— Как ты и сказал, конечно, думал. Цитируя твоего любимого драматурга — видишь, я не забыл, — последуют «отравленные тучи насилия, убийства, грабежа…». — Громобой произнес цитату с явным удовольствием и добавил: — И это еще слабо сказано. — Да. Так вот, как ты должен был понять на Мартинике, риск не ограничивается территорией Нгомбваны. Специальной службе известно, действительно известно, что в Лондоне есть полубезумные, на все готовые экстремисты. Среди них имеются выходцы из совсем уж застойных болот колониализма, имеются и те, кого снедает ненависть к цвету твоей кожи. Попадаются также люди, которых по-настоящему сильно обидели, люди, чьи обиды приобрели по причине безысходности самые уродливые очертания. Впрочем, не мне тебе обо всем этом рассказывать. Они существуют, их немало, они организованы и готовы действовать. — Меня это не тревожит, — со способным довести до исступления самодовольством сообщил Громобой. — Нет, серьезно. Совершенно честно тебе говорю, ни малейшего страха я не испытываю. — Я твоего чувства неуязвимости не разделяю, — сказал Аллейн. — Я бы на твоем месте обливался потом от страха. — Тут ему пришло в голову, что он и вправду думать забыл о дипломатическом протоколе. — Но пусть так. Примем твое бесстрашие за данность и вернемся к разрушительным последствиям твоей смерти для твоей же страны. Вот к этим самым «отравленным тучам». Неужели даже эта мысль не способна склонить тебя к осторожности? — Но, дорогой мой, ты так и не понял. Никто меня не убьет. Я это точно знаю. Чую нутром. Мне просто-напросто не писано на роду пасть от руки убийцы, только и всего. Аллейн открыл было рот, но смолчал и снова закрыл. — Только и всего, — повторил Громобой и развел руки в стороны. — Ты понял! — торжествующе воскликнул он. — Ты хочешь сказать, — произнес Аллейн, тщательно подбирая слова, — что пуля в Мартинике, копье в глухой нгомбванской деревушке и пара-другая выстрелов в упор, которыми тебя время от времени награждали, — всем им было предначертано остаться безрезультатными? — Дело не только в том, что в это верю я сам, дело в том, что мой народ — мой народ — в глубине души сознает, что так оно и есть. Это одна из причин, по которым меня каждый раз переизбирают, причем единогласно. Аллейн не стал спрашивать, не является ли это также одной из причин, по которым никто пока не набрался безрассудной смелости выставить против него свою кандидатуру. Громобой протянул здоровенную красивую руку и положил ее на колено Аллейна. — Ты был и остался лучшим моим другом, — сказал он. — Мы были близки в «Давидсоне». Мы оставались близкими людьми, пока я изучал право и каждый день обедал в «Темпле». Мы и теперь близки. Но то, о чем мы сейчас говорим, связано с цветом моей кожи, с моей расой. Моей чернотой. Прошу тебя, дорогой мой Рори, не старайся понять, постарайся просто принять. Единственным, что смог Аллейн ответить на такую просьбу, было: — Все не так просто. — Нет? Почему же? — Если бы я говорил только о моей собственной тревоге за твою жизнь, я ответил бы, что не могу ни понять этого, ни принять, а ты как раз этого слышать от меня и не хочешь. Поэтому я вынужден вновь обратиться в получившего трудное задание упрямого полицейского и вернуться к прежним моим доводам. Я не состою в Специальной службе, но мои коллеги из этого отдела попросили меня сделать все от меня зависящее, что выглядит делом дьявольски сложным. Я обязан объяснить тебе, что их работа, чрезвычайно тонкая и немыслимо трудная, станет вдвое труднее, если ты не пожелаешь им помочь. Если тебе, например, внезапно захочется изменить маршрут, по которому ты должен следовать на какой-нибудь прием, или выйти из посольства, никому ничего не сказав, и отправиться подышать в одиночестве воздухом в Кенсингтонском парке. Грубо говоря, если тебя убьют, кое-кому в Специальной службе оторвут голову, а отдел в целом утратит всякое доверие, питаемое к нему на высшем и низшем уровнях, не говоря уж о том, что вековая репутация Англии как страны, в которой можно не бояться покушения на убийство по политическим мотивам, пойдет прахом. Как видишь, я обращаюсь к тебе не только от имени полиции. — Полиция как институт, призванный служить народу… — начал Громобой, но осекся и, как показалось Аллейну, покраснел. — Ты хотел сказать, что нам следует знать наше место? — мирно осведомился Аллейн. Громобой поднялся и принялся мерить шагами комнату. Аллейн тоже встал. — У тебя талант ставить человека в неудобное положение, — вдруг пожаловался Громобой. — Я это еще по «Давидсону» помню. — Похоже, я был препротивным мальчишкой, — откликнулся Аллейн. Он чувствовал, что уже сыт «Давидсоном» по горло, да и что еще оставалось сказать? — Я отнял у вашего превосходительства слишком много времени, — произнес он. — Прошу меня простить. И замолк, ожидая разрешения удалиться. Громобой скорбно уставился на него. — Но ты же согласился позавтракать с нами, — напомнил он. — Мы договорились. Все уже подготовлено. — Вы очень добры, ваше превосходительство, но сейчас только одиннадцать часов. Не могу ли я до того времени вас покинуть? К полному своему смятению, он увидел, как налитые кровью глаза Громобоя заполняются слезами. С величавым достоинством гигант произнес: — Ты меня расстроил. — Мне очень жаль. — Я так обрадовался твоему приезду. А теперь все испорчено и ты называешь меня «превосходительством». Аллейн ощутил, как у него дрогнули уголки губ, и в то же время его охватило странное сострадание. Совершенно неуместное чувство, решил он. Аллейн напомнил себе, что президент Нгомбваны отнюдь не принадлежит к восторженным простачкам. Это хитрый, целеустремленный и порою жестокий диктатор, наделенный, что также следует признать, способностью быть верным другом. К тому же он — человек чрезвычайно наблюдательный. «И забавный, — думал Аллейн, стараясь ничем своих мыслей не выдать. — При всем при том он безумно забавен». — Ага! — внезапно взревел президент. — Ты смеешься! Мой милый Рори, ты смеешься! — И сам взорвался гомерическим хохотом. — Нет, это уж слишком! Согласись! Это же курам на смех! О чем мы спорим? Да ни о чем! Ладно, я буду послушным мальчиком. Буду вести себя хорошо. Скажи своим надутым друзьям из Специальной службы, что я не стану убегать, когда они начнут прятаться среди настурций на клумбе и переодеваться пожарными и дамами с собачками. Ну вот! Ты доволен? Да? — Я счастлив, — кивнул Аллейн. — Если, конечно, ты говоришь серьезно. — Серьезно-серьезно. Вот увидишь. Я буду сама благопристойность. В тех пределах, — присовокупил он, — на которые распространяется их незамысловатая ответственность. То есть в пределах Объединенного королевства. Годится? Да? — Да. — И никаких больше «превосходительств». Нет? Нет. — И не моргнув глазом — Громобой добавил: — Когда мы с тобой tête-à-tête[4]. Вот как сейчас. — Как сейчас, — согласился Аллейн и был немедля пожалован радостным рукопожатием. Оказалось, что перед тем как присоединиться к президенту за завтраком, ему предстоит совершить часовую поездку по городу. Вновь появился элегантный адъютант. Снова шагая с ним по коридору, Аллейн поглядывал сквозь доходящие до полу окна на ядовито-зеленый парк. Водяная вуаль череды фонтанов чуть приглушала пронзительные краски его цветов. За радугами взлетающей и опадающей воды различались расставленные через равные промежутки неподвижные фигуры в военной форме. Аллейн приостановился. — Какой прекрасный парк, — сказал он. — О да! — улыбаясь, откликнулся адъютант. Отражения цветовых и световых пятен сада играли на его нижней челюсти и щеках, словно вырезанных из шлифованного угля. — Вам нравится? Президенту очень нравится. Он переступил, словно собираясь двинуться дальше. — Может быть, мы?.. — предложил он. Вдали, за фонтанами, по саду маршировала шеренга солдат в красивых мундирах и при оружии — налево, направо, налево, направо. Размытые радужными каскадами воды, они различались с трудом, однако видно было, что маневрируют те не просто так, но сменяя прежних часовых. — Смена караула, — заметил Аллейн. — Верно. Это войска чисто церемониальные. — Да? — Как у вас в Букингемском дворце, — пояснил адъютант. — Ну разумеется. Они миновали величественный вестибюль и прошли через строй живописных гвардейцев у входа. — И эти тоже чисто церемониальные? — поинтересовался Аллейн. — Конечно, — подтвердил адъютант. Вооружены они, как заметил Аллейн, — если не до зубов, то до поясницы — весьма действенным с виду оружием. — Очень красивая экипировка, — учтиво сказал он. — Президент будет рад узнать, что вы так считаете, — откликнулся адъютант, и оба вышли под ослепительные, жаркие лучи, бившие сверху, словно вода из душа. Прямо у ступеней лестницы их поджидал обильно изукрашенный изображениями герба Нгомбваны президентский «роллс-ройс» с развевающимся президентским флажком — неуместным, поскольку ехать в автомобиле на этот раз предстояло вовсе не президенту. Аллейна усадили на заднее сиденье, адъютант занял переднее. Сидя за закрытыми окнами, в навеваемой кондиционером прохладе, Аллейн думал: «Это, конечно, не первая пуленепробиваемая машина, в которой мне приходится ехать, но зато уж самая непробиваемая». Он гадал, найдется ли во всей нгомбванской службе безопасности сила, превосходящая могуществом ту, что была порождена внезапно воскресшими воспоминаниями о «Давидсоне». Они катили по городу, сопровождаемые двумя сверхъестественно проворными, пышно экипированными мотоциклистами. «Бритоголовые, хулиганье на мотоциклах, патрульные полицейские, вооруженный эскорт — что сообщает им всем, — размышлял Аллейн, — всякий раз, как они газуют и с ревом срываются с места, выражение угрожающей вульгарности?» Машина неслась по заполненным людьми, безжалостно сверкающим улицам. У Аллейна отыскалось по нескольку добрых слов для каждого из огромных белых кошмаров — Дворца культуры, Дворца правосудия, Дворца городской администрации. Адъютант с полнейшим удовлетворением слушал его учтивые речи. — Да, — соглашался он. — Все очень хорошие. Все новые. Построены при президенте. Очень замечательно. Машин на улицах было много; замечалось, впрочем, что поток их расступается перед эскортом, будто Красное море перед Моисеем. На седоков президентского автомобиля глазели, но издали. Один раз, когда они резко свернули направо и на миг притормозили, задержанные встречной машиной, их шофер, не повернув головы, сказал незадачливому водителю что-то такое, отчего тот пошел испуганными морщинами. Когда глазам Аллейна, женатого на художнице, представала какая-либо сцена, все равно какая, он видел ее словно бы двойным зрением. Будучи полицейским, прошедшим суровую выучку, он машинально выискивал в ней отличительные черты. Будучи человеком, проникшимся всеми тонкостями той манеры видеть окружающее, которая была присуща его жене, он искал созвучные элементы. Сейчас, погрузившись в толчею округлых черных голов, которые танцевали, перемещались, скапливались и расходились среди неумолимого зноя, он видел эту сцену такой, какой могла бы написать ее жена. Среди множества зданий постарше он выделил одно, которое как раз начали красить заново. Сквозь краску проступал призрак прежней надписи «импо тная о говля сансрита». Он увидел колоритную группу людей, движущихся вверх и вниз по ступеням здания, и подумал о том, как Трой, упростив их движение, переставив их и убрав ненужное, могла бы придать им ритмический смысл. Она бы нашла в их толпе фокальную точку, думал он, какую-нибудь фигуру, которая подчинила бы себе все остальные, фигуру первостепенной важности. И в тот самый миг, как эта мысль пришла ему в голову, перестановка совершилась сама собой. Фигуры людей перетасовались, словно кусочки стекла в калейдоскопе, и выделили фокальную точку — человека, не заметить которого было нельзя, ибо то был неподвижно застывший, гротескно толстый мужчина с длинными светлыми волосами, облаченный в белый костюм. Белокожий. Мужчина уставился на президентский «роллс». До него было не меньше пятидесяти ярдов, но для Аллейна они словно бы обратились в футы. Двое взглянули в глаза друг друга, и полицейский сказал себе: «К этому типу следует присмотреться. Явный мерзавец». Калейдоскоп, щелкнув, смешался. Стеклышки скользнули, рассыпались и вновь собрались воедино. Поток людей, выливавшийся из здания, стекал по ступеням и расточался. Когда между фигурами вновь образовался просвет, белого человека в нем больше не было. 4 — Дело тут вот какое, сэр, — торопливо говорил Чабб. — В номере один работы на целый день все равно не хватает, и опять же нас здесь двое, вот мы и стали подрабатывать по соседству, временно. К примеру, миссис Чабб спускается через день вниз, к мистеру Шеридану, прибирается там, а я хожу к полковнику — тут на площади живут полковник и миссис Кокбурн-Монфор — каждую пятницу, на два часа, а воскресными вечерами мы сидим с ребенком в номере семнадцатом по Уок. И еще… — Да, я понял, — сказал мистер Уипплстоун, надеясь остановить словоизвержение Чабба. — Чтобы у нас тут какой недосмотр случился или неисправность, сэр, это ни в коем случае, — вставила миссис Чабб. — На нас никто не жалуется, сэр, честное слово, никто. Мы просто хотим с вами условиться.