— А что думают о визите его люди? Здешние, из посольства. Посол и все прочие. — Перепуганы до смерти, но при этом твердят, что с президентом не поспоришь, — с таким же успехом можно уговаривать ветер, чтобы не дул. Он вбил себе в голову — еще в те времена, когда учился здесь и потом практиковал в Лондоне в качестве барристера, — что раз Великобритания не имеет, сравнительно с прочими странами, серьезной истории политических покушений, значит, и в будущем их опасаться не приходится. И должен сказать, идея эта на свой безумный манер довольно трогательна. — С другой стороны, он все равно не сможет помешать Специальной службе делать свое дело. Во всяком случае, вне посольства. — Он может причинить им массу неудобств. — Ну так какова процедура, сэр? Вы дожидаетесь его прибытия и падаете ему в ножки прямо в аэропорту? — Ничуть. Я вылетаю в его распроклятую республику завтра на рассвете, а вы тут в одиночку разгребаете дело Дагенхэма. — Ну, спасибо. Привалило-таки счастье, — пробурчал Фокс. — Так что я, пожалуй, пойду укладываться. — Не забудьте взять старый школьный галстук. — До ответа на эту глупую шутку я не снизойду. — Уже у двери Аллейн остановился. — Забыл спросить, — спохватился он. — Вам не приходилось встречаться с человеком по имени Сэм Уипплстоун? Из МИДа. — Я в этих кругах не вращаюсь. А что? — Он считался своего рода экспертом по Нгомбване. Кажется, недавно ушел на покой. Милый такой человек. Когда вернусь, надо будет пригласить его пообедать. — Вы думаете, он мог сохранить какое-то влияние? — Вряд ли можно ожидать, что он бухнется перед Громобоем на колени и станет умолять, чтобы тот пошевелил немного мозгами, если хочет их сохранить. И все же кое-какие смутные надежды у меня есть. До скорого, Братец Лис. Сорок восемь часов спустя облаченный в тропический костюм Аллейн вышел из президентского «роллс-ройса», встретившего его в главном аэропорту Нгомбваны. Изнемогая от жары, он поднялся по грандиозной лестнице, вдоль которой спиной к нему замер строй руританских гвардейцев, и оказался в созданной кондиционерами прохладе президентского дворца. Взаимодействие на высшем уровне принесло плоды в виде полновесного и мгновенного приема, какого удостаиваются только «особо важные персоны». — Мистер Аллейн? — поклонился молодой нгомбванец, украшенный золотыми кистями и аксельбантами адъютанта. — Президент так рад вашему приезду. Он примет вас сразу. Хорошо долетели? Аллейн последовал за небесно-синим мундиром по роскошному коридору, из которого открывался вид на экзотический парк. — Скажите, — спросил он по пути, — каким титулом полагается пользоваться, обращаясь к президенту? — «Ваше превосходительство», — обернувшись, ответил адъютант. — Господин президент предпочитает эту форму обращения. — Благодарю вас. — Аллейн вошел за своим поводырем во внушительных размеров приемную. Весьма представительный, широко улыбающийся секретарь сказал что-то по-нгомбвански. Адъютант перевел: — С вашего разрешения мы пройдем прямо к нему. Двое стражей в щегольских мундирах распахнули двойные двери, и Аллейна ввели в необъятный зал, в дальнем конце которого сидел за громадным столом его старый школьный приятель Бартоломью Опала. — Суперинтендант Аллейн, ваше превосходительство, господин президент, сэр, — торжественно провозгласил адъютант и удалился. Его гигантское превосходительство уже не сидело, но приближалось к Аллейну легкой поступью профессионального боксера. Колоссальный голос взревел: — Рори Аллейн, клянусь всем святым! Ладонь Аллейна потонула в лапище президента, а спина получила несколько увесистых хлопков. Стоять навытяжку и кланяться, сгибая только шею, что, по представлениям Аллейна, отвечало этикету, оказалось делом затруднительным. — Господин президент… — начал он. — Что? Глупости, глупости! Фигня, дорогой мой, как мы выражались в «Давидсоне». «Давидсоном» назывался пансион при прославленной школе, в которой оба некогда обучались. Громобой был слишком консервативен, чтобы заботиться о словах. Аллейн увидел, что он-то как раз надел старый школьный галстук. Больше того, на стене за президентской спиной висела в раме большая фотография «Давидсона» с группой мальчиков, в заднем ряду виднелись и они с Громобоем. — Давай-ка присядем, — басил Громобой. — Куда бы нам? Да вот сюда! Садись, садись! Как я тебе рад! Волосы его, похожие на циновку из стальной проволоки, уже начали седеть и напоминали теперь дамскую шляпку без полей. Огромный торс основательно раздался, белки глаз чуть налились кровью, но Аллейн, словно в двойной экспозиции, видел сквозь эту фигуру выточенного из черного дерева юношу, который сидит у камина, держа в руке бутерброд с анчоусом, и говорит: «Ты мой друг. До сих пор у меня здесь друзей не было». — Как хорошо ты выглядишь, — восторгался президент. — И как мало переменился! Куришь? Нет? Сигару? Трубку? Да? Ну так кури. Ты, разумеется, завтракаешь с нами. Тебе уже сказали? — Я ошеломлен, — только и мог вымолвить Аллейн, когда ему наконец удалось вставить слово. — Еще минута — и я забуду все протокольные тонкости. — Забудь о них прямо сейчас. Тут же нет никого. К чему они? — Мой дорогой… — …Громобой. Ну-ка, выговори это слово. Я его уже сто лет не слышал. — Боюсь, я едва не произнес его, когда вошел. Мой дорогой Громобой. Президент просиял неожиданно щедрой улыбкой, производившей точь-в-точь такое же впечатление, как прежде. — Вот и ладно, — негромко сказал он и, помолчав, добавил: — Видимо, мне следует спросить, что стоит за твоим визитом. Ваши официальные лица, как ты знаешь, не очень многословны. Они сообщили только, что ты приезжаешь и был бы не прочь меня повидать. Я, разумеется, страшно обрадовался. «Да, задали мне задачу, — подумал Аллейн. — Одно неверное слово, и я не только провалю мою миссию, но, похоже, загублю старинную дружбу и даже посею семена политически опасного недоверия». — Я приехал, чтобы кое о чем тебя попросить, и сожалею, что приходится досаждать тебе этим. Не стану притворяться, будто мое начальство не знает о нашей старой дружбе, которую я очень ценю. Разумеется, знает. Однако я согласился на поездку потому, что считаю эту просьбу разумной и тревожусь о твоей безопасности. Какой-либо реакции пришлось дожидаться довольно долго. Казалось, упал некий занавес. Впервые с момента их встречи Аллейн, глядя на эту немного отвисшую челюсть, на мешки под лишенными блеска глазами, подумал: «Я разговариваю с негром». — Ну да! — наконец произнес президент. — Я и забыл. Ты же полицейский. — Пословица гласит: хочешь сохранить друга — не одалживай ему денег, не так ли? Я не верю в ее справедливость, но, если подставить вместо последних четырех слов «никогда не используй его в своих деловых интересах», я бы с ней спорить не стал. Однако то, что я сейчас делаю, вовсе не сводится к этому. Все гораздо сложнее. Моя конечная цель, верите вы этому, сэр, или не верите, состоит в том, чтобы сохранить вашу чрезвычайно ценную жизнь. Снова повисло опасное молчание. Аллейн подумал: «Да, именно так ты и выглядел, когда думал, что кто-то тебе нагрубил. Тебя словно ледком покрывало». Однако ледок растаял, и лицо Громобоя приобрело одно из самых приятных его выражений — такое, словно он увидел нечто забавное. — Теперь я тебя понял, — сказал он. — Это ваши сторожевые псы, Специальная служба. «Пожалуйста, вразумите его, этого черномазого. Пусть он позволит нам изображать официантов, журналистов, уличных прохожих и почетных гостей, никто нас и не заметит». Так? Это и есть твоя великая просьба? — Ты знаешь, я боюсь, что они так или иначе сделают это, сделают все, что смогут, с какими бы трудностями им ни пришлось столкнуться. — Тогда к чему огород городить? Глупо же! — Они были бы намного счастливее, если бы ты не стал вести себя, к примеру, так, как на Мартинике. — А что я такого сделал на Мартинике? — При всем моем глубочайшем уважении: ты настоял на серьезном сокращении мер безопасности и еле-еле увернулся от убийцы. — Я фаталист, — внезапно объявил Громобой и, поскольку Аллейн не ответил, добавил: — Дорогой мой Рори, я вижу, придется тебе кое-что объяснить. А именно — что я собой представляю. Мою философию. Мой кодекс. Послушаешь? «Ну вот, — подумал Аллейн. — Он изменился куда меньше, чем это представляется возможным». И, преисполнившись самых дурных предчувствий, сказал: — Разумеется, сэр. Я весь внимание. Объяснения при всей их пространности свелись к хорошо известной Аллейну по школе несговорчивости Громобоя, сдобренной и отчасти оправданной его несомненным даром завоевывать доверие и понимание своих соплеменников. Время от времени разражаясь гомерическим хохотом, он подробно распространялся о махинациях нгомбванских экстремистов — и правых, и левых, — которые в нескольких случаях предпринимали серьезные попытки прикончить его, каковые по каким-то мистическим причинам сводились на нет присущим Громобою обыкновением изображать из себя живую мишень. — В конце концов они уразумели, — объяснил он, — что я, как мы выражались в «Давидсоне», на их собачий бред не куплюсь. — Это мы так выражались в «Давидсоне»? — Конечно. Неужели не помнишь? Излюбленное наше выражение. — Ну пусть. — Это же было твое любимое присловье. Да-да, — воскликнул Громобой, увидев, что Аллейн намеревается возразить, — ты то и дело его повторял. Мы все у тебя его и переняли. — Давай, если можно, вернемся к нашему делу. — Все до единого, — ностальгически продолжал Громобой. — Ты задавал в «Давидсоне» тон. Тут он, по-видимому, приметил скользнувшее по лицу Аллейна выражение ужаса и, наклонясь, похлопал его по колену. — Однако я отвлекся, — признал он. — Что, вернемся к нашим баранам? — Да, — с великим облегчением согласился Аллейн. — Вернемся. К нашим. — Твой черед, — великодушно объявил Громобой. — Что ты там говорил? — Ты не думал о том — да нет, конечно, думал, — что тут произойдет, если тебя убьют?