– За позавчерашнее. Это по моей просьбе с вами так побеседовали. Поверьте, я совершенно искренне заблуждался, считая вас виновным в убийстве моего сына. У меня есть один знакомый, который работает на Литейном. Когда вас задержали, он уверил меня, что имеются все доказательства. А потом я узнал, что вас отпустили. Он объяснил мне, что прокурор не дал санкции на арест, потому что вы не признались в убийстве, а прямых улик, как выяснилось, не найдено. В общем, я поверил в то, что вы убийца, который сумел избежать наказания… – Значит, те два урода – ваши друзья? – Они мне не друзья, но я мог обратиться к ним с просьбой такого рода. Видите ли, я спортивный врач, и у меня по роду занятий много знакомых, которые… Ну, вы сами понимаете. Я их попросил… – А чего ж сами-то? Побоялись? – Я думал, что могу не сдержаться. Боялся, что просто убью вас раньше, чем вы скажете правду. Я посмотрел ему в лицо. Он не отвел глаза. Они выглядели потухшими, но взгляд оставался твердым. Крепкий мужик, что называется, со стержнем. Наверное, не соврал и действительно нанял двух костоломов, потому что боялся, что не сдержится… Впрочем, мне на это плевать. Ненависти к нему я не испытывал. Неизвестно, как бы я себя вел, убей кто-нибудь моего сына. Хорошо, что хоть одна загадка разрешилась. Еще бы с Холоновским получилось так легко разобраться… Легко? Я вспомнил о противогазе и содрогнулся и тут же ощутил позабытую боль в отбитых ногах. Легко! Нет уж, такой легкости нам больше не надо, а то через пять лет я смогу передвигаться только на инвалидной коляске. Добрынин-старший протянул мне какой-то конверт. – Возьмите. Я понимаю, конечно, что не все можно компенсировать деньгами, но… Я взял. В конверте оказалась тысяча десятирублевыми купюрами банковской бандеролью. Неплохо день начался! – Скажите, Константин Андреич… У вас, случайно, нет предположений, что могло случиться с моим сыном? – Никаких. А у вас? Евгений Виленович отрицательно покачал головой. Я запихал конверт во внутренний карман. Вспомнил, что говорил Рожков, и спросил у Добрынина: – Это правда, что ваш сын вел дневник? И что этот дневник пропал после… убийства? – Правда. – Евгений Виленович поморщился, как будто ему было больно глотать. – Я думаю, что никакое это было не ограбление, деньги и вещи прихватили для отвода глаз. Все дело в этом дневнике. Скажите, я могу надеяться, что вы мне позвоните, если вам станет что-то известно? Вот моя визитная карточка… Я пожал плечами. Но визитку взял. 3 Кушнер уже сидел на лавочке во дворе, когда я пришел. Мы пожали руки, и я сел рядом. – Как Инга? – спросил Кушнер, носком кроссовки вычерчивая на песке параллельные линии. – Нормально. – Она вчера, наверное, сильно испугалась… В одном из окон я заметил немолодую полную женщину, которая неотрывно смотрела на нас. Наверное, это была мама Кушнера. Я подумал, что надо было попробовать дозвониться до своей матери. У ее сестры не было телефона, только у соседей. В исключительных случаях можно было воспользоваться их номером. Пусть хотя бы передали, что со мной все в порядке. А то ведь забеспокоится и приедет раньше, чем я закончу с делами. – Расскажи мне о Холоновском. Кушнер кивнул: – Я тоже подумал, что это может быть связано… – Чего ж раньше-то не сказал? – Я только ночью догадался. Нога болела, я заснуть не мог, лежал и думал. Рассказ Кушнера занял минут пять. Ничего нового я не узнал. Когда Кушнер замолчал, я быстро принял решение: – Значит, так, сегодня вечером пойдем и посмотрим, какой это товарищ Сухов. – Я с тобой? – А как я без тебя его узнаю? Не боись, воевать не придется. Просто посмотрим со стороны. В таких делах торопиться не следует. – Я не боюсь. Просто нога сильно болит. И к восьми часам надо на перевязку. – Вот после врача и поедем. В половине восьмого я опять был у Кушнера. Мы поймали тачку и съездили в Парголово, где, в частном домике с высоким забором, жил лекарь. Меня в дом не пригласили, я остался ждать во дворе, под присмотром здоровенной кавказской овчарки. Судя по взгляду и угрожающему ворчанию, я не вызывал у псины большого доверия. Кушнер освободился минут через двадцать. Спускаясь с крыльца, он страдальчески морщился. Я подумал, что и в здоровом-то виде из него неважный помощник, а уж теперь… Ладно, покажет мне Холоновского, и пусть едет домой. Нам пришлось почти два километра топать до Выборгского шоссе, и только там мы смогли остановить машину. Ехать в центр водитель наотрез отказался, согласился подбросить только до «Озерков». Правда, и денег за поездку не взял. У Кушнера была единая карточка, я купил два жетона, и мы спустились в метро. Пока ехали, не разговаривали. Сидели в углу полупустого вагона. Кушнер смотрел в пол, иногда выпрямляя раненую ногу и начиная массировать бедро. От станции метро «Площадь Мира» мы шли еще минут двадцать. На улице было совсем темно, а кварталы, в которые мы забрели, освещались только светом из окон. Мне показалось, что Кушнер слегка запутался с адресом. Но как только я об этом подумал, он облегченно вздохнул и указал рукой на темную арку: – Вон там. Мы вошли в типичный ленинградский двор-колодец, образованный четырьмя домами дореволюционной постройки. Три стены были совершенно глухими, в четвертой едва заметно выделялся зев подъезда и светилось несколько окон, расположенных в таком хаотичном порядке, что было трудно сосчитать, сколько этажей в доме. У одной из глухих стен стояли мусорные бачки, которые не вывозили, наверное, лет триста. Вокруг них, достигая высоты человеческого роста, громоздился всякий мусор. Серым пятном выделялась обивка выброшенного дивана, из прорех торчали пружины, тускло поблескивали лакированные бока. Несколько тощих собак ковырялись в отбросах. При нашем появлении они настороженно подняли головы и застыли, подергивая хвостами. В середине двора, на пятачке, огороженном низенькой железной решеткой, росло старое дерево. Около дерева, наскочив передним левым колесом на бордюр, стояла автомашина. Это была иномарка с каплевидным кузовом красного цвета, до середины дверей забрызганного темной грязью. В крыше чернел стеклянный люк. Фары горели, но в кабине никого не было. – Его тачка, – неуверенно сказал Кушнер. Мы подошли ближе. Я прочитал название: «опель-кадет 1.6». Если б не грязь, машина выглядела совсем новенькой. Сиденья были покрыты меховыми чехлами под леопарда, на торпеде красовались наклейки с голой Самантой Фокс и Сабриной в мокром купальнике, лежала приоткрытая пачка сигарет «Данхилл». Номерные знаки, насколько я разбирался, были не ленинградскими. Я постарался запомнить непривычное сочетание цифр и букв. Хорошо, что здесь не оказались два оранжевых ЛуАЗа… – Фары работают от аккумулятора? – спросил я. – Кажется, да. Когда двигатель выключен. – Ярко светят. Значит, недавно приехал. – Конечно, недавно. – Кушнер неожиданно хихикнул. – Стемнело только два часа назад. Он же не днем их включил… А еще можно потрогать капот. Я потрогал: капот был теплым. Пока я стоял и думал, что, может, Холоновский вспомнит про фары и выйдет их выключить, тем самым предоставив возможность неожиданно взять себя в оборот, под аркой звонко процокали каблучки, и в подъезд торопливо заскочила какая-то девушка в длинном пальто. – Кажется, я ее знаю, – задумчиво сказал Кушнер. – Она в Первом меде учится, по детским болезням. – К Холоновскому спешит? Лечить от детской болезни? Кушнер снова хихикнул. Его состояние меня настораживало. Пора, наверное, ему домой ехать. Как-нибудь сам разберусь. Рано или поздно Холоновский выйдет к машине. Если понадобится, я буду ждать до утра. Напротив арки остановилось такси с оранжевым гребешком. В машине было несколько человек, которые оживленно спорили, торгуясь с водителем. Я потянул Кушнера за рукав, и мы отошли от «кадета», встали за деревом так, чтобы нас не было видно. Вонь от помойки стала сильнее. Собаки снова насторожились. Услышав, что они перестали чавкать и копаться в отбросах, я обернулся и вздрогнул, увидев совсем близко от себя несколько пар светящихся глаз. Хлопнули дверцы, такси уехало. Трое парней и девушка прошли под аркой и скрылись в подъезде. По громкому разговору, то и дело прерывающемуся смешками чувствовалось, что они сильно возбуждены. Я четко расслышал, как один из парней произнес имя «Герман». – Где его окна? – спросил я у Кушнера. Мишка долго не отвечал, потом указал три ярко освещенных прямоугольника на четвертом этаже: – Кажется, те. Точно, смотри! Это он! У крайнего окна нарисовалась высокая стройная фигура. Черты лица можно было различить только отчасти, но я подумал, что мне этого хватит, теперь я его опознаю. Человек обеими руками оперся на оконное стекло и довольно долго что-то высматривал. – Сейчас придет выключить фары, – прошептал Кушнер. Я мысленно чертыхнулся. Будь я один, я бы встретил Холоновского около «опеля» и задал ему ряд вопросов. Не сомневаюсь, он ответил бы правду. Или прямо здесь, на помойке, или в соседнем дворе, куда бы я, выкрутив руку, предложил ему прогуляться. Гости не успели б хватиться отсутствия Холоновского, как я уже знал бы всю правду. Хоть и говорят, что первое впечатление бывает обманчивым, но я был уверен, что Холоновский не тянет на крепкого парня. Может, он кажется крепким, когда рядом папа или друзья, но не один на один. Холоновский не появился. Вместо него к «опелю» вышла девушка – кажется, та самая, студент-медик. Она долго ковырялась с замком и еще дольше искала, как выключить фары. За это время я успел ее рассмотреть. У нее было некрасивое злое лицо, а самопальный пуссер с надписью «I love you» и советские джинсы «техасы» только уродовали плоскую костлявую фигуру. Закончив возиться со светом, она взяла пачку «Данхилла». Две или три сигареты спрятала в карман, еще одну пристроила за ухо, положила пачку на прежнее место и вылезла из машины. Закрывая дверь, смотрел на окна квартиры, откуда за ней наблюдал Холоновский, все так же стоявший, прилипнув белыми ладонями к стеклу, как будто хотел толкнуть створку окна. Отходя от машины, девушка закурила. Холоновский скрылся в глубине квартиры. Девушка, нервно стряхивая пепел и глядя на арку, встала перед подъездом. Левой рукой, на одном из пальцев которой висели ключи от «кадета», она сжимала воротник пуссера. Напротив арки снова остановилась машина, и еще три человека, теперь – две девушки и парень баскетбольного роста, зашли во двор. – Привет! – крикнул баскетболист студентке-медичке. – Мы, как всегда, последние? – Еще и половины не собралось.