– Что ж, выбирать не приходится. Там загрузка задняя или боковая? – Да он в пневмопенале, сам выскочит. Джон, надо поаккуратнее, не попортить, вещь антикварная, дорогая, обидим человека. – Никого не обидим, не волнуйся. Далеко ехать? – Нет, ерунда. Позади хребет, туда, само собой, не полезем, а впереди, на юго-запад, вон за этими ухабами, река, и на том берегу вроде бы деревня. Спортивный вездеход главного спецназовца Бутовски – черно-белый жук на шести громадных колесах, дьявольски вертлявый на ходу, – разумеется, не шел ни в какое сравнение с глайдером-антигравом, но проходимость демонстрировал поистине фантастическую. Остановил его только оползневый «пьяный лес» на склоне моренной гряды – нависающие стволы вековых лиственниц перекрывали даже саму надежду на подъем. – Кавалерии спешиться, – приказал Кромвель. – Говоришь, тут мили полторы? Ни хрена, дойдем. Бери этот МГ и пошли. – Вот сам его и тащи, – возмутился Шенкенберг. – Никакой это не МГ, это М-шестидесятый, рухлядь клепаная. С кем ты собрался воевать? Здесь заповедник, шестнадцатый век. Или двенадцатый. Кромвель не стал спорить, без слов поставил перед штурманом две коробки с лентами, забросил пулемет на плечо (стальная зверюга все время норовила откинуть дырчатые рельсы сошников), надвинул черную пилотку и зашагал наверх по горбатым извилинам выпирающих из земли корней. – Заповедник-то он заповедник, но и скелетник нам не во сне приснился. Вот и скажи мне, откуда он взялся? Истребители сами по космосу не летают. Они стартуют или с авианосцев, или с платформ типа масс-эффектовских. Платформ в Секторах на корню не бывало, а авианосец тут один – наш «Энтерпрайз». Откуда же этого черта принесло? – Джон, это «трилистник», у него есть разъем под маршевое кольцо – мог сам выскочить из подпространства. – Ах, кольцо, скажи на милость! И где же это кольцо? Ты его видел? Тут Шенкенбергу сказать было нечего. Действительно, маршевое кольцо на высоте двадцати километров не бросают, а выше – его бы немедленно засекли и подняли вой все радары всех эскадр. Но радары пугающе молчали. – Ив, его кто-то привез. Кто и откуда? И куда потом делся? – Если его взяли, мы все скоро узнаем. – Взяли, как же. От нас выскочил прямо на «Анкоридж», а там-то наш фейерверк видели в натуральную величину, так что наверняка уж влепили со всей дурацкой мочи. Пшик мы найдем, а не скелетника. С трудом одолев крутой, рассеченный трещинами кряж, приятели были вознаграждены тем дивным видом, что открывался с вершины гребня. Деревья здесь расступились, и можно было далеко рассмотреть, как во все стороны, бог знает до каких пределов, со всеми возможными оттенками зелени разбегается лесной простор – то поднимаясь и светлея на холмах, то темнея в лощинах и провалах, там и сям уступая место серо-пегим скалам в белом кружеве лишайников. С левой стороны, то есть с юга, в этот хвойно-лиственный океан врезался вертикальный хаос гор, уходящих высоко в небо – можно было различить тонкое перистое облачко, зависшее среди изысканной графики снежников; вниз, от самых ног, естественными ступенями уходили морщины матери-земли, подернутые густым мхом и заросшие кедровым стлаником, и дальше открывалась свинцовая с рябью водная гладь, расстилающаяся на запад до горизонта, добрую треть которого скрывал лежащий вплотную остров – все та же скала с обрывами, редкими флагами сосен, с бледной полосой ватерлинии разливов на красном основании, уходящем в холодные пучины, и протянутым к берегу острым зубчатым мысом. Однако наслаждаться красотами пейзажа Кромвелю и Шенкенбергу суждено было недолго, поскольку события приняли уж и совсем удивительный оборот. Оказывается, они были не одни. Возле очередного огромного валуна стояло резное готическое кресло, мало чем уступающее царскому трону. В нем с удобством расположился юноша лет не то четырнадцати, не то шестнадцати и, подперев голову рукой, с интересом наблюдал за пришельцами. Заметив, что его присутствие обнаружено, молодой человек поднялся и подошел. Одет он был в снежно-белый наряд вполне средневекового покроя, с коротким плащом, под правой рукой – длинная рукоять меча в сложной оплетке. Меч, впрочем, был ему явно великоват – ростом юноша был Кромвелю чуть выше плеча. Отвесив церемонный поклон, владелец длинного меча заговорил так: – Здравствуйте, генерал, здравствуйте, полковник. Позвольте представиться. Ричард Плантагенет, герцог Глостерский, граф Йоркский. Я хозяин этих земель, и на сегодняшний вечер вы мои гости. Под моим кровом я приглашаю вас изведать гостеприимства Бернисделя. Кроме того, не скрою, генерал Кромвель, что у меня есть к вам официальное предложение как к представителю Стимфальской империи. Я давно готовился к этой встрече и многого от нее жду. Несмотря на небольшой рост, герцог был чрезвычайно широк в плечах, подбородок имел довольно массивный, а голубые глаза его смотрели с необычайным спокойствием. Прическа его, казалось, говорила о некой замысловатой моде: с левой стороны среди пышных каштановых прядей было выбрито нечто наподобие подковы. Но главным потрясением (в том числе и в прямом смысле этого слова) был голос. Юный герцог – и это было любопытным контрастом со скромностью габаритов – говорил невероятным басом, на пару октав ниже всего доселе известного, причем такой оперной глубины и бархатистости, что даже на самых низких оборотах голос его не дробился в хрип. – Судя по вашему открытому рту, господин Шенкенберг, вы о чем-то хотите меня спросить. Спрашивайте, я весь к вашим услугам. Штурман откашлялся: – Эм-м-м… Вы говорите, что долго ждали… Долго – это сколько, ваша… м-м-м… светлость? – Шесть лет, – с любезной готовностью ответил герцог. – Да, ровно шесть лет. А именно здесь я с полудня. – Вы наблюдали за крушением? – Нет, крушения я не видел, но вполне о нем осведомлен. Приношу вам свои соболезнования по поводу гибели ваших товарищей по оружию. Тут и Кромвель пришел в себя. – Герцог, благодарю вас за гостеприимство, что же до остального, то в официальном отношении я теперь, увы, неважное подспорье. – Да-да-да, – покивал герцог, – конечно, вы опасаетесь высочайшего гнева за погибший крейсер. Уверяю, вам нечего бояться. Диктатор обрушит немилость на конструкторов и людей… простите, я плохо в этом разбираюсь… словом, тех, кто выпустил на учения неподготовленный корабль. Он по достоинству оценит подвиг, который вы совершили, и выскажется… минуточку, у меня записано… такого никто и никогда не делал… ага, вот. Ричард достал аккуратно сложенный листок, развернул и прочитал вслух: – Эл Шарквист выразился так: «Джон, что там говорить, не сахар, но летного мастерства у него, черт его дери, никто не отнимет. Надо же, какую штуку выкинул». Видите, все в порядке. – Как я понимаю, герцог, вы ясновидящий. – Отнюдь, у меня нет никаких паранормальных способностей. Не беспокойтесь, генерал, я все вам объясню и даже более того. Мое скромное обиталище находится на острове Челтенхэм, он перед вами. Внизу нас ждет лодка… Комфорт, разумеется, далек от совершенства, но экологические достоинства выше всех похвал. Аппарат для связи у меня есть, за вами прилетят завтра утром, стол весьма и весьма недурен, убедитесь сами… Словом, еще раз – вы желанные гости на Тратере, господа. Герцог обернулся и призывно похлопал в ладоши. – Том, Гарри! Возьмите у командующего пулемет. Простите, генерал, вы прямо живая статуя Войны. И Ричард засмеялся инфразвуковым смехом, отчего, вероятно, все белки в округе попадали в обморок. В эту минуту Кромвель понял сразу три вещи. Первое: до него дошло, что до того, как позвать слуг, герцог разговаривал, по сути, шепотом, и реальную мощь его голосовых связок даже трудно вообразить. Второе: обернувшись, Ричард едва приметным касанием заставил свой меч, словно живое существо, повернуться вместе с собой, и по одному этому движению генерал неизъяснимым военным чутьем безошибочно определил, что перед ним мастер-виртуоз холодного оружия, и меч его, пожалуй, не так и велик для него. Или у них тут все такие? Что-то не верится… А третье: Кромвеля впервые в жизни назвали командующим. Ему это очень понравилось. Часть первая – Значит, перешли мост и дальше на север, так он говорит, – повторил Диноэл. – Вот так просто взял и отпустил двух мутантов серии М-300. Что парень – кретин, это ясно, но учили же его хоть чему-то? Промывали мозги? Кто-то же поручился за него, когда брали на работу? Господи ты боже мой, два М-трехсотых в центре Вермонта. Сказал, что они примирились с человечеством и никому не хотят зла? Где он теперь? – Отвезли в Биркенхофф, к Клаусу. – Хорошо… Неделька зондажа поменяет его взгляды на альтруизм… Клаус уж докопается, всадили ему какую-нибудь штуковину для подъема добрых чувств или так обошлись; всяких там анкетных пап-мам проверят тоже без нас, тебя я попрошу о другом. Первое: что это за лаборатория Ларсена, в которой они оказались, откуда вдруг взялась и кто мог про нее знать. Второе: почему-то не верю, будто наш доброхот действовал в одиночку, чует мое сердце, кто-то еще с ним был, и он об этом умалчивает. Выясни, кто, почему и откуда. Ох, теперь ребята поищут-побегают… – Я понял, шеф. Теперь по «креветкам»? – Да, Рик, уж пожалуйста. И для начала объясни: мы вообще что-нибудь знаем об этих двигателях? – Дин, практически ничего. Разве только про центрифугу – она в целом аналог наших электромоторов, а электричество по всей Вселенной одинаковое – якорь, статор-ротор, правда, там с фазированием чертовщина, но в целом хоть какая-то почва под ногами. А вот дальше – ни в зуб ногой. Особенно камера распределения потока. Во-первых, там эти каналы – мы их называем «спагетти» – взгляни на фотографию и поймешь почему, – это такие не то литые, не то фрезерованные ребра. Так вот, они неподвижные. Стоят глухо, никак не управляются. Как можно управлять потоком при помощи никак не управляемого механизма? – Постой, но там же есть какое-то сопло или форсунка… – Есть-то есть, но у него амплитуда – четыре градуса. И подключена она к чему-то вроде таймера. При чем тут таймер? А во-вторых, Дин, прикинь, эти «спагетти» незамкнутые. Это не трубы, это желоба! Как можно удержать давление в открытом желобе? Волшебством, не иначе. Ну а в этот их компьютер вообще никто и лезть не хочет. Открыли, заглянули и махнули рукой. Короче, ни по каким статьям такое работать не может. – А скелетники гоняют на своих «креветках» как черти, хрен догонишь, и сквозь порталы проходят… Ладно, второй вопрос. Тут на чертежах дата – пятьдесят второй год. Это что же, с тех пор никто этим не занимался? Как же так? – Босс, как раз тут ничего удивительного нет. Сколько таких артефактов пылится на полках, и всем на них плевать? Взять хотя бы бионику – какое направление было, какие перспективы сулило! А сегодня никто и не вспомнит. С этими «креветками» побились, помучались, а в конце пятидесятых появились прямоточные трансформеры, всякие там телескопические каскады – ну на «креветок» и плюнули, возись, кому охота. Так с тех пор и лежит. Ледяные весенние ветра овевали стеклянную громаду Института Контакта. Да уж, самое высокое здание в Европе, даже, собственно, два здания, образующие в схеме вертикальный угол, что было прекрасно видно, если ехать из Мюнхена или в Мюнхен по знаменитому шоссе номер два, или хотя бы пролетать мимо на самолете, когда непременно нет-нет да и посмотришь на уходящее в небеса светящееся или освещенное чудище. Официально он именовался Международный Институт Проблем Контакта, но чаще всего его называли просто СиАй, Contact Institute, и само это название уже должно было символизировать понятие об оплоте, о солидарности и сплоченности разбросанного по дальнему и ближнему Космосу человечества перед лицом Вселенной. «Дерьмо у нас выходит, а не сплоченность», – подумал Дин. Первый день на Земле, и с самого ранья в Институте. Вернулся долгожданный начальник. Примчался навстречу неприятностям. Прилетел с Траверса, все еще раскаленный и ощетиненный, Траверс – место бойкое и опасное, Дикое Поле современного космоса, туда не доходят ничьи границы, территория беззакония, свободного ведения огня, пиратских гнезд, работорговли, контрабанды, праматерь и праотец, а также великая отдушина всех черных рынков на свете. Дин пожаловал в буквальном смысле с корабля на бал самого сердца чопорной Контактерской бюрократии – воспаленный от бессонницы, не успевший побриться и помыться, в прокопченной камуфляжной хламиде, с неостывшими еще пистолетами в потертых кобурах. Пригнало его срочное послание Скифа, спасибо, предупредил старый друг. Сумку с вещами приказал забросить домой, но сам там еще не был. Новости страшные. Эрик в своем сухом и безнадежном послании оказался полностью прав, и ошибки не было – каждый мало-мальски значимый человечек был счастлив поделиться сплетнями с героем, пинком левой ноги распахивающим двери в кабинеты самого высокого начальства. Дин выслушивал всех, успел даже перемолвиться двумя словами с самим директором и договориться о встрече на вечер. Да-с, гибнет дело жизни. Много было разговоров на тему, что, дескать, задули ветры перемен, и вот теперь эти нехорошие ветры додули и до них. Во-первых, Институт отдали под начало Сенатской Комиссии по Безопасности, где новые ветра не просто гуляют вовсю, а ревут и беснуются, как торнадо. Впрочем, многие опасались еще худшего – что Институт вновь, как в стародавние времена, переподчинят КомКону, и уже готова была шутка – «Возвращение живых мертвецов». Но и КомБез шутить не собирался, и, хотя пока что без особого нажима, но неумолимо повел реорганизацию СиАй в свете последних веяний. Международные гранты, международные сектора сворачиваются, «ученые и специалисты переводятся в специально созданные группы по профильным управлениям». Означало это, что в гроб межнациональных исследовательских программ вбивался последний гвоздь, а то, что оставалось, загоняли за железный занавес государства. Наступал конец экспериментальным разработкам – поостыли что-то дружеские отношения с Англией-VIII, Гестией, Стимфалом и прочими, не стремятся они больше оплачивать исследования землян для земного же блага. И уж само собой, такое разудалое и бесконтрольное подразделение, как «Джадж Спектр», подлежало закрытию в первую очередь – новые власти спешили вколотить кол в остатки былых вольностей. Тут подробности оговаривались специально, и все, как на подбор, выходили совершенно гибельными. Вся научно-военная дипломатия, в частности в районе Траверса, прекращается, все подразделения класса «Спектр» подлежат расформированию, кадры – переучету, патриархи, в особенности не отягощенные степенями и званиями, зато достигшие преклонных рубежей, – отправлены в отставку. Научные исследования – строго согласно заключенным договорам и опять же по профилю, надзор и всякая юстиция – под контроль соответствующих ведомств. Это была вторая беда, и даже не беда, а катастрофа, ставившая финальную точку в карьере Диноэла, который, собственно говоря, и создал группу «Спектр», и жизни без нее не представлял. Формально они считались – было такое туманное название – Группа международного контроля за оборотом инопланетных артефактов. Гроза черного рынка и самопальных археологов. Но на самом деле скорому и правому суду спектровских шерифов-рейнджеров подлежала вообще всякая нештатная активность в зонах особого внимания этого беззаконного края и урегулирование возникающих на этой почве конфликтов. Звучит неопределенно и тревожно-двусмысленно; естественно, доверие к таким эмиссарам могло держаться только на высочайшей степени доверия между соответствующими службами различных государств. И где теперь это доверие? Нет больше, кончилось, а вместе с ним кончается и группа «Спектр», со всеми своими полномочиями и привилегиями. Летят и другие начальники отделов, и сами отделы тоже закрываются, переформировываются и еще незнамо что, сам директор Института Айвен Тью хотя по-прежнему и сидит в своем кресле, но само это кресло странным образом начало таять в воздухе. Но и это еще не все. Пришла беда – отворяй ворота. В это же самое время, словно подгадав ситуацию, какой-то сенатор, вовсе не имеющий отношения к КомБезу (кто такой, еще предстоит разобраться), вдруг выступил с докладом по Тратере – планеты, главным инициатором очень важных и очень секретных исследований которой всегда был тоже Диноэл. Сенатор потребовал эти исследования немедленно прекратить, как поглотившие за последние двадцать лет безумные деньги без малейшего намека на результат, а саму Тратеру перевести в категорию, именуемую на контактерском сленге как зет-куб, третья степень изоляции, то есть наглухо закрыть для всех посещений и влияний (не говоря уж о прогрессорстве), и предоставить ее цивилизации развиваться без всяких посторонних влияний, официально стерев даже название из всех баз и списков. Самое скверное то, что в своем докладе сенатор оперировал (и очень умело) данными, которые в руки простых смертных попасть никак не могли, что говорило о грандиозной утечке информации прямо из высшего руководства все того же «Спектра». На Тратеру Дин возлагал очень большие надежды, более того, считал ее едва ли не второй своей родиной, и для него этот удар был особенно болезненным. Да что там болезненным. Переговорив со многими и многими за этот неправдоподобно длинный и все не кончающийся день, он понял нехитрую, но беспощадную истину: это конец. Не смерть, когда откуда-то из-за головы внезапно выпрыгивает небо с домами или верхушками деревьев, а земля бьет в спину и подхватывает, будто лопата из сказки, чтобы отправить прямиком в печь – нет, но все равно – конец жизни, конец того существования, в котором он только себя и мыслил, и ничего другого не знал и знать не хотел. Точку в его судьбе поставили не космические чудовища, не фатальные вирусы, не пирамиды и не роковые лабиринты в мистических зонах Контакта, а неизвестный бюрократ в вылизанном офисе. Хотя, с другой стороны – тут Диноэлова мысль уходила в темные, неведомые глубины – это предоставленный ему шанс самостоятельно, не спеша отрегулировать свои отношения со смертью. Обычно о таких случаях пишут: «Он смертельно устал». Ну, во-первых, как он много раз убеждался, усталость – это далеко не всегда отсутствие сил. Утомился, вымотался, осточертела вся эта возня неимоверно – что да, то да, но усталостью свое теперешнее состояние он не стал бы называть. Во-вторых, да, действительно, кошмар, предчувствие которого отравляло жизнь последние годы, наконец произошел, но, как ни странно, Диноэл, подобно известному генеральному прокурору, испытывал даже некоторое облегчение – вот уж действительно, лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас. Да и то сказать, давно ожидаемое прощание с Траверсом далось, как ни удивительно, гораздо легче, нежели можно было предполагать – вероятно, сработало то, что он называл для себя «правилом крокодила», – принцип, к которому Диноэл приучал себя много лет. Эта мудрость известна не первую тысячу лет, у нее несчетное число названий, но Дин почерпнул ее в ранней юности из старой книжки, где пара звероловов поймала веревочной петлей громадного крокодила в реке. Веревка была привязана к дереву и ходила ходуном, грозя каждую минуту оборваться. Бедолаги-охотники, боясь упустить добычу, болтались вместе с ней туда-сюда, пока до них не дошла нехитрая истина: если веревка лопнет, удержать крокодила все равно никакими силами не удастся. Поэтому они благоразумно отпустили ее, сели, закурили и стали ждать, чем все кончится. С подобной ситуацией Диноэл сталкивался уже много раз, и сегодня пришла очередь Траверса. Слезами горю не поможешь. Теперь, по крайней мере, можно подумать, что делать дальше. Несмотря на все слухи и домыслы, еще мало кто вокруг понимает, что завтра отдела уже не будет, и вся их суета впустую, что неожиданно нагрянувший босс, скорее всего, уже ничего не решает – кто-то даже не догадывается, а кого-то просто мало волнует, – накопилась прорва дел, документов на подпись, идут доклады, надо отвечать на письма, оценивать проекты, надо разговаривать с бог знает откуда приехавшими людьми, и прочая бессмысленная возня. Вон Рик вытащил еще одно письмо, ответ на чей-то никому не нужный запрос. «Любезный сэр, пленку вашу просмотрел. Если этот человек не прошел курс глубокой реабилитации с небывалым ресинтезом, то беру на себя смелость утверждать, что никакого ранения в ногу у него не было и оба сустава в норме. Взгляните, как спускается с лестницы. Мастер, по всей видимости, кекусинкай, окинавская школа. С приветом». Кто, чего? В корзину. С самого прибытия Дин так и не сменил своего длинного, едва ли не в пол, пальто, сложного, со множеством ремешков, пояса-жилета с кобурами – Диноэл терпеть не мог стандартных, болтающихся под мышкой «сандалет», заставляющих, во время неизбежных тактических кувырканий, тратить бесценные мгновения на ловлю привольно гуляющего оружия – и тестерных дырчато-бугорчатых перчаток без пальцев. Боевая единица сам по себе, сам себе крепость, готовый с любой секунды перейти в автономный режим с запасом кислорода, питания и патронов на сорок восемь часов. Конус перекачанных трапециевидных мышц поднимал одежду горбом вокруг шеи. Впрочем, облик его никого не удивлял, всем с давних времен было известно пристрастие Диноэла к экзотическим одеяниям класса плащ-палатка и расшито-расписным головным повязкам, подхватывающим копну его все еще буйных и черных волос – правда, седина простреливала эту непокорную гриву все решительней и решительней. Непрерывные многолетние тренировки в стиле «ниндзюцу» сделали его движения даже не гибкими, а скорее текучими – казалось, он может просочиться в любую щель или, фантастично растянувшись, всосаться в любую дырку на потолке метрах в пяти над собой. Но сейчас это был в первую очередь очень усталый и уже вовсе не молодой человек. Давно уже никто не видел и даже припомнить не мог его удивительной улыбки, без промаха уносящей женские сердца в необозримые дали. Сильно поменялся Дин за последние годы. Когда-то главный балагур и весельчак Института, записной шут и скоморох, Диноэл стал патологически молчалив, излом бровей обрел едва ли не трагичность, а во взгляде застыла некая меланхолическая рассеянность, спокойствие кладбищенского толка, печальная отрешенность. Нос Диноэла – если брать переносицу как точку отсчета, то поначалу этот нос взял курс на откровенную курносость. Однако на полпути вниз, когда, прямо скажем, было уже поздно, планы вдруг поменялись, и было решено образовать мужественную горбинку, не совсем к месту завернувшую кончик в некое подобие абордажного крюка. В итоге получилось довольно неожиданно, но мило, если отвлечься от того, что, отяжеленная годами, носатость начала потихоньку нарастать. Последним местом в Институте, куда он заглянул, стал собственный кабинет – и там его дожидались пять человек, о которых Дин совершенно забыл. Ну да, да – стажеры, так они именовались. Кадры решают все, и подбор этих самых кадров для отдела был не просто самой трудной задачей, а откровенно мучительной головоломкой. Требовалось совместить несовместимое: кандидат должен быть и интеллектуалом, желательно с двумя образованиями – гуманитарным и техническим, плюс знание языков, и одновременно физически подготовленным, со многими специфическими навыками, и еще – что, пожалуй, самое главное – обладать нестандартным мышлением. Совпадение таких качеств в одном человеке было случаем до крайности маловероятным, даже Академия СиАй, казалось бы, призванная подобных универсалов воспитывать, тут не очень могла помочь, и уж вовсе неподъемным делом оказалось внушить такому индивидууму какое-то представление о дисциплине, без которой любая работа в Институте была немыслима. Следуя опыту, Дин искал талантливых юнцов, еще не закосневших в рутине и карьерных битвах, дабы воспитать специалиста, что называется, на рабочем месте – самый перспективный, по его наблюдениям, путь, но бюрократическая машина, в номенклатурные списки которой он был включен, крутилась совсем в другую, привычную для себя сторону. Популярность «Джадж Спектра» была огромна, служить туда рвалась масса народу, и администрация регулярно поставляла Диноэлу порции тщательно отобранных спецназовских громил. Зачастую это были неплохие ребята, двум-трем даже удалось найти применение, но остальные превращались попросту в головную боль, поскольку по установленному институтскому регламенту Дин был обязан давать им какие-нибудь задания на время испытательного срока, после которого только и можно было со вздохом облегчения отправить их восвояси. Эти пятеро, оставшиеся после нескольких последних впусков и выпусков, – Чак, Уэсли, Стивен, Кенни и Макс, – на неопределенное время осели в Институте: Диноэл посчитал их не совсем безнадежными и посылал на обкатку по разным третьестепенным делам. Правда, если раньше приходилось затрачивать немало сил на обуздание заскоков разных ярких индивидуальностей, то теперь это давалось все легче и легче – считайте это стариковским брюзжанием, говорил Диноэл, но личности из Контакта ушли. Остались функционеры.