Я принюхался, с сомнением глядя на неизвестное угощение. Запах был в меру резкий и незнакомый. Второй таджик пояснил: – Это азербайджанский самогон из тутовника. Больше нет, но тебе этого хватит. Я выпил. Действительно, хватило. В кружке было меньше ста граммов, но доза оказалась более, чем достаточной. Сначала у меня напрочь перехватило дыхание. Я сидел, выпучив глаза, роняя слезы, и не мог продышаться. Предложить воды они не догадались, только стояли и радостно скалились. Потом дыхание нормализовалось, и у меня начала медленно отъезжать голова. Ощущение было такое, будто я не залпом проглотил семьдесят граммов самогона, а неспешно, под хорошую беседу и закуску, принял пятый стакан. Настроение моментально улучшилось. Я почувствовал себя бодрым, веселым и резким. «Пират» в очередной раз принялся расспрашивать меня о Ленинграде, второй таджик переводил, а я отвечал очень остроумно и метко. Они хохотали и хлопали по столу, не боясь разбудить спящих товарищей. Разбудили начальника караула, который, оказывается, дрых в своей комнате. Помятый, в расстегнутой куртке-афганке и сигаретой в зубах, начкар заглянул к нам, ничего не сказал и ушел. После этого разговор перешел на Оксану. Как я понял, она регулярно принимала солнечные ванн, так что караульные, наверно, все локти оббили, наблюдая за ней. Многие, в надежде неизвестно на что, придумывали себе болезни и шли к ней в санчасть, но никому ничего не обломилось. Делая неприличные, но очень понятные жесты, «пират» объяснил, что «этим» она занимается исключительно с офицерами и что комвзвода Бегунцов не единственный, кто ее посещает. Вот с Людмилой, буфетчицей из «чепка», кое о чем, оказывается, можно договориться, а на Оксану приходится только смотреть… Наверное, из-за того, что у Оксаны отец – генерал, а Людмила – баба простая, муж у нее служит в другой части и дома бывает раз в месяц, так что время и пространство для маневра имеются. Я не поверил «пирату», но его слова мне запомнились. Эти слова мне запомнились, а вот чем закончился наш разговор и как я добрался из караулки в казарму, я впоследствии не мог вспомнить, сколько ни тужился. Вроде бы, закончив трепаться о бабах, мы начали бороться на руках, и я поборол как «пирата», так и его русскоговорящего друга… Проснулся я на своей койке часов в пять утра от дикого сушняка. Пришлось идти в умывальник и глотать противную теплую воду. После этого я лег и сразу уснул. И до самой команды «Подъем!» мне снилась Оксана. Мы с ней вытворяли такое… 2 Начались двухразовые ежедневные тренировки. Они проходили лениво. Пекуш оказался некудышним тренером. Чувствовалось, что старлей когда-то серьезно занимался рукопашным боем, но до уровня преподавателя он недотягивал. Если у него и имелись какие-то наработки по созданию новой системы, то демонстрировать их он не торопился. Чем дальше, тем больше мне начинало казаться, что все разговоры о поставленной перед нами особой задаче и о высоком доверии – полная ерунда. С таким уровнем подготовки, который демонстрировала наша рукопашная сборная, не стоило и мечтать о достойном выступлении на предстоящих осенью соревнованиях. Черные прозвали меня Чемпионом. Мне было приятно, хотя я и старался это не показывать. В группу, которую взялся натаскивать Пекуш, входило одиннадцать человек: мы с Лысенко и девять кавказцев, имевших какое-то представление о правилах классической или вольной борьбы. Я был лучшим, и даже Пекуш, если бы мы взялись драться всерьез, не смог бы составить мне конкуренции. Телятников и Кузякин в тренировках не принимали участия, им досталась высокая честь заниматься хозяйственными работами и стоять дневальными по казарме. Мы с Лысенко были освобождены от нарядов, а с течением времени заимели и некоторые другие поблажки. Пропускали занятия по строевой подготовке, а если чувствовали усталость, могли подремать днем или ложились спать, не дожидаясь вечерней поверки. Максим и Антон смотрели на нас с возрастающей ненавистью. От подъема до отбоя, а нередко и по ночам, они «шуршали» по всей территории части, выполняя указания старослужащих. Если к ним докапывался кто-нибудь из предыдущего осеннего призыва, они иногда отказывались или пытались как-нибудь обмануть, но результат все равно был один, и постепенно дошло до того, что любую команду кавказцев они выполняли беспрекословно. Пару раз я пытался вписаться за них, потом бросил. Пока сами не захотят дать ответ, помогать бесполезно. Да если и захотят – поздно уже, время ушло. Поначалу, наблюдая за их мучениями, я чувствовал какую-то жалость. Потом перестал, своих заморочек хватало. Но когда Лысенко, встав утром, небрежно приказал Телятникову застелить его койку и пошел умываться, я не сдержался. Мы с Лысенко полаялись. Будь мы не в казарме, и не наблюдай за нами из коридора десяток ухмыляющихся кавказцев, я бы ему, наверное, врезал. Не за Телятникова, который даже не подумал сказать Лысенко «Пошел на х…» – за себя. Слишком наглая рожа была у Андрея, слишком презрительно он цедил сквозь зубы слова. Но я не врезал, и он спокойно отправился чистить зубы и бриться. – Не трогай кровать, – сказал я Телятникову и сам пошел к умывальнику, кипя от злости и чувствуя, что продолжу разговор с Лысенко в более удобной обстановке. Когда я вернулся, Телятников и Кузякин вылизали весь наш кубрик. Заправили кровать не только Андрея, но и сержанта Бальчиса, который как ушел куда-то посреди ночи, так до сих пор и не появился. Только моя кровать оставалась разобранной, а колченогая тумбочка, из которой я доставал умывальные принадлежности, стояла несколько криво, выбиваясь из общей, выровненной строго по нитке, безукоризненной линии. Я посмотрел на Телятникова: – Я же тебе говорил… – Да ладно, Кость, мне что, сложно? Тем более для своего… Я сел на кровать, бросил в тумбочку мыло и футляр с зубной щеткой, скомкал в руках полотенце. Дал ногой по дверце тумбочки так, что она хлопнула и отскочила, а из петли вылетели два шурупа. – Слушай, Максим! Вот представь: если у тебя будет возможность убить меня или Лысенко, и тебе ничего за это не будет, ты кого из нас грохнешь? – Как это? – Да вот так, очень просто! Я буду валяться пьяный в траве у забора… Ночь, никого рядом нет, а у тебя в руке нож или кувалда. Телятников испуганно замотал головой, сделал непонимающее лицо и выскочил в коридор. И тут же залетел обратно в кубрик, сопровождаемый треском рвущейся материи и звуком смачного пендаля: из умывальника возвращался Низам, а Максим, торопясь уйти от меня, чуть не отдавил ему ногу. – Ну вот… – Телятников осмотрел разорванную майку, а потом принялся выворачивать голову, чтобы разглядеть мокрый отпечаток кроссовки Низама на своей заднице. Вместо Лысенко мне пришлось разговаривать с Савчуком. Он сам подошел ко мне и начал без предисловий: – Тебя ведь один раз предупреждали? Ты не понял? Ты что, такой тупой или только прикидываешься? Смотри, будет хуже! Я указал пальцем на вертевшегося неподалеку Лысенко: – Это тебе мальчик пожаловался? – Слушай, Ордынский, ты же умный пацан. Ну какого хрена ты нарываешься? Думаешь, до соревнований Пекуш тебя тронуть не даст? Черта с два! Как надо будет, так и сделаем. Не веришь? А зря! Был тут один крутой, который не хотел жить, как все. Знаешь, что мы с ним сделали? Трахнули в жопу и загнали под шконку. Так и прожил там до самого дембеля. По ночам мыл все четыре казармы и портянки стирал. В столовую ходил со своей проколотой ложкой и миской. Когда увольнялся, офицеры его до автобуса проводили, чтобы целым уехал. А мы на следующей остановке его из автобуса вытащили. Деньги отобрали, форму всю изрезали и в таком виде отправили в Махачкалу. Он там неделю ошивался на вокзале, педикам задницу подставлял, чтобы на билет заработать. Не боишься, что с тобой то же самое сделают? – Кто, ты, что ли? А ты попробуй! Даже если вы на меня толпой все навалитесь, у вас хрен что получится! И еще: если чего-то начнется, я тебе первому шею сверну. А потом займусь остальными… Мы посмотрели друг другу в глаза. Савчук не выдержал, сплюнул в сторону и, круто развернувшись на месте, ушел. Со стороны могло показаться, что он выиграл словесный поединок. 3 В начале августа, в одно из воскресений, меня все-таки поставили дневальным по казарме. Дежурство сдавал дагестанец из второго взвода. Он протянул мне нарукавную повязку, но я отрицательно покачал головой: – Смотри! – на полу умывальной комнаты блестели лужи мыльной воды, в предбаннике осталась грязь от сапог, коридор тоже требовалось как минимум подмести. – Я, что ли, за тебя убирать должен? – Зачем? – Дагестанец искренне удивился. – Не-е-е! Вот… Он подвел меня к открытой двери, и я увидел Телятникова и Кузякина, уныло шедших через двор с бачком отходов из кухни. – Они уберут! Поскольку я ничего не сказал, он воспринял это как согласие. Но решил, наверное, что мне неловко самому заставлять земляков, и решил оказать помощь. Вышел на крыльцо, пронзительно свистнул и, когда Телятников обернулся, махнул рукой: – Сюда иди! Схватив за плечо, я втащил дагестанца обратно и закрыл дверь. Он хотел вырваться, но я держал крепко. – Ты что, ох…ел? Ох…ел, да? – по-русски он ругался, как иностранец, которого научили матерным словам, не объяснив их значения. – Ё… твою мать! Я встряхнул его, подтянул ближе к себе и внятно произнес фразу на табасаранском языке, которой некоторые дагестанцы иногда шутливо перебрасывались друг с другом. Что-то вроде: «Я твоего папу… я твою маму … я твоих братьев … и тебя сейчас …» Он поперхнулся на полуслове, а потом вдруг наклонил голову и цапнул меня зубами за кисть. Я разжал руку, он отскочил, прошипел какие-то ругательства и скрылся в глубине казармы. Догонять его я не стал. Поднял с пола и бросил на тумбочку красную повязку дневального и прошел в кубрик. На своей кровати, не раздевшись и не сняв даже ремня, храпел Бальчис. Он опять где-то пропадал ночью и появился только к окончанию завтрака, весь какой-то задумчивый и невыспавшийся. Интересно, куда он таскается? Не к Оксане ли, часом? Или к сговорчивой буфетчице Люде? Ерунда, в таком маленьком городке утаить подобное невозможно, а офицеры, я думаю, давно бы ему объяснили, каково ублажать чужих жен и дочерей генералов. Бегунцов, правда, ходит. Ну, так Бегунцов лейтенант, а не сержант срочной службы, и потом, может быть, он намерен жениться… Оксана Ярыга… Ярыга… Где же ее папа служит? Мне такой звучной фамилии в сочетании с генеральским званием слышать не приходилось. Может, он в другом округе или вообще в Москве? Или вовсе не генерал, просто «пирату» приятнее думать, что он подглядывает не просто за русской блондинкой, а за дочерью большого начальника? Вернется в свой кишлак и станет рассказывать, как генеральская дочь ему показывала стриптиз. Правда, он и слова такого, наверное, в жизни не слышал и никогда не услышит… Я плюхнулся на свою койку. Чем закончится мое дежурство по казарме? Разборкой с черными или объяснением с Пекушем? Наплевать! Я устроился поудобнее и заложил ногу на ногу… По коридору к выходу из казармы прошаркал Низам. Не замедляя шаг, посмотрел на меня из-под густых бровей и скрылся за углом. Что у него за походка такая? Выпендривается или ноги больные? Низам мелькнул за окном и окончательно пропал из моего поля зрения. Вскоре ушли отпущенные в увольнение, и в казарме стало совсем тихо. Бальчис перевернулся на другой бок, почмокал и захрапел громче прежнего. Я лежал, думал о всяком и через какое-то время вдруг принял решение подать рапорт о переводе в Афган. Лучше настоящая война, чем эта херня, которая творится у нас. Смотрящие, опущенные… И ради этого я сам пришел в военкомат? Тренировки – чистейшая фикция. Они годятся для поддержания общей формы, но никакого спортивного роста я не получу. Наоборот, из-за отсутствия достойных противников мой уровень заметно понизится. Осенние соревнования? Я уже не верил, что из этого выйдет что-нибудь путное. Они будут напоминать серьезный турнир ровно настолько, насколько бардак, в который я загремел, напоминает нормальную армию. Правда, в Афгане, наверное, мне не дадут отпуск. Но если мне суждено быть убитым, много ли радости от того, что я один раз подержу на руках своего сына? Я увидел, как в казарму заходит «пират». Никогда раньше он здесь не появлялся. К кому его принесло? Оказалось, ко мне. – Алёша! Там к тебе приехаль… Иди КПП быстро! Я сбросил ноги с кровати: – Кто приехал? – Жэнщин. Вот такой шикарный жэнщин с белым волосам. Хорошо, да? – Он улыбался, довольный, что принес радостное известие. – Спасибо! – Чуть не сбив его с ног, я вылетел из казармы и побежал к КПП. Ингу и Кушнера я увидел издалека. Они стояли за воротами на фоне желтой «Волги»-такси. Заметив меня, они принялись размахивать руками, а таксист несколько раз просигналил. В будке контрольно-пропускного пункта сидело человек десять. Через широкие окна они смотрели на Ингу и лопотали на своем языке. Не требовалось богатого воображения, чтобы понять, о чем они говорят. Один из них, у которого красная повязка была не на рукаве, как положено, а висела колечком на ремне рядом со штык-ножом, вскочил со стула и, разведя руки, загородил мне проход. Я оттолкнул его и выскочил за территорию воинской части. – Привет! Я обнял и крепко прижал к себе Ингу. Мы замерли. От запаха ее волос я почувствовал головокружение. Рядом стоял улыбающийся Кушнер. Из машины на нас смотрел водитель в кепке с большим козырьком. Он тоже радостно скалился во все тридцать два зуба. Чужие взгляды мне мешали. Чувствуя себя деревянным, я поцеловал Ингу. Какие забытые ощущения! Зрителей бы еще отогнать, а то слишком уж я не люблю проявлять чувства на людях. Мастер с детства учил меня скрывать от окружающих свое эмоциональное состояние…