Оказалось что ночью одному, даже с оружием, выходить опасно. В областном центре развелось много «грабежников». С наступлением темноты город вымирал. Работавшие допоздна предпочитали ходить только группами. Освещение, установленное местами, варварски уничтожалось. Милиция пока с преступностью справлялась плохо. Они сами этого и не скрывали. — Грабежники говорите? Ну-ну. Постояв несколько минут, пока глаза привыкли к темноте, он привычной тихой кошачьей мягкой походкой начал перемещаться от тени к тени, от одного укрытия до другого… Ну, вышел человек погулять. И кому, какое дело до его манеры ходить? И кому, какое дело, где гуляет кот? Белый кот… Заблудиться Герих не боялся. Во-первых, освещенное Облуправление было достаточно далеко видно, во — вторых на новой местности он давно взял за правило вначале двигаться по расширяющейся спирали. Уходя недалеко и подходя к отмеченному ориентиру с иного направления. В городах было совсем просто: дома расположены кварталами. От площади Ленина отходили несколько улиц и переулков. Выбор пал на самую широкую. Порывы осеннего несильного ветра заставляли двигаться чуть быстрее. Ветер и движение приносили успокоение, остужали злость, понемногу уменьшали агрессию, снижали желание немедленно отомстить. Часа через полтора парень, наконец, почувствовал что замерз. Захотелось надеть ватник или уйти в тепло помещения. И в тоже время он понял, что испытывает удовлетворение, как будто после долгого отсутствия вновь вернулся к чему-то привычному, неизвестно почему забытому на долгий срок. Генрих чувствовал себя вновь в своей среде, на своем месте. Через много лет в лексику войдет термин «адреналиновый наркоман». Со временем «рабочие войны» привыкали к постоянному риску, к ежесекундной смертельной опастности. Но наконец — пришел Мир. Живи, радуйся, что вернулся домой! А им все время чего-то не хватало. Бывшие фронтовики начинали тосковать по ушедшему, по боевому, по прошлому… Презирать и ненавидеть тоскливую монотонность буден. Сколько их в пьяном угаре рвало рубаху на груди: «Да ты знаешь, кто я? А ты там был? А там? Да я тебя…»? Хмурое пробуждение: «Ничего не помню, пьяный был». «За что срок? Да пошли вы…». И поехали вновь эшелоны бывших героев, а ныне «забайкальских комсомольцев» во все концы великой страны. Статистика потом сосчитает, что в первую послевоенную пятилетку были осуждены по насильственным статьям около половины из восьми с чем-то миллионов демобилизованных. Некоторым повезло. Одним из них стал старшина Шац. «А городок так себе. Но строек, пожалуй, побольше чем в О. Дойду вон до того угла: оттуда должен быть виден вокзал и спать. Нагулялся, на сегодня хватит». Слегка разочарованный, что никого не встретил, Генрих расслабился, но недлинный кусок улочки, слабо подсвеченный лунным светом, изучил с тем же вниманием, что и раньше. Что-то его смущало. Запах! Запах немытого тела и дыма! Он замер, и разделив видимую часть улицы по секторам, стал скрупулезно искать его источник. Метрах в пятнадцати из тени выскользнули двое и, страхуясь, направились в сторону предпологаемого вокзала. Чуть отпустив незнакомцев, старшина двинулся следом. «Пахнущие дымом» несли тяжелые вещмешки. В какой-то момент ветер разогнал тучи, и стало светлее. «Форма — немецкая полевая. Кепи, обувка, автоматы… Только штаны немного не такие. Погон нет. А так егеря или эсесы. И походка один в один, и страхуются знакомо. Бл…, накаркал сам себе. Было скучно — теперь веселись!» Собравшись в тугую пружину он сопровождал парочку то, отдаляясь, то сближаясь. «Хорошо дождей давно не было, а то бы был уже мокрый по самое… не хочу!» — утешился он, падая в очередной раз за небольшую кучку дров. «И что с ними делать? Одного валить, а второго брать? За что их брать? Могут быть обычные граждане… Не похоже, но могут. Проверить документы? А если это из тех, кто навел сегодня «шухер»? Блин, предлагал же Серега пойти вдвоем…» Шли параллельно железной дороге: слышался характерный лязг вагонов, мерзко пахло шпальной пропиткой. Внезапно где-то рядом хлопнул сдвоенный выстрел, взвизгнули женщины и тут же смолкли. Старшина упал и замер. Медленно приподнял голову. Незнакомцев было не видно. «Тоже лежат осматриваются?» «Ратуй…!». «Ах ты падла!». Рыдания. Негромкая польская речь: «Psia krew przestraszyli potwory. Idzmy Tomaszu, jeszcze daleko»,[31] — и поднявшиеся незнакомцы рысцой рванули в темноту. Вскочивший Генрих дернулся за ними, потом сплюнул: «Наверняка в лес жратву понесли. Гонятся в ночном лесу неизвестно за кем с перспективой нарваться на прикрытие? Оно мне надо?». И пожав плечами, направился в сторону выстрелов и рыданий. Немного пробежашись, осторожно выглянул из-за угла. Одна из больших улиц. В нескольких метрах от перекрестка на земле сидит спиной к ограде палисадника молодой пацаньчик, прижимающий руку к голове. Второго, лежащего вдоль забора, лениво пинает крепкий мужик в рваном ватнике и сапогах. Двух девушек, жавшихся друг к другу, держал под прицелом парень в польском френче и кепке. — Шпиц! Хопіць з яго. Давай шманай ужо. — Хопіць! Не ты уяві, калі-б не перакрывіуся патрон! Ён бы мне дзірку зрабіу! У зараза! — И пнув напоследок лежащего, начал его обыскивать. «Грабежники»! О! Вас-то мне и надо!» — настроение у Генриха враз поднялось. Слежка за людьми из леса, в чем он теперь не сомневался, убрала последние следы вселенской тоски и печали, так свойственной народу идиш и иврита. Проверив погоны, спрятанные в задний карман, и передвинув затвор из «походного» в «боевое», решительным шагом вышел из укрытия. Шел быстро, нахально, картинно держа автомат: — Иду я себе весь такой красивый и шо я вижу! Два помятых поца[32] докопались до порядочных людей! Стоять бояться! Милиция таки работает! Девчушки от неожиданности прекратили рыдать. Бандиты повели себя предсказуемо. «Шмонавший» выпрямился с поднятыми руками и попятился. На несколько секунд перекрыв линию огня по второму, успевшему в этот момент развернуть руку с пистолетом в сторону Шаца. Два патрона над первым — «предупредительный», и три «на поражение» во второго, оружие которого не успело открыться для выстрела. — Ай, какой цорес![33] Азохн вей![34] Этот шлимазл[35] не знал, что такое бояться! — продолжил паясничать старшина. Опустив автомат, приблизился к молодежи. — Старшина милиции Шац! Что случилось ребята? Потрясенные девчонки, молча, пялились на фигуру в милицейской форме без погон и с немецким автоматом в руке. Левой рукой вытянув из заднего кармана погоны, Генрих, продемонстрировал их девчонкам и мягким участливым тоном повторил вопрос: — Барышни, что случилось? Но раньше чем, одетые в темные юбки и жакеты, очнулся стоявший с поднятыми руками грабежник Шпиц: — Ты чё оборзел жыденыш! Што за беспредел! Старшина только хотел приложить антисемита с ноги, приемом выученным с Сергеем, как тот потащил из за ремня оружие: — Ах, ты жыдоуская погань, мала мы вас ва урочышцы пастралялi![36] Зноу панаехалi паскуды! Ярость затопила Генриха. Черная ярость и злой гнев, жажда мести и благодарность Богу, что позволил хоть в малом, но свершить справедливость. Он раз за разом нажимал курок. Молодой еврей был не убийцей в этот момент, нет. Старшина милиции Генрих Шац был судом и палачом в одной лице. За спиной раздался стон. Лежавший хлопец пытался приподняться. Стоявшие как парализованные, девушки бросились к парням. Два разных голоса спросили не в унисон, но одно и то же: — Табе вельми балюча? Бедненькi! Бывший разведчик присел на корточки. Навалился откат усталости и опустошённости. Некурящему милиционеру остро захотелось достать папиросу: неторопливо продуть, размять и затянувшись смотреть на заботливо хлопочущих девчушек-пичужек. Он отстраненно слышал вдали тревожные трели свистков. Мимоходом представил, как дежурный наряд ППС пытается по телефонам ночных сторожей и дежурных по организациям выяснить: где стреляли, куда ехать, или идти-бежать… Перед Шацем стояли, опираясь на хрупкие плечики подруг, два парня лет семнадцати-восемнадцати, явно ещё не служившие в армии. Досталось им крепко. Еще не мужики, но уже не мальчики покачивались. В глазах сквозь боль светилась дерзость и стеснительность, уверенность и с испуг. — Дзядечка можна мы ужо пойдзем? — достаточно низким тенором уверенно заговорил стоявший впереди. «Вот видишь Геня, ты и дожил до дяденьки. Тебе только двадцать два, а глазах этих почти сверстников, ты уже старый и важный. Обидно, блин». А какие мечты были всего несколько минут назад… Прокрутив в голове общий план и свои примерные действия, старшина, сосредотачиваясь, позволил себе на несколько секунд представить как всё оно будет. Хотя и знал, что реальность исковеркает самые верные действия и точные планы. Получалось красиво: «… Проверив погоны, спрятанные в задний карман, и передвинув затвор из «походного» в «боевое», решительным шагом вышел из укрытия. Шел быстро, нахально, картинно держа автомат: — Иду я себе весь такой красивый и шо я вижу! Два помятых поца докопались до порядочных людей! Стоять бояться! Милиция таки работает! Девчушки от неожиданности прекратили рыдать. Бандиты повели себя предсказуемо. «Шмонавший» выпрямился с поднятыми руками и попятился. На несколько секунд перекрыв линию огня по второму, успевшему в этот момент развернуть руку с пистолетом в сторону Шаца. Два патрона над первым — «предупредительный», и два предупредительных над вторым. Оба от неожиданности приседают. — Эй, шлимазлы, руки в гору и упали! Обалдевшие от резкого изменения обстановки, оба бандита тупо пялятся на неизвестного, обладающего столь внушительным огневым перевесом и не менее значительной уверенностью в себе. — Быстро упали! Иначе через секунду у вашей мамы появится дополнительный расход на цветы для могилки! И для убедительности ещё очередь над головой урок. Те, поняв, что чокнутый с автоматом действительно может расстрелять снопами повалились на землю. Теперь стало возможным представиться: — Девушки! Я старшина милиции Шац. Ночной патруль. — Не все правда, зато ситуация упрощается. Левой рукой, вытянув из заднего кармана погоны, Генрих, продемонстрировал их девчонкам и мягким участливым тоном попросил: — У ваших хлопцев должны быть ремни. Дайте мне их, пожалуйста. А сам, достав из за голенища нож, быстро разрезал лежащим брюки на спине. С голой… опой не подергаешься. Девушки очнулись и склонились над постанывавшими от боли парнями.