Глава тринадцатая. Лысый, злой, голодный и преданный Родине 1 Телятников и Кузякин занимались уборкой казармы еще минут двадцать, потом вернулись в наш кубрик. Я отложил шинель с так и не пришитым шевроном и вопросительно посмотрел на них. Они молчали. Кузякин встал у окна, а Телятников стащил китель, сел на табуретку и попытался прикрепить эмблемы на воротник. Уколол палец, поджал губы, посидел, глядя перед собой в одну точку, и принялся высасывать кровь из маленькой ранки. – Как успехи? – спросил я. – Все сделали или после отбоя продолжите? Я ожидал, что ответит Кузякин, однако он промолчал. Его спина напряглась, а стекло отразило исказившую лицо злую гримасу. Телятников с чмоканьем выпустил изо рта палец повернулся ко мне: – Они сказали, что Бальчис – наш сержант и раз он натоптал в сапогах, то нам за ним и убирать. – А когда он поссать сходит, ты за ним очко станешь мыть? – Я посмотрю, как ты станешь отказываться! – бросил от окна Кузякин. – Знаешь, как говорят: лучше умереть стоя, чем жить на коленях. – Я смотрю, ты слишком умный. Питерские все такие… – А вот тебе мозгов явно недостает. Неужели не ясно, что если в первый день нагнулся, то все два года будешь ходить кверху жопой? – Перестаньте, мужики! Нам надо держаться друг друга, а вы… – Телятников горестно вздохнул и снова занялся непослушной эмблемой. – По сравнению с теми, которые были на пересылке, здесь нормальные пацаны. Просто правила здесь такие, и все. Это как игра. Сначала неинтересно, и надо терпеть. А потом понравится. Мне стало смешно, и Телятников обиженно замолчал. В молчании прошло минут пять. – У тебя скоро иголка освободится? – наконец обернулся от окна Кузякин. – Держи, у меня все готово. – Я бросил иголку с нитками на кровать и встал. Надел шинель, застегнулся. Спрашивать у Максима с Антоном, как получилось, мне не хотелось. Я вышел в предбанник, где висело высокое зеркало с напоминанием по нижнему краю: «Заправься». Встал, перед зеркалом, повертелся. Вроде все хорошо. Дневальный, который опять скучал в одиночестве около тумбочки, одобрительно показал большой палец. С улицы вошли Савчук и Лысенко. Вид у обоих был донельзя деловой. Савчук привычно сбросил сапоги, нацепил тапки из кожзаменителя и зашлепал по коридору. Лысенко тоже начал разуваться, придерживаясь за стенку. – Погоди, – остановил я его, – поговорить надо. Выйдем? Сбоку от казармы располагалась курилка. Это был квадрат пять на пять метров, огороженный густым кустарником в человеческий рост, с тремя скамейками и до половины закопанной в землю металлической бочкой. На двух столбах был укреплен красный противопожарный щит с ведром, багром и лопатой. Лысенко встал спиной к щиту и воткнул большие пальцы за ремень: – Ну, чего хотел? Говори быстрее, у меня времени нет. – Ты знал, зачем ребят звал? – Может, и знал. Тебе-то чего? Или тоже убираться заставили? – Вокруг одни черножопые, и все старше нас… – Меня это не волнует. – Думаешь за земелей своим отсидеться? – А это тебя не должно волновать. – Помнишь, что ты в поезде говорил? Мы, славяне, едем на Кавказ и должны стоять друг за друга горой, иначе местные нас под себя подомнут. Не помнишь такого? – Ну и что? Ты не видишь, что все изменилось? За кого горой стоять, за этих двух чморей? На шиша они мне сдались? Они теперь до самого дембеля шуршать будут, а мне чего, заодно с ними предложишь? Не отвечая, я ушел в казарму. После ужина с нами по одному побеседовал старший лейтенант Пекуш. Из предбанника можно было попасть не только в спальные помещения, но и в умывальную комнату, и в маленькую захламленную каптерку. В ней и сидел, разложив на столе бумаги, командир взвода. Меня он вызвал последним: – Садись. Как впервые впечатления? – Жить можно. – Ответ не отличается бодростью. Ладно, привыкнешь. Давай кое-что уточним. Отец у тебя был военным? Что он заканчивал? – Тамбовское командное химической защиты. – А я в Тамбове родился и прожил до семнадцати лет. У нас дом был рядом с этим училищем. Может, я его и видел когда-то. Что с ним случилось? – Были большие учения. Он получил воспаление легких, но держался на ногах, сколько мог. Когда привезли в больницу, было уже поздно. – Ты с детства занимался спортом, выиграл несколько соревнований. Поступал в Ленинградский институт Лесгафта… – Пекуш вопросительно посмотрел на меня, и я закончил: – Но провалил напрочь сочинение. – И решил пойти послужить? – Как-то стыдно было бегать от армии. – Женат? – Так точно, женат. – Рановато ты хомут надел. Когда вы расписались? – За пять дней до призыва. – Да, веселый у тебя медовый месяц! Что, в военкомате не хотели дать отсрочку? – Да я сам не очень стремился. Пекуш удивленно поднял брови: – Что, семейная жизнь так быстро задолбала? – Я не хотел бегать от армии, но и просто так терять два года было обидно. А тут в гости приехал бывший сослуживец отца, Колыбанов Виктор Николаич. Может, слышали про такого? – Колыбанов? Из штаба округа? – Он самый. – Его две недели назад на пенсию проводили. – Вот он перед пенсией и приезжал Ленинград посмотреть. Узнал про мою ситуацию и предложил сюда к вам пристроить. Сказал, что это экспериментальная спортивная рота, чуть ли не командующему округом непосредственно подчиняется, и все два года я буду заниматься самбо и участвовать в соревнованиях. Пока он еще служит – запросто может пристроить, а если ждать осени, то неизвестно, как выйдет. Загремлю на два года на какую-нибудь «точку» в тайге – и все, о спорте можно забыть. Вот я и решил не рубить хвост по кусочкам. Раз уж все равно служить, так лучше разделаться с этим быстрее. – Как жена к этому отнеслась? Я вспомнил реакцию Инги: – Сложно. – Понимаю. Дай бабам волю – они бы мужиков от себя дальше вытянутой руки не отпускали. Она у тебя, часом, не беременная? – Поэтому и торопились со свадьбой. – Но ты ее хоть любишь? Я кивнул. – Когда должна родить? – В январе. – Не переживай, государство о ней позаботится. Моя тоже рожала, когда я был… далеко. Тебе хоть отпуск дадим, скатаешься, на руках ребенка подержишь. А я дочку только через полтора года увидел. – А в отпуск меня точно отпустят? – Ну, служба есть служба, всякие нюансы бывают. Ближе к январю будет понятно. Когда ребенок родится, можно будет и рапорт подать, с просьбой перевести поближе к дому. А если вдруг двойня окажется, могут и вообще демобилизовать, такие случаи бывали. Так что не переживай, командир у нас мужик с пониманием, когда можно, всегда навстречу пойдет. Ты только сам не подкачай. – Я постараюсь. – Как говорится, служи по уставу – заслужишь честь и славу. – Пекуш убрал лежавшие перед ним документы в ящик стола и надолго замолчал, глядя в маленькое окошко. В темноте ярко вспыхивали огоньки сигарет собравшихся в курилке солдат. Я подумал, что разговор окончен и взводный отправит меня в казарму, но он заговорил, и при этом я в первый и последний раз видел, что его лицо утратило обычное насмешливое выражение. – Я возлагаю на тебя большие надежды, Ордынский. Ситуация сложная. У нас действительно экспериментальное подразделение. В числе поставленных перед нами задач есть одна, которая касается тебя в первую очередь. Мы должны разработать новую систему армейского рукопашного боя, максимально эффективную и простую. Такую систему, чтобы обычный солдат после месяца тренировок мог противостоять любому противнику, превосходящему его по силе или вооруженному холодным оружием. Мы должны взять все лучшее, что есть в боевом самбо, восточных единоборствах, методиках ВДВ и спецназа – и создать из всего этого выжимку, которой в кратчайшие сроки можно будет обучить самого тупого и неподготовленного балбеса. Это направление контролирует лично генерал Звонарев. – Пекуш так выразительно посмотрел на меня, что я невольно кивнул. – На все про все нам отведено ровно полгода. Даже уже меньше – не позднее ноября месяца пройдут закрытые соревнования, на которых мы должны будем представить свои наработки. Задача трудная, но интересная. По итогам соревнований решат, как с нами поступить дальше. Если не оправдаем доверие, расформируют к чертовой матери! Кровь из носу, но нам необходимо выставить хотя бы двух-трех достойных бойцов. И ты у меня – кандидатура номер один.