Да только толку от той задумки? У Яремичей свой хутор: 4 гектара земли, три коровы, пара коней, телега и прочее крестьянское имущество. Трое сынов да две дочки. Все крепкие работящие. Браты подрабатывают уже на лесосеке. А у его бацки дом у весци, гектар своей да гектар арендной пашни. И три сестры на выданье. Всё что удается заработать на поденной работе в поместье — откладывают на приданное. Незавидный Юрась жених. Ох, незавидный! Да ещё и кличка эта дурацкая! Голь на выдумки хитра. Надумал хлопец, податься на службу в уланы. «А что — рассуждал полешук — я старательный, коней с детства обихаживать привык, выслужусь в «унтера». Жалованье, обмундирование, еда всё казенный кошт — не жизнь, сказка. Буду снимать квартиру — вот тогда дядька Станислав уже точно отдаст за мяне Надзейку. Никудой ему не деться. А пока — потерпим…». На губах бойца промелькнула ироничная улыбка. Он вздохнул от избытка мягкой грусти. «Какой же я был наивный! На призывном пункте выпросился-таки в уланы. И что? Стать унтер-офицером — несбыточная мечта. Чтобы окончить школу подофицеров, кроме крепкого здоровья нужен польский аттестат о среднем образовании. А из Полесского Воеводства четверть призывников была вообще неграмотна». — В обоз! Помощником кашевара! — распоряжение полкового начальника прозвучало приговором. Так Юрась Канецкий начал службу в меновитом Двадцать третьем полку Гродненских улан в Поставах. Легким ветерком принесло запах, скорее даже намек на табачный дым. Юрась подобрался, прильнул к ложу винтовки, высматривая источник запаха. В сереющих сумерках начинающегося рассвета из-за угла небрежной походкой выбрел напарник, по-солдатски зажав папиросу внутрь ладони. «Каб ты сдох от тахго дыма! Паскуда! Каб на табэ згуба прыйшла! Ашметка уголовная! Кольки разов камандзир казав нельга палиць на заданни! Тытунёвы пах выдае здалёку! Выблядак!»[67] Они встали у угла дома. — Ну чего время тянуть? Давай уже! Тишина. Все по норам. Нам ещё до «хавиры» топать через полгорода. Жарким шёпотом настаивал Злобыч. Его снедало нетерпение добраться до женского тела. — Чего ты бздишь, если кто из соседей тебя и увидит, то уже поздно: баба твоя в пути, ищи-свищи её! Стрелять не будем, всё сделаем ножичком, по-тихому. Могутный стоял в нерешительности. Несмотря на немалый боевой опыт участвовать в «таких» акциях ему ещё не приходилось. Пелена обиды, вчера с головой накрывшая Юрася, сегодня стала совсем тонкой. Сквозь кисею оставшегося виделась и собственная неправота: по сути, захват чужого дома и маёмасци.[68] «Война всё спишет» — говорили ему. «Война всё спишет» — не раз повторял он сам в разных ситуациях. И что списала война? Его и его семью? Надежды на счастье, если не своё, то хотя бы для детей? Что теперь делать семье? Кто их приютит? На что и как они будут жить? Сегодня его больше мучили эти житейские вопросы. Вчера горячившая голову «месть» ушла в маленький далекий уголок памяти, как нечто обязательное для исполнения, но далеко не главное. Но это «не главное» как-то вышло на первый план. Задание у них было простое: месть. Убить еврейку, выгнавшую семью Юрася из дома. Чужого дома ставшего своим. Тогда в сорок первом, ему удалось устроиться поваром в столовую облисполкома. Родня из вёски поставляла продукты. Начальники и их жены приобретали съестное ниже рыночных цен. И Конецкий стал известной личностью в маленьком кругу управленцев среднего звена. Вопрос с жильём решился не сразу. Помогли «вечно голодные» чинуши. Ему предложили занять домик какого-то чересчурумного жида, арестованного НКВД. А вот документы Юрась смог выправить только при немцах. «Исполком» сменил вывеску на «Гебитскомиссариат». Появились новые люди, говорящие на другом языке, но также любящие картошку и сало, сметану и масло. Вначале, казалось, немецкая власть пришла навсегда. Германцы в считанные недели уничтожили Польшу. Загнали русских и их Красную Армию почти до Москвы. Но шли недели, месяцы, годы, а конца войне не было. Потом немцы стали отступать и снова пришли русские. Вернулась и хозяйка дома. Вначале Надзейка игнорировала требования выселиться, но вчера жыдовка пришла с милиционером. Бешеные глаза, выстрелы… Жена Юрася, прихватив самое необходимое убежала к родне за двадцать километров. О случившемся известили «лесовиков», где находился и сам Могутный. Командир отдал приказ: уничтожить «захватчиков»… На стук в дверь и окно раздалось испуганно-неуверенное: — Кто там!? — Открывайте! Милиция! Проверка документов! — они прижались к стене в стороне от входа. Юрась прислонил винтовку к стене и передернул затвор пистолета: для боя в тесноте помещений удобнее. Напарник с недоброй ухмылкой дополнил «парабеллум Р08» в правой — ножом в левой, держа его обратным хватом. За дверью шуршало и постукивало — хозяйка, ещё непривыкшая к запору, никак не могла открыть тугую задвижку. Почти без скрипа дверь распахнулась. Сумерки предрассветной поры переходили в прохладную ясность очень раннего утра. «День будет ясным» — мелькнуло не к месту в голове у Могутного. Кутаясь в старую шаль, на них смотрела пухленькая девушка, с темными большими глазами на заспанном лице. Черные спутанные пряди выбившихся волос резко контрастируют с белизной ночной рубашки. На ногах обрезанные валенки. «Сука! Уже как своим пользуется. Это я же их в сорок третьем привез Надзейке из Лунинца!» — острой болью резануло Юрася. И притихшая за последние часы обида, вновь наполнила сознание бывшего улана. Злобыч рывком проскочил проем и плечом прижал дверь, направив на хозяйку оружие. — Кто ещё есть в доме? Удивленная, не до конца проснувшаяся девушка с изумлением смотрела на странных людей с оружием: «милиция», а одеты в смесь советского и немецкого обмундирования. — Никого! Я одна. Документы сейчас принесу. При этих словах лицо бывшего уголовника сразу расслабилось. Он сунул пистолет за ремень и перекинул нож в правую руку. — А зачем нам документы? Мы и без них обойдемся! Юрась вдруг понял, что медлить больше нельзя. И он выстрелил. Почти не целясь. Как на стрельбище под Новогрудком, где тренировали будущих бойцов дивизии СС «Вайсрутения». Пуля попала девушке в сердце, прошла насквозь. Крови почти не было. Так, небольшое пятно на натянутой большой грудью рубашке. Ноги у убитой подогнулись, и она упала на спину. «Ничего не успела понять и испугаться. Вон какое лицо спокойное. Убить — да. Но не надругаться — это было бы не по-человечески». — Ты что! Ты что творишь, падла! — не боясь возможных свидетелей, ярился Злобыч. — Тебе что чужой… жалко! Мог же и первым! Я же не возражал! — на лице у него мешалась целая гамма чувств. От неутоленной похоти до детской обиды на Могутного. — Заткнись! Дело сделали. Уходим. Несостоявшийся насильник покосился на свой нож и смотрящее в лицо дуло пистолета Юрася. Вздохнул и успокаиваясь убрал нож за голенище. — «Дело сделали»! — передразнил Могутного. — Кто ж так делает! А «контроль»! Херово тебя немцы учили! И сплюнув на неподвижное тело, выстрелил в голову жертве. Забрав из тайника небольшие сбережения Могутного на «черный день», убийцы в яркой прозрачности начинающегося утра шли на свою лесную базу. Не щедр день в схроне на разнообразие. Почти как в тюрьме: серый бетон стен да прочные двухэтажные нары. Скудность обстановки скрашивает Святое распятие и висящее в специальных креплениях оружие. Стол, скамья, да «прибиральное место» в виде ведра с крышкой — «лесные» солдаты непривередливы. «Скучен день до вечера, когда делать нечего». Долго ли протопить печурку, да приготовить еду на пятерых? Чем себя ещё занять? Выпивка скрашивает жизнь и убыстряет время, да разве её напасёшься? Придумывает потому каждый себе какое-никакое занятие. Юрась, вооружившись маленьким ножом, вырезал при скудном свете керосиновой лампы фигурку. Погруженный в себя, он лишь краем сознания слышал привычное бурчание Злабовича, выспавшегося на год вперед и теперь ищущего собеседника: — Слышь «Могутный», ну чё ты всё молчишь-то? Хоть бы сбрехал чаго. Вот расскажи, как ты в кавалеристы попал? Или вот как такое возможно: улан — не любящий коней? Нужно ли отвечать дурню лезущему без спросу в чужую жизнь? Нет в том нужды. Молчит Юрась, а мысли бредут своим чередом, по собственной воле оживляя недалекое давнее — начало войны. Jeszcze Polska nie zginęła, Kiedy my żyjemy. Co nam obca przemoc wzięła, Szablą odbierzemy.