— Ци як, ци як, — Шац примирительно помахал рукой, ругаясь на себя за не во время вырвавшееся замечание. — Мы с вами коллеги. Я тоже работаю завхозом отделения, только в О. Есть такой город на Урале. Не слышали? — Слышау, но там не бывау. Нада-та што? — раздражение хозяина, видимо что-то планировавшего, делать, вероятнее всего, судя по закипающему чайнику — перекусить, нарастало. — Да вообщем-то ничего. Нас, командированных назначили в мобильный резерв. Делать по сути нечего, здесь я никого не знаю, вот и зашел проведать коллегу. — Кстати, чайком не угостите? Заварка у меня своя. Мы в Москве на сборном пункте неделю обитали. Вот «по случаю» приобрел. А случай, надо сказать, был ещё тот. У московского тыловика «не пошли» по учету патроны: на стрельбище плохо собрали гильзы. Прошел слух, что едет комиссия по проверке учета, вот и надо было выкручиваться. Шац, проникшись накачками Сергея, на всякий случай прихватил с собой пару пачек патронов. Случайно услышав о неаккуратном начальнике склада, Генрих провернул «маленький гешефт». Его, как опытного солдата, всегда веселила система учета: собирали гильзы, составляли акты с тремя подписями, а всякий уважающий себя военный имел «на всякий случай» два-три патрона. Они валялись открыто дома. И ни у кого, даже у детей, не вызывали интереса: подумаешь патрон! «Я вот с папой на стрельбище из настоящего пистолета стрелял»! Генрих залез в вещмешок и достал завернутую в запасную нижнюю рубаху красивую жестяную баночку. Поколебавшись, достал ещё и четыре конфеты в красивой упаковке. — Вот нам к чаю пара, а этим детишек или жену угостите. У завхоза разом сменилось настроение. Видимо он уже представил, ту радость, которую доставит близким очень редким по нынешнему времени угощением. — Не, не. Што мы мужыки будзем перевадзиць дзицячая прысмаки. У мяне пайкавы сахар ёсць. А гэта, — он быстро завернул конфеты в четвертинку газеты — жонцы ды дачцэ. Пока заваривался чай, шел неспешный разговор двух молодых, но успевших много повидать и пережить мужчин. Кто где воевал, куда наступал, кто командовал… Представились, обменялись рукопожатием. Вацлав, завхоз облуправления, слегка напрягся на «Генриха». — Немец? — Да ну, что ты. Еврей. Вацлав присвистнул. — То пабач, рэдкасць для нашых мясцин. Шац опешил. Он, представляясь, всегда ожидал несколько смущенного ответа на свою национальную принадлежность. А тут жалость и взгляд как на бедную сиротку. — Еврей-редкость, это что новый анекдот? Да здесь наших процентов десять населения, если не больше. Родители говорили целые села, если не городки… — Была хлопец, была. Я сам тутэйшы. Знаю не па наслышке. Но тут такое у врэмя вайны тварылас! У мяня тут сваяки аставалис. Нацярпелись и голада, и холада. А пра унижэнни и гаварыць не прыходзицца! Но яны беларусы, а што з тваими супляменниками — жыдами рабили, дык гэта проста страх. Жонка кажа як пачали их з першых дзен аккупацыи страляць, дык пакуль последнего не убили — не супакоились. У Генриха свело скулы, он побледнел: — Так там же детей много было, женщины, старики… Не могли же их всех убить! — Эх, хлопча! Змагли падлы, змагли. У мяне самаго у галаве не улажываецца. Нам зампалит гаварыу, якая та камисия рабила, яшчэ у вайну. Дак кажа, што з 25 тысяч жыдоу у Брэсце пасля асвабаджэння знайшли толькие 200.[30] Ты вот у район прыедзеш убачыш: была веска, а цяпер пустыр… За каждым райцэнтрам, абласным горадам не авраг, дык урочышча ци каръер з сотнями и тысячами тваих убитых суплименникоу. Да, дзела…, — и он сочувствующе вздохнул. Вацлав неторопливо и обстоятельно разливал исходящий ароматом чай из банки по стаканам в красивых ажурных подстаканниках. Генрих Шац, солдат-разведчик Великой Отечественной войны и еврей по национальности сидел оглушенный сказанным. Он приодически тряс головой, чтобы отогнать накатывающую муть. Сгорбившись, он вдруг закрыл лицо руками и начал читать поминальную молитву. Как знал и помнил, как ему говорило сердце. Наверно всё было не так, не по канону. Но что ему был в этот момент канон? Перед глазами мелькали лица, фигуры, силуэты… Тех, кто больше не засмеется и не заплачет, не придет домой, не придет, не придет… Эта мысль закрутилась в голове, повторяясь вновь и ввовь. На глаза навернулись не прошеные слезы. Он очнулся от дружеского похлопывания по плечу: — Ну, ты чаго хлопец? Мало што ли убитых видзеу на фронце? Тут ужо ничым не паможаш. Жывым жыць и помниць. У цябе, што тут многа радни было? Да, можа и многа раз так сильна апичалиуся. Крапись. — И он вновь пожал сочувственно плечо молодого парня. — Да понимаешь, — Генрих отхлебнул чая, что ещё немного прояснило мысли, — я же командировки сюда мог избежать. Сам больной или родители. С этим ничего сложного. Вацлав понимающе покивал головой: сколько там, в России знакомых медиков могло быть у этого хлопца, он представлял хорошо. У него бы здесь тоже не возникло с этим затруднений. Свояков, своячениц, кумовьев хватало. — Но папа сказал, что от наших родственников нет никаких известий. Война понятное дело. Много страшных слухов. Надо бы туда съездить и уже на месте найти и установить связь. А тут бесплатная поездка. Повезло, мол. Дал мне три листка старых адресов, — он наклонился было к вещмешку достать бумаги — и, спохватившись, выпрямился. «Бесполезно, бесполезно…». Вацлав, видя в каком состоянии гость, попытался утешить: — Тут панимаеш, якая тонкасць. — Он помолчал, прикидывая что то, потом подошел к двери, накинул на неё крючок и, подойдя почти вплотную к Генриху, негромко продолжил. — Перад вайной сярод вашых было многа арестав. За пропаганду нацыанализма, анцисавецкия выказывания, апасались прыдацильства у прыграничнай зоне. Ды многа разных слухав хадзила. Дык вот я слышау, что начали вазврашчацца искупиушыя вину. Ты милицыянер. Усе прыбываюшчыя праходзят чэраз паспартны стол. Вот хлопча и саабражай. Он снова подошел к двери и, откинув запор, вернулся за стол. Посидели молча. Генрих зло выплеснул в рот остатки горького как его настроение остывшего чая. Поморщился — жаль не водка. — Мало, ах как же мало я положил этих тварей на фронте — горечью и ненавистью веяло от этих слов черноволосого и черноглазого двадцатидвухлетнего парня. — А гэта ты зра. Там мы ваевали з такими жа, як мы салдатами, а тут были ягд и айнзацкоманды. И не только немцы. Сейчас МГБ бальшую работу ведзет. Находзят и судзят усякую шваль. Судзят. Пайми, мы не ани, и не можыт савецки чалавек так вот лёгка, без суда, без даказацельств караць другога. Дажэ если он мацерый враг. Снова помолчали. Через тоску, разъедающую душу Шаца, вдруг пробилось: «И не только немцы». Он встрепенулся. И какая-то непростая мысль начала ворочаться в светлой голове молодого еврея, чтобы через какой-то срок вылится в кристально ясную, подвигающую на действия. Подхватив вещмешок на плечо, привычно взял в левую руку автомат, протянул правую: — Приятно было познакомиться. — Взаимно, взаимно. Двор встретил Генриха негромким, деловитым шумом. Солнечный день шел к концу. Дул прохладный ветер, предвещавший скорую осень. Говорить и видеть никого не хотелось. Он спустился с крыльца, и обойдя сторонкой группу офицеров, пристроился в дальнем конце двора на каком-то обрезке доски. На него раз за разом накатывало: «… редкость для наших мест», «… из 25 тысяч Бресте после освобождения нашлись только 200», «Вот старые адреса. Не потеряй, пожалуйста! Я их в газетку обернул, для сохранности». — Эх, папа, папа… Какие же мы наивные. «Мало ли что пишут в газетах…» Мало, папа, мало — говорил он, то ли для себя, толи про себя. Подняв голову, он долго сидел и смотрел на плывущие в вышине облака, может, впервые после детства бездумно любуясь безмятежной голубизной. Вдруг словна спала с него пелена горечи и на него взгянуло зло оскаленное, дернувшее непроизвольно уголком рта лицо Сереги Адамовича: «Должок у меня тут. Непременно вернуть надо». И строки случайно увиденного протокола: «Потерпевший убит с особой жестокостью и цинизмом…» Мысль прорвалась, мысль, наконец, кристализовалась: «Должок. У меня теперь есть должок. И его надо вернуть с особым цинизмом и жестокостью». Холокост — в переводе с древнегреческого означает «всесожжение». Глава 6 Беда в том, что лучшим доказательством истины мы склонны считать численность тех, кто в нее уверовал. М.Монтень Осенние сумерки быстро сменились темнотой. Изредка в «курилке» вспыхивал уголек папиросы или самокрутки. Неярко светились почти все окна в здании облуправления. Освещение двору добавляли два уличных фонаря и лампочка на крыльце. Тени хилых кустов сирени, росших местами вдоль стен, беспорядочно метались по утоптанной земле под порывами ветра. С заходом солнца похолодало, и многие накинули ватники или шинели. Когда «командировочных» привели в столовую управления, почти стемнело, От тепла, света. предвкушения еды у людей поднялось настроение, Слышались хохотки, подначки: исчезли взвода, отделения умудренны опытом войны бойцов. Они снова стали гомонящей толпой молодых здоровых парней. После неплотного ужина из армейской перловки, заправленной банкой тушонки из дорожных запасов, и хлеба с почти прозрачным чаем, ещё посидели — поговорили «за жизнь». Серега молчал, стараясь по привычке не выделятся среди малознакомых людей. Непривычно малозаметен был всегда шумный, многоговорящий, стремящийся привлечь к себе как можно больше внимания Генрих. За друзей сегодня рассказывали и смешили, слушали и хохотали Азамат, Иваныч и Сема. В какой-то момент Серега наклонился к Генриху и тихо поинтересовался: — Что случилось? Чем помочь? Тот вяло махнул рукой и с внутренней природной печалью философски заметил: — Случилось давно, да только узнал и понял сегодня. Помочь? Да, наверное… Но не здесь и не сейчас. Ты знаешь, я пойду, пройдусь, погуляю… — Ну, сходи, погляди, что тут вокруг. Оружие с собой. Быть внимательным и осторожным. Посмотри, где будем спать, что бы никого потом не будить. — Может мне с тобой? А то ты сейчас такой, — и Серега неопределенно покрутил рукой. — Да не, не надо. Настроение такое — хочется побыть одному. — Ладно, смотри сам. Ты мальчик уже большой. Идя к выходу, Генрих оглянулся. Друзья провожали его тревожными взглядами. Подняв в знак приветствия автомат, он улыбнулся. Парни кивнули в ответ и вернулись к прерванному трепу. На въезде, у шлагбаума медленно ходил часовой, держаясь за ремень автомата двумя руками и опустив вниз голову, пиная пыльными сапогами то ли маленькие камушки, то ли комки затвердевшей земли. На стоявшем рядом маленьком КПП Шац поболтал с нарядом об обстановке в городе.