– Низам твой родственник? – Брат. – Родной? – Родной, да. Двоюродный. – Зачем ты к нему приезжал? Он не понял вопроса. Ладно, подойдем с другой стороны. Я решил проверить догадку, которая давно оформилась в моей голове. И которую я, наверное, никогда не стал бы проверять, не подвернись мне сейчас такая возможность. Еще в госпитале я вспомнил ряд моментов, на которые в свое время не обратил внимания. Оксана во время нашей первой встречи уже знала, что я женат. Знала, что я из Ленинграда. И знала, что я вырос в военном городке. – В октябре восемьдесят седьмого были соревнования. Низам хотел, чтобы я выиграл у генеральского сына? Расим вскинул голову и прищурился. Кажется, до него сейчас только дошло, что я – тот самый Чемпион, который служил с его братом. Он отрицательно помотал головой. Хрен знает, что это значило. Я не стал гадать. Я подсечкой сшиб Насрулаева на пол и принялся мучить. Культурист и Степан пришли мне на помощь. Культурист держал Насрулаева за руки, Степан затолкал ему в рот полотенце и сел на ноги. Я воздействовал на болевые точки, не оставляя следов. Начал с легкой боли и постепенно увеличивал силу воздействия, периодически повторяя вопросы. Насрулаев извивался и мычал, но освободиться не мог. Он весь покрылся потом, глаза вылезли из орбит. В какой-то момент мне стало противно. Но я вспомнил про опущенного Телятникова и про свой бой с Улугбеком и усилил нажим. Расим обмочился и замер. Грудная клетка бешено вздымалась, глаза смотрели в одну точку. Степан выдернул полотенце. Я спросил: – Ну что? Насрулаев заговорил безжизненным голосом: – На тех соревнованиях делали ставки. Все были уверены, что ты проиграешь. А Низам поставил на тебя. – И много он выиграл? – На две «Волги» хватило. – Кто был с ним в доле? – Он мне не рассказывал. – А Оксана? – Они вместе уже лет пятнадцать. Росли в соседних дворах. Он ей… Ее первый мужчина. Она тогда в пятом классе была, а он уже с «цеховиками» работал, деньги имел, мотоцикл купил… Когда его чуть не посадили, она его через отца отмазывала от ментов. И в часть эту пристроила… Можно было еще уточнить много всякого, но я не стал этого делать. Слишком мерзко стало на душе… Не знаю уж почему. Я растянулся на своей шконке и безразлично наблюдал, что делают с Расимом дальше. Ему связали щиколотки, а руки завели за спину и вздыбили так, что затрещали лопатки. Каким-то предметом выбили передние зубы. Претендента на роль главного опускальщика долго не находилось. Я не хотел, чтобы вызвался Степа. Но у него такого желания как будто бы и не возникло. Он ограничился тем, что держал правую руку Расима и наступил на связанные ноги. Боксер не стал вообще участвовать в процедуре. Как только Расим был установлен в нужную позу, он ушел к столу и наблюдал за происходящим оттуда. Нервно хихикая, к Расиму подошел один из молодых парней, не занимавший в нашей «семье» заметного места. – Сейчас ты, чурка, узнаешь, как русских девок портить, – пообещал он, спуская штаны и обнажая готовый к работе прибор. – Мы их для тебя, что ли, выращивали? Насрулаев в последний раз попробовал вырваться, но его попытка была быстро пресечена. Сплевывая кровь, он прошипел какое-то ругательство. – Сейчас ты у меня его проглотишь! – заверил пацан, примериваясь, как удобнее приступить к делу. После первого сеанса нашлись еще двое желающих. Расима приподняли и перевернули, готовя к процедурам с другой стороны. Он больше не сопротивлялся. Я видел его широко раскрытые бессмысленные глаза. Жаль, что на его месте не Низам. Может, прав был Вадим, и нам когда-нибудь выпадет случай свидеться? С ним и с Оксаной. Если она с детства идет с ним по жизни бок о бок, то и сейчас где-то рядом. Пожалуй, проще отыскать ее следы, чем Низама. Только вот надо ли это мне? Еще я подумал, что Расим может покончить с собой. Конечно, в небольшой камере это сложно. За ним будут присматривать и вздернуться или вскрыть вены не дадут. Но, если задаться целью, всегда можно подобрать способ и время. Обидно, если у него получится: могут камеру разогнать. Я ошибся. Расим смирился со своим положением, и все время, пока я находился в «Крестах», продолжал жить под шконкой и почти безропотно обслуживал всех желающих. По указанию Стержня он написал своим дружкам на воле «маляву», в которой просил не трогать терпилу[12]. Право договориться со следователем и судьей оставалось, конечно, за ним. Но, как я слышал, он не смог им воспользоваться и получил увесистый срок. 3 Через несколько дней у меня поднялась температура, а боли резко усилились. Меня отправили в санчасть. Она была заполнена до отказа, но мне досталось хорошее место. Как такового лечения не проводилось. Врачи кормили меня таблетками, от которых не было толка, и без конца спорили о диагнозе. Я много читал. По рукам ходила куча иностранных детективов тех авторов, которых еще год назад нельзя было представить изданными в Советском Союзе. Они отличались низкокачественными переводами и обилием опечаток, на которые даже я не мог не обратить внимания, но время скрашивали. Во время одного из обследований я и столкнулся с Петровым. Я его не узнал. Просто обратил внимание, что тощий как жердь парень с изможденным лицом пялится на меня. Я подумал, что он меня с кем-то путает. Врачи отошли куда-то посовещаться, цыриков поблизости тоже не было. Нас собралось несколько человек в одной комнате. Многие, знавшие друг друга по воле, принялись шептаться, передавая приветы и обсуждая, как изменить показания. Я сидел один и молчал. Когда слишком пристальное внимание мне надоело, я повернулся и посмотрел на этого парня. Он неуверенно улыбнулся и подошел: – Привет! – Ну, здорово. – Ты меня не узнал? Я – Генка Петров, Петрик! Холоновского помнишь? Никитку Добрынина? Только тут до меня доперло, кто он такой. Боже, как он изменился! Продолжая улыбаться, Петров протянул руку. Я символически привстал и пожал ее. Петров уселся рядом. Оглянулся на дверь, облизал пересохшие губы. Улыбка на его лице то гасла, то вспыхивала. В сочетании с блестящими бегающими глазами это производило нездоровое впечатление. – Я Добрынина не убивал, – заявил он, наклоняясь к моему уху. Я слегка отодвинулся. – Меня заставили взять на себя. – Кто? – Холоновский с Мусой. Холоновский – мозг, а Муса – это сила. Я не мог сопротивляться. Они сказали, что я проштрафился и что из-за меня могут пострадать остальные. Поэтому я должен взять вину на себя, чтобы менты перестали копать. Я и взял. – Я бы на твоем месте не стал. – Ты бы не стал! А как я мог отказаться? Они бы тогда всех убили. Меня, родственников… Всех! Они обещали вытащить меня из тюрьмы. Обманули! Но я им сразу не поверил. Знал, что весь срок придется тянуть. – Ты здесь пятый год паришься? – Не, ты чего?! – Петров отодвинулся от меня, посмотрел, как на маленького, и снова зашептал, наклоняясь к моему уху. – Я в Мордовии был. Все нормально, мужиком считался. А они меня сюда вытянули. Через ментов, конечно. Якобы на какие-то другие дела поколоть. Они хотят меня убить! Там, в колонии, я кое с кем язык распустил. Надо было молчать, а я… Они узнали, и теперь хотят меня грохнуть. Не веришь? Вот увидишь, сегодня или завтра я умру. Я тоскливо посмотрел на дверь. Скорей бы появились врачи! Устраивать скандал, прогоняя Петрика от себя, или привлекать внимание, отсаживаясь от него, мне не хотелось. Он почувствовал мое настроение. Лицо отобразило досаду: – Они и до тебя доберутся! – На черта я им сдался? – Они никого не прощают и не забывают. Не сейчас, так через десять лет. Да, точно, через десять лет. Я это вижу! Вскоре после возвращения из армии я наводил справки о Холоновском и выяснил, что в Питере его давно нет. Вроде бы он перебрался в Москву вслед за папой, который получил повышение в партийной карьере. Петров схватил меня за руку. Я сбросил его пальцы и сел вполоборота, приготовившись стукнуть, если он будет и дальше проявлять такую назойливость. Петров сочувственно посмотрел на меня и выдохнул: – ОЧП. – Что? – ОЧП! Ты знаешь, что это такое? – Очень Чрезвычайное Положение? Новое ГКЧП? Он застонал, согнулся и обхватил голову руками. На нас стали обращать внимание. Я сидел и с независимым видом смотрел в потолок. Так же внезапно, как начал, Петрик бросил корчиться и стонать. Сел неестественно ровно, закинул ногу на ногу и обхватил колено руками: – ОЧП – это Орден Черного Пламени. – Почему черного? – Оно сильно, оно все пожирает, но никто не видит, что у него внутри. – Гениально! – Твой сын – не твой сын, это их семя.