— А что значит это размахивание пистолетом? — Я первой задала вопрос. — Ты сама сказала: никто не сможет доказать, что память ко мне не вернулась, — оправдываюсь я. — Я пытаюсь, черт побери, вернуться к жизни. Я просто решу, что помню тот или иной эпизод, и буду считать, что действительно помню. — Хорошо, — кивает она. — Даже замечательно. Но это вовсе не означает, что нужно объявлять об этом целой толпе полицейских. Это, по-твоему, разумно? «Может, и нет, — рассуждаю я, поднимая руку, чтобы подозвать такси. — Может, и не разумно». 66 В окно спальни я наблюдаю за тем, как мужчина и женщина — молодые любовники — медленно бредут домой после разгульной ночи. Дама держит в руках туфли, а кавалер кривляется, напевая фальцетом незатейливую песенку, стараясь петь как можно хуже. На морозном воздухе их смех отлично слышен. Я делаю большой глоток пива, но его вкус кажется мне каким-то горьким, отвратительным. Алкоголь перестал мне нравиться после той перестрелки — точнее, после того, как я вышел из комы. Да и еда тоже начала казаться безвкусной — как будто, пока я пребывал в бессознательном состоянии, нарушилась связь между клетками мозга и вкусовыми рецепторами. Чтобы вернуться к своему номальному весу, мне необходимо принимать пищу четыре раза в день, но меня едва хватает на три раза. Бывают дни, когда я ем только хлеб, запивая его водой. Возможно, я таким своеобразным способом готовлю себя к тюрьме и к безвкусной пище, которую мне будут накладывать в тарелку каждый день. Я смотрю на пистолет, лежащий на прикроватном столике. Не стану отрицать, что я подумывал о пистолете в самые тяжелые моменты, когда утрата памяти гнала меня в пропасть, когда хотелось рвать на себе волосы, сдирать кожу и вопить до тех пор, пока не охрипну. В такие минуты я и сам начинал верить, что совершил убийство (ибо все показания свидетельствовали об этом) и проведу всю оставшуюся жизнь в тюремной камере. Я мысленно представлял себе, как засуну ствол пистолета в рот (так глубоко, что меня даже начнет тошнить), как почувствую вкус стали на языке, зажмурюсь покрепче и нажму большим пальцем на курок. Да, я подумывал о пистолете. Но уж слишком я упрям, чтобы решать свои проблемы таким способом. Мы, ирландцы, не совершаем самоубийств — мы позволяем себе мучиться бесконечно долго. У меня есть своя версия относительно произошедших событий. Я такого вообще-то не помню, и версия может быть провальной, но она как минимум есть: Кейт застала нас с Эми в постели и в приступе ревности начала стрелять. Поначалу все так и думали, пока не поступили результаты экспертиз и не завершилось расследование. И пока не стало известно, что Эми убита из моего пистолета, а не из пистолета Кейт. И не были восстановлены эсэмэски из исчезнувшего телефона Кейт. Однако ничего лучшего я придумать не смог. Версия в какой-то степени соответствует месту преступления и в то же время весьма проста и понятна. Приступ ревности, униженная женщина, у которой оказалось при себе оружие как раз в момент унижения, — все это не требует подтверждения различных фактов. Даже если присяжные, возможно, и не поступили бы так сами, они вполне способны понять то мучительное чувство, которого возникает у женщины, которую предали, и желание отомстить — убить человека, который украл любовника прямо у тебя из рук, а заодно пристрелить и изменника. Об этом показывают фильмы, поют песни и пишут романы — и отнюдь не без причины: каждый человек в той или иной степени сталкивался в жизни с проявлениями ревности. Таким образом, либо я буду придерживаться этой версии, либо вообще не стану защищаться — и, конечно же, потерплю на суде поражение. Или такой вариант: я располагаюсь на месте для дачи свидетельских показаний, сижу там с глупым видом, в ответ на вопросы Маргарет Олсон пожимаю плечами и просто говорю: «Хороший вопрос. Хотел бы я знать на него ответ. Не помню. Не могу с вами поспорить. О господи, я согласен, что, конечно же, выглядит ужасно, но это могло иметь вполне логичное объяснение, если бы я мог, твою мать, хоть что-нибудь вспомнить»… Хватит. Хватит этой чуши. Я еще раз просматриваю распечатку СМС, которую Визневски показал мне с таким удовольствием. Сообщения прислала мне Кейт, когда стояла у входной двери квартиры Эми — за несколько минут до перестрелки. Требуя, чтобы я открыл дверь, она написала: «Мне нужно с тобой поговорить». «Зачем мне это», — написал я, видимо, имея в виду, что Кейт выбрала неподходящее время для разговора. И ответ Кейт — ее простые слова, напечатанные черным по белому на листе, который я держу в руке. Буквы кажутся мне не черными на белом, а огненными от вложенного в них гнева. Мне чудится, что они выпрыгивают с бумаги и плывут передо мной, приплясывая и дразня: «Потому что она знает о тебе идиот. Она знает и я знаю». Я пытался расшифровать сообщение в течение семи с половиной недель, прошедших с того момента, когда мне предъявили обвинение в убийстве. Я пытался вспомнить, старался рассуждать логически. Но память и логика тесно взаимосвязаны. Я не могу сложить части пазла, если у меня нет этих частей, то есть если я не помню, что произошло. Чем больше я взываю к своей памяти, уговаривая и даже умоляя ее вернуться, тем дальше она уползает в темноту. Мне придется научиться с этим жить — как пациент с поврежденным позвоночником вынужден смириться с тем, что уже никогда не сможет ходить. Мне необходимо привыкнуть, что я никогда не вспомню и никогда не узнаю, что на самом деле произошло, и это будет тяжким грузом лежать у меня на душе, пока не умру. Я буду хорошим солдатом. Я научусь с этим жить. Но тем не менее буду терзаться сомнениями — ежедневно и ежечасно много лет подряд. Что знала обо мне Эми? Что я мог такого сделать, что выглядело столь ужасно? Прошлое 67 — Клянетесь ли вы говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, и да поможет вам Бог? Я клянусь. По крайней мере, я заявил об этом клерку, прежде чем расположиться в месте для дачи свидетельских показаний. Я поправил галстук. Окинул взглядом зал суда, в который набилось столько репортеров и зрителей, что, кажется, сейчас стены выгнутся наружу. На местах, предназначенных для представителей защиты, полно адвокатов. Их клиенты — в том числе мэр Фрэнсис Делани, архиепископ Майкл Ксавьер Фелан и ряд других важных лиц — сидят чуть сзади на передних рядах. Первый адвокат — представляющий интересы мэра — встал и застегнул пиджак. Это еще не судебное заседание как таковое — только предварительные слушания, во время которых защита будет пытаться убедить судью в том, что я не имел достаточных оснований вторгаться в особняк. Если им это удастся, аресты станут недействительными, и всех проштрафившихся ребятишек отпустят. Это их единственный шанс. Мы ведь поймали подозреваемых кого полуголым, а кого и совсем обнаженным в компании с молодыми женщинами. Они не смогут сказать ничего вразумительного в свою защиту: никто не поверит, что они тайком ходили в престижный секс-клуб для того, чтобы поиграть с нагими женщинами в парчиси.[61] Их единственная надежда — на Билль о правах,[62] на Четвертую поправку. Иначе говоря, их единственная надежда — порвать меня на куски. Эми посмотрела на меня, но я отвел взгляд в сторону. Сейчас нужно сконцентрироваться на данном конкретном мероприятии, у меня нет времени на обсуждение других вопросов — как, например, цветная глянцевая фотография размером восемь на десять дюймов, на которой запечатлена Эми, поднимающаяся по ступенькам особняка-борделя. Та самая фотография, которую кто-то положил в простенький конверт и засунул в щель между моей входной дверью и косяком. Фотография, которую я взял сегодня с собой, но, поскольку она не помещается в карман, положил в портфель рядом с местами для представителей обвинения. Она хорошо припрятана, засунута во внутренний кармашек портфеля, но мне чудится, что от нее исходят радиосигналы, предупреждающие, что все немного не так, как кажется… Но сейчас нет времени для анализа своих ощущений. Нужно сконцентрироваться на заседании. — Детектив… Адвокат мэра Шоу Декремер при президенте Джордже Буше-старшем был генеральным прокурором. Затем работал в некой мощной юридической компании (вроде «Заходи — не бойся, выходи — не плачь» или «Нафиг, нефиг, пофиг»), участвовал в различных судебных разбирательствах по всей территории Соединенных Штатов — обычно в громких делах, в которых фигурировали известные политики и прочие знаменитости. — У вас не было ордера на обыск, когда вы вошли в особняк, не так ли? — спросил он. — Верно. — Не могли бы вы… — Декремер слегка махнул рукой и сделал пару шагов вперед от того места, где сидели адвокаты. — Не могли бы вы описать особняк? Я постарался припомнить детали: сказал, что это старинное здание, стоит отдельно, построено из песчаника и темной древесины, вход в виде арки, три этажа. — Сколько выходов и входов? — продолжил он. — Один вход на фасадной стороне, еще один — на тыльной. — И больше ничего? Возможно, какие-нибудь потайные тоннели или другие специфические ходы, по которым можно было бы покинуть особняк? Я пожал плечами. — Насколько я понимаю, нет. Но я не знаю этого наверняка. — Получается, что вы не знали. Во время устроенной облавы у вас не было никаких оснований полагать, что существует некий специфический способ, при помощи которого находящиеся в особняке люди могли бы скрыться. — Согласен. — В действительности, детектив, вы никогда не заходили в особняк, не так ли? Я имею в виду, до облавы. Было вполне очевидно, к чему он клонит, если, конечно, понимать смысл Четвертой поправки к Конституции (а поскольку я полицейский, то, естественно, прекрасно понимал). Эми не раз обращала на это мое внимание во время подготовки к судебному заседанию. Если вы врываетесь в здание, не имея соответствующего ордера, то желательно иметь достаточные основания. То есть вы должны быть уверены, что совершаются преступные действия: например, увидели в окно наркотики или оружие и опасаетесь, что, если не зайдете в здание немедленно, а потратите время на обращение к судье за ордером, правонарушители успеют уничтожить улики, а то и вообще скрыться. Декремер сейчас пытался доказать, что в тот вечер, когда я проводил облаву, у меня таких опасений не было. — До облавы я никогда не заходил в особняк, — подтвердил я. — Вообще-то, — сказал он, слегка помахав пальцем с таким видом, как будто эта мысль только что пришла ему в голову, — основание, по которому вы находились рядом с особняком, поначалу не имело никакого отношения к проституции, не так ли? — Нет, не имело. Я объяснил, в чем первоначально заключалось основание для ведения наблюдения за объектом, а именно: я расследовал убийство, у меня был подозреваемый и я хотел застать его с проституткой, чтобы иметь козырь, который поможет разговорить его. — Похоже на хитроумный план, — улыбнулся Декремер. Когда адвокат делает комплимент, будьте начеку. Возможно, он уже приготовил гильотину, которая снесет вам голову с плеч. — Спасибо, — проявил акт вежливости я. — Итак, у вас был подозреваемый в убийстве, и неделей раньше вы видели, как он заходит в особняк, поэтому ваш план заключался в том, чтобы застать его… скажем так, в компрометирующей ситуации, да? — Верно. — Вынашивая план целую неделю, вы, однако, не обратились к судье за соответствующим ордером. — Нет, не обратился. — И не попросили офис прокурора штата помочь вам получить такой ордер. — Нет, не попросил. — Вы не сделали этого потому, что не собирались открывать уголовное дело против подозреваемого за связь с проститутками. Вас интересовало нечто большее, а именно убийство. — Именно так. Декремер кивнул и бросил взгляд вниз, на свои блестящие туфли «Феррагамо». На сегодняшних слушаниях не было присяжных. Если дело перейдет к стадии судебного заседания и в зале появятся двенадцать присяжных, он уже не будет щеголять в туфлях за тысячу долларов. Он попытается одеться так, как одеваются простые люди. — Если бы вы собирались открывать уголовное дело против того мужчины за то, что он пользовался услугами проституток, если бы вы планировали сделать именно это, вы обратились бы за ордером, правильно?