вам здесь встретилось ваших соотечественников, кто был бы действительно счастлив? Они проклинают индийцев и климат и топят в джине день за днем в роскошной изоляции своих клубов, а почему? Чтобы тешить себя тщеславной иллюзией, будто они здесь ради блага местных. Все это ложь, капитан. И прежде всего мы лжем не индийцам, а себе самим. – Он указал на Банерджи: – Образованные индийцы прекрасно видят, что мы собой представляем, а когда они стремятся к автономии, мы притворяемся, будто не понимаем, как они могут быть настолько неблагодарными. Преподобный отец, постепенно наливаясь краской, погружался в материи, которые, как я себя убеждал, меня не касались и на которые у меня не было времени. И все же его слова напомнили мне кое о чем, что я недавно услышал. Я поблагодарил его и стал прощаться. – Разумеется, разумеется, – опомнился он, несколько успокоившись. – Надеюсь, я был вам хоть немного полезен. Кстати, похороны уже прошли? – Простите, что? – Похороны Алека. Они уже состоялись? Это был хороший вопрос. Вскоре после вскрытия тело должны были выдать ближайшим родственникам, но это вряд ли удалось, так как никаких родственников у покойного не было. Я не исключал, что тело так и лежит в морге медицинского колледжа. – Если ничего еще не устроено, – сказал Ганн, – я хотел бы организовать погребение. Я кивнул: – Мы выясним, что там и как, и свяжемся с вами. Двадцать шесть Дождь продолжал лить, когда мы ехали обратно в город. Рабочие на Джессор-роуд побросали свои инструменты и прятались под импровизированными навесами из пальмовых листьев, а плоды их трудов превратились в затопленные ямы, наполненные густой черной грязью, которые живо напомнили мне Францию. Мы направлялись в Коссипур, чтобы снова навестить первоклассный публичный дом миссис Бозе. Ливень засорил сточные канавы, отчего дороги превратились в каналы, а весь Черный город стал похож на Венецию для бедняков, разве что здесь было меньше гондол и больше утопших крыс. Транспорт продвигался ползком, но местных, по-видимому, все это ничуть не смущало. Казалось, дождь только добавлял им сил. Маниктолла-лейн была слишком узкой для автомобилей, и Банерджи велел водителю остановиться на одной из соседних улиц. – Остаток пути придется идти пешком, – сказал он. Я был не против идти, только опасался, не придется ли плыть. Темный поток поднимался выше лодыжек, носки и ботинки промокли насквозь, а штаны пропитались водой до колен. Банерджи, шагающий рядом, чувствовал себя гораздо лучше. Носки и ботинки он нес в руках и улыбался радостно, как ребенок, плещущийся на пляже в Брайтоне. Промокшие брюки его тоже не беспокоили, поскольку на нем не было брюк: согласно регламенту, служащие в полиции индийцы носят не брюки, а шорты, подобно юным ученикам какой-нибудь частной школы. Добравшись вброд до дверей дома номер сорок семь, Несокрушим громко забарабанил по ветхим доскам. Наконец мы услышали шарканье идущего к двери слуги. – Ке?[63] – Полиция! – закричал Несокрушим. – До́рджья кхо́ло![64] – Сейчас, сейчас, погодите, – отозвался старик, отпирая дверь. – А? Нас он не узнал. То ли видел неважно, то ли уже не так ясно соображал. Несокрушим обратился к нему резким тоном. Как я догадался, он спрашивал, нельзя ли увидеть миссис Бозе. – Мэ́дам ба́рите ней. – Он говорит, что мадам нет дома, – перевел Несокрушим. – Когда она вернется? – Мэ́дам ко́кхон фи́рбе? – спросил слугу сержант. Старик поднес ладонь к уху: – Ке-е? Несокрушим закричал громче, и старик что-то пробормотал в ответ. – Он говорит, что она вернется только поздно вечером. – А Дэви? Она здесь? – Он говорит, что она тоже ушла. – Скажите ему, что мы подождем в доме. Эта идея не была принята благосклонно. Старик, не переставая улыбаться, энергично замотал головой. Несокрушим повысил голос – то ли чтобы запугать старика, то ли чтобы тот его лучше понял. Как бы то ни было, результата это не принесло. – Вроде бы ему велено впускать только знакомых. Приказать ему, сэр? Смысла особого не было. Миссис Бозе и так не горела желанием нам помочь и вряд ли станет более сговорчивой, обнаружив, что мы изгваздали пол в ее гостиной. – Оставьте, – отмахнулся я. – Придем позже. Мы снова вышли на затопленную улицу и осторожно побрели обратно к автомобилю. На углу Несокрушим указал мне на девушку-индианку, направлявшуюся нам навстречу. Я узнал ее. Это была Дэви. Одну полу сари она превратила в импровизированную сумку и что-то в ней несла. Дэви шла с беззаботным видом, совершенно не обращая внимания на дождь. Но стоило ей заметить нас, и лицо ее исказил страх. Она остановилась и отчаянно заозиралась, словно искала обходной путь, но деваться ей было некуда, разве что повернуть обратно. Не дожидаясь, пока она что-нибудь предпримет, Несокрушим устремился к ней. Девушка застыла на месте, словно зверек в луче прожектора.