«Пока мы живы Польша не умрет Всё, что отнято вражьей силой, саблею вернем». Начальные такты польского гимна крутятся в голове стройным хором крепких глоток улан родного Двадцать третьего полка. Потом по странной прихоти памяти, без всякой связи с первой возник тревожный напев: чистый прозрачный высокий звук кавалерийского горна. Где музыка и где Юрась! Почему они рядом — именно эти две мелодии? Мысли скачут с одного на другое, по собственной прихоти выбирая из памяти кусочки прошедшего. — «Как и когда для меня началась война?». «Могутный» напрягся и склонил голову, уходя глубже в тень, от мешающего света лампы. Закрыл глаза — пытаясь вернуться всеми чувствами туда в предвоенную жизнь: вновь ощутить и увидеть. В переполненном зале кавярни[69] Франека Маршалковски туман от табачного дыма. Со стойки патефон хором Юранда раз за разом сообщает, что «Надо бы выпить!», но собравшихся сегодня уговаривать на это «святое» для мужиков дело не надо. События такие, что без стакана никак не разобраться: «политика», каб на яе напау панос! Шумят хмельные лесорубы и парабки-батраки, ладные гаспадари-хозяева и вольнонаемные служащие уланского полка. Все разговоры в этот прохладный мартовский день — объявление о мобилизации. Впервые в истории Второй Речи Посполитой призыву подлежали беларусы и украинцы. Развешенные повсюду маленькие афиши. Огромные буквы газетных заголовков. За один день миролюбивые жители превратились в воинствующих патриотов! Меж столиками в кавярне летают «курвиски» да «халеры». Злым словом клеймят «немцев» и «советы». Пьют за «Маршала». Не по разу тост за союзников — Францию и Англию. Пухленький толстячок пан Владислав — один из местных «пикейных жилетов». Важничая и красуясь, вещал, не только для сидящих за его столиком, но так, чтобы слышно было всей кафейне: — Я полностью согласен с позицией «маршала»: «Мы за чужим рук не протягиваем, но своего не отдадим. Не только всей одежки, но даже пуговицы от нее»! — Чьей пуговицы-то? Моей или его? Моя — злотый за дюжину! У него, верняк, золотая. Да как бы и не с камушком. Небось, моя халупа стоит меньше! — Высокия пароги не на нашыя ноги! Простенькие шутки — зато смех искренний, веселый. Настроение в этот день у всех приподнятое. Наконец-то свершилось то, о чем годами спорили и возмущались: разноплеменное и разноязыкое население страны уравняли в правах «защищать Родину». Указом правительства маршала Рыдз-Смиглы мобилизации подлежали, не только католики-поляки, но и православные белорусы «Кресов Всходних». Радуются люди, смеются и веселятся. Хором скандируют: — Silni! — Zwarci! — Gotowi! «Сильны! Сплочены! Готовы!» — Юрась с приятелями радостными воплями будили спящих в ночной тишине обывателей местечка. Мартовский слякотный вечер. Ветер громадами мрачных туч завесил луну. Крохотный «пятачок» местечковой площади освещается только парой фонарей на столбах. Сонное спокойствие улочек временами на минуту-другую нарушает собачья перебранка. Воздух наполнен ожиданием чего-то нового, высокого, красивого-красивого. Того что невозможно выразить скудным языком слов. Весна! Свежесть глубоким вздохом наполняет грудь. Хорр-о-шо-то как! Хочется петь!!! Петь?! — Стой! Хлопцы! Давайте споем! От полноты чувств. Для того, чтобы проснувшиеся местечковцы не посчитали прерванный сон напрасным делом, пропели или проорали (ночные и утренние мнения могут не совпадать) — сверхпопулярную песенку «Ostatnia niedziela». Тут пан Вацлав припомнил, что в «Гродненском вестнике» писали про этот шлягер. Оказывается безбожные Советы сперли его у автора — пана Мечислава Фогга. — Не заплатили ни гроша! Ни одного ломаного гроша не досталось бедному композитору!!! Переделали и извратили текст! Даже название придумали другое — «Утомленные солнцем»! Возмущались все. Назло грабежникам-большевикам и для поддержки пана Мечислава пропели песенку ещё раз. Какой прекрасный вечер! Зря! Ох, зря выблядак Гитлер полез на Польшу со своим «Ультиматумом»! Смакчить струк яму, а не Гданьск с «данцингским коридором»! «Сабли в длонь!» — в едином порыве поляки, украинцы, беларусы — все жители Второй Ржечи Посполитой поднялись на защиту родной страны. Польша была полна решимости доказать свою значимость и Европе, и всему миру! Англия и Франция, гарантировавшие Польше поддержку в случае войны — добавили гордым потомкам «шляхтичей» уверенности и смелости. Расставаясь, приятели ещё раз сообщили миру: Jeszcze Polska nie zginęła, Kiedy my żyjemy… Бубнит очередную пакостную историю Злабович. Гладят пальцы маленького коня. Срезает нож очередной бугорок на гриве деревянной лошадки. Бежит коник, вьётся на ветру длинная грива, спешит на призывный звук кавалерийского горна. Тяжело вздыхает Юрась, вновь погружаясь мыслями в первый год войны. Мартовский призыв военнообязанных был краток — всего на пару недель. Напугавшийся больших потерь в предстоящей войне Гитлер пошел на переговоры. Жизнь простых людей вернулась в привычное русло. Вновь по напевному сигналу трубы в четыре тридцать утра гродненские уланы вставали, ухаживали за конями, выстраивались по «тревоге», ходили на учения и стрельбы. Повара-кашевары трудились как бы ни больше всех. Встать раньше, растопить плиту вскипятить чай, сварить кашу к пяти пятнадцати. Потом готовить обед, ужин. Офицерам и унтерам готовили особо. Пока служил «срочную», Юрасю пришлось и на кухне работать, и солдатскую науку осваивать: кашевар считался, прежде всего, уланом, а потому привлекался на большинство занятий. В первое время было тяжело. Спать, спать — хотелось всегда и везде. Канецкого научили стрелять, окапываться, маскироваться, защищаться самому и защищать коней от химических атак…. Больше всего ему нравились выезды на маневры и учения. Конечно, жить в светлой с «центральным отоплением» и уборной-«канализацией» казарме не то, что в вёске с колодцем во дворе. Всё же что-то такое было в жизни среди леса или луга. Словно они меняли людей, становившихся иными: Юрась не мог подобрать умных слов, чтобы описать свои ощущения. После полутора лет, срока обязательной службы, он остался вольнонаёмным. Жалованье небольшое, хотя если не роскошествовать, то можно и жильё снять, и семью создать. «Могутный хлопец» Юрась готовил обед, когда чистый певучий голос сигнальной трубы пропел «Тревогу» Двадцать третьему полку Гродненских уланов. 24 августа 1939 года Виленская кавалерийская бригада получила приказ на передислокацию южнее Лодзи в состав резервной армии «PRUSY». Веселье и грусть, надежда славы на поле боя и тревога за близких, радость от смены приевшейся рутины — да и много ещё чего намешалось в эмоциях молодых и сильных мужчин — красы и гордости Второй Речи Посполитой. Погрузившись в поданные на станцию вагоны, полк убыл навстречу своей судьбе: разгрому в боях из-за, гибели для одних и плену для других. А Юрась продолжил готовить теперь уже только для нескольких солдат, оставшихся для охраны военного городка, почти пустых складов да десятка лошадей. Гулкая звенящая тишина казарм, плаца, учебных классов, и тренировочных полос ещё пару дней назад наполненных гомоном большого количества людей и животных. Теплый ветерок ранней осени неспешно гоняет лоскутки далеких звуков: негромкого разговора, скрипа двери, клочки мелодий радио или патефона. Военный городок замер. Он ждет, когда его вновь наполнит мельтешение живых: шумных, вздорных, веселых, злых — он ожидает людей. Где-то там вдалеке, идут смертельные бои и схватки. Льется кровь, горят машины, гибнут люди и животные. Но это там. Где-то. Первого сентября немцы атаковали Польшу. Началась мобилизация. Юрась вновь надел форму, получил оружие и снаряжение. Он опять стал уланом. Слухи, слухи, слухи. Они множились и разрастались. Варшавские газеты и радио захлёбывались от описаний героических подвигов и успехов польских войск. На первых полосах фотографии героев таких, как подполковник Леопольд Памула, замкомандира бригады перехватчиков. Подбив в бою два бомбардировщика, он на поврежденном самолете таранил один из трех атаковавших его «Мессершмитов-109». По газетам Войско Польско вело успешные сражения, но бои шли всё ближе, ближе…