I. II. III. IV. V. VI. VII. VIII. IX. X. XI. * * * Черная жемчужина Викторьена Сарду I. «Когда в Амстердаме идет дождь, так уж дождь проливной, а коли еще и гроза при этом, так уж гремит на славу». Так размышлял однажды вечером во время лета мой друг Бальтазар Ван-дер-Лис и бежал вдоль Амстеля, торопясь поспеть домой до грозы. К несчастью, ветер с Зюдерзе несся быстрее его. Страшный вихрь пролетел по набережной: ставни захлопали, вывески затрещали, флюгера завертелись и горшки с цветами, черепица, белье, развешанное на крышах или в окнах, в беспорядке полетели в канал. За ними последовала и шляпа Бальтазара, который употреблял страшные усилия, чтоб и самому не последовать за своею шляпой. Затем загремел гром, затем облака разверзлись, затем Бальтазар вымок до костей и пустился бежать изо всех сил. Однако, поравнявшись с Сиротским домом, он вспомнил, что бежать во время грозы очень опасно. Молния сверкала без перерыва, гром гремел, не переставая, как раз мог произойти несчастный случай. Это соображение так напугало его, что он стремглав бросился под навес какой-то лавочки, попал прямо в объятия какого-то спокойно сидевшего на стуле господина и чуть не покатился вместе с ним на землю. Этот господин был не кто иной, как наш общий друг Корнелиус Пумп, которого я рекомендую вам, как самого учёного человека во всем городе. — Ба!.. Корнелиус!.. Какого чёрта ты тут делаешь? — сказал Бальтазар, отряхиваясь. — Постой, постой! — с беспокойством отвечал Корнелиус. — Не вертись так, ты еще оборвешь нитку у моего змея! Бальтазар обернулся, думая, что его друг смеется и над ним, и не без удивления увидал, что тот серьезно занят притягиванием к себе на шелковой нитке самого прекрасного змея, какого когда-либо Амстердам видел парящего в воздухе над собой. Эта величественная игрушка висела в воздухе на страшной высоте над каналом и, по-видимому, не без отвращения возвращалась на землю. Корнелиус тянул в одну сторону, змей рвался в другую, а ветер, еще увеличивая затруднение, очень забавлялся этою борьбой. Но что особенно заслуживало удивления, так это хвост змея. Он был вдвое длиннее обыкновенного и весь был изукрашен бесчисленным множеством клочков бумаги. — Что за странная мысль, — воскликнул наконец Бальтазар, — забавляться пусканием змея в такую погоду? — Я и не забавляюсь им, глупый ты, — с улыбкой сожаления отвечал Корнелиус, — я констатирую присутствие азотной кислоты в заряженных электричеством облаках… — Доказательством, — добавил ученый, схватив, окончательно побежденный змей и бросив взгляд на украшавшие его хвост бумажки, — доказательством служит моя лакмусовая бумага, которая, как ты видишь, совершенно покраснела. — А! вот как, — отвечал Бальтазар с насмешливою улыбкой профана, ничего не понимающего в этих научных ребячествах. — Так это для изучения!.. Славное время ты выбрал! — Я думаю, — наивно отвечал Корнелиус. — И какое поле для наблюдений!.. Посмотри-ка! Ни одного дома по близости! Открытый горизонт! Десять громоотводов на виду, и все в огне! Я уже давно подстерегал эту злодейку грозу и собирался прийти сюда, чтобы наблюдать ее лицом к лицу! Страшный удар грома разразился при этих словах. — Валяй, валяй, — продолжал Корнелиус, — ворчи и греми сколько тебе угодно, теперь ты моя, и я узнаю что ты такое! — Да что ты видишь в этом такого интересного? — сказал Бальтазар, с которого вода текла ручьями и который был не в особенно хорошем расположении духа. — О! несчастный, — с улыбкой жалости возразил Корнелиус, — отвечай мне, что это такое?… — Молния, черт возьми! — сказал ослепленный Бальтазар. — Да, но какого рода?.. — Просто как всякая молния. — Ты не понимаешь меня, — возразил Корнелиус, — молния бывает разных родов. Мы различаем молнию первого класса — в виде блестящей борозды, с резко очерченными контурами, в виде зигзага, белого, пурпурового или фиолетового цвета; затем молнию второго класса — в виде обширной полосы, обыкновенно красного цвета, которая может охватить весь горизонт, и наконец, молнию третьего класса — катящуюся, подскакивающую, эластичную и чаще всего сферической формы, но шарообразна ли она в действительности, или это только обман зрения?.. Вот в чем именно и заключается вопрос, который дразнит меня уже с давних пор. Ты скажешь, правда, что огненные шары были превосходно наблюдаемы Говардом, Шоблером, Кальтцом… — Ничего я не скажу, — отвечал Бальтазар, — вода прибывает, и я хочу уйти. — Подожди меня, — сказал Корнелиус, — когда я увижу мою сферическую молнию… — Ну, нет, до моего дома не больше трехсот шагов, а я здесь подвергаюсь опасности. Вот если ты не прочь от хорошего огня, хорошего ужина, в случае нужды от хорошей постели, а что касается шара, то от шара моей лампы, то я предлагаю тебе все это. Согласен? — Подожди немного, моя молния не запоздает… Бальтазар, не отвечая, хотел было пуститься дальше по улице, как вдруг зловещая молния медно-красного цвета разорвала облака, и в то же время страшный громовой удар разразился с ужаснейшим треском за несколько сотен шагов. Сотрясение было так сильно, что Бальтазар зашатался и едва не упал. — Шар, несомненно, — сказал Корнелиус, — и на этот раз я его отлично рассмотрел. Идем ужинать! Ослепленный и оглушенный Бальтазар едва мог прийти в себя. — Молния упала там, где мой дом! — Нет, — отвечал Корнелиус, — она ударила в жидовском квартале! Бальтазар, не слушая его, бросился бежать, не обращая внимания на опасность, а Корнелиус собрал свои бумажки, надел свой стул себе на голову и решил последовать за ним, несмотря на то что дождь пошел с удвоенною силой. Войдя на Цваненбургер-страт, где находился его дом, мой друг Бальтазар совершенно успокоился. Пожара не было, и дом его был цел и невредим. Одним прыжком он вскочил на подъезд и громко по-хозяйски застучал. Отпирать, однако, не торопились, так что Корнелиус успел присоединиться к нему. Бальтазар стучал изо всех сил. — Понять не могу, чего это Христиана не отпирает. Наконец Христиана решилась отпереть. Она была страшно бледна, руки ее дрожали, и она с трудом могла говорить. — Ах! сударь, — сказала она, — слышали вы, какой был удар грома?… — Он, должно быть, оглушил тебя? — отвечал Бальтазар, быстро входя в дом. — Живо давай белье, разведи огонь и накрывай на стол! Одним прыжком перескочил он через четыре или пять ступеней лестницы и, отворив дверь в залу, со вздохом облегчения бросился в кресло. Корнелиус со своим стулом последовал за ним. II. Час спустя наши друзья кончали ужинать и, облокотившись на стол, презрительно слушали, как наружи свирепствуют ветер с дождем. — Вот, — сказал Корнелиус, — самое лучшее время во всем дне. Добрая бутылка белого кюрасо, хороший табак, затопленный камин, да болтовня с добрым приятелем. Что может быть лучше этого? Не правда ли, Христиана?.. Христиана подавала на стол тяжелый каменный кувшин и старинные рюмки на тонких ножках. Услышав, что Корнелиус произнес ее имя, она покраснела, но ничего не ответила. Она все еще дрожала и не могла оправиться от испуга. Христиана (пора вам это сказать) была молодая девушка, воспитанная из милости в доме нашего друга Бальтазара, и я прошу у вас позволения рассказать ее историю так быстро, что вы не успеете соскучиться. Немного спустя после смерти своего мужа госпожа Ван-дер-Лис, мать Бальтазара, была раз у обедни. Вдруг она почувствовала легкое прикосновение к своему платью и, думая, что кто-то подбирается к ее кошельку, она ловко захватила на месте преступления руку вора. Это оказалась рука маленькой девочки, крошечная, розовая, нежная ручка. У госпожи Ван-дер-Лис даже слезы на глазах навернулись при виде того, что такое маленькое дитя уже стоит на пути преступления. Первым движением ее было из жалости отпустить ребенка, вторым — из великодушия удержать его у себя. Добрая женщина остановилась на последнем решении. Она увела к себе маленькую Христиану, которая плакала из боязни, что ее побьет ее тетка. Госпожа Ван-дер-Лис утешила ее, разговорилась с ней и узнала достаточно, чтобы понять, что ее отец и мать были из числа бродячих акробатов, посещающих все храмовые праздники, что сама девочка с самого юного возраста была обучена балаганным штукам, что отец ее убился, выполняя какой-то трудный номер, мать умерла от нищеты и что так называемая тетка была мегера, колотившая бедную девочку и, в ожидании лучшего, обучавшая ее воровству. Я не знаю, знавали ли вы госпожу Ван-дер-Лис, это была такая же добрая женщина, как и сын ее — славный малый. Она удержала у себя ребенка, на которого тетка, как вы легко можете понять, не стала предъявлять своих прав, она стала ее воспитывать, учила ее читать, писать, считать; девочка выросла кроткою, скромною, благовоспитанною и хорошею хозяйкой. Когда бедная госпожа Ван-дер-Лис умерла, то ей было, по крайней мере утешением, что вместе со старою кухаркой Гудулой, которая стала глуха и уже плохо ходила, она оставляет своему сыну молодую пятнадцатилетнюю девушку, подвижную и живую, которая никогда не допустит, чтобы огонь в камине Бальтазара погас или чтоб его обед простыл и у которой к празднику всегда было в запасе тонкое столовое белье и серебро. При этом она была любезна, обходительна, кротка, красива; таково было, по крайней мере, мнение Корнелиуса, который открыл в ее глазах молнии, интересные совсем с другой точки зрения, чем молнии третьего класса… Но тсс!.. Я останавливаюсь, чтобы не злословить. Я могу, впрочем, прибавить, что Христиана благосклонно относилась к снабжавшему ее хорошими книгами Корнелиусу. Для молодого учёного гораздо более подходящею женой могла быть такая хозяйка, как Христиана, чем самые прекрасные городские куколки, которые зачастую ничего не стоят. Но в этот вечерь гроза, по-видимому, парализовала язык молодой девушки. Она отказалась занять место за столом, где по обыкновению стоял и ее прибор… Под предлогом прислуживания двум друзьям, она ходила взад и вперед по комнате, плохо слушала что ей говорили, отвечала некстати и крестилась при каждом блеске молнии, вплоть до того времени, когда Бальтазар, обернувшись, увидал что ее нет и подумал, что она ушла к себе в комнату. Несколько минут спустя он пошел и приложился ухом к двери комнаты, выходящей в залу, рядом с кабинетом. Ничего не слыша, он окончательно убедился, что молодая девушка легла спать и, набив трубку, снова присел к Корнелиусу. — Что с ней сегодня делается? — сказал Корнелиус, указав рукой на комнату молодой девушки. — Это все от грозы, — отвечал Бальтазар. — Женщины ведь так боязливы. — Если б они не были таковы, друг Бальтазар, то нам на долю не выпадало бы величайшее счастье охранять их как детей… в особенности ее, такую маленькую, нежную!.. Право, я не могу смотреть на нее без слез, она так мила, так добра, так нежна!.. Милое дитя!