МОЛОДОЙ ГОЛОС: Смерть — это навсегда, дядя Моррис? МОРРИС: Ну, Дин, приятель, тебе решать, если придумаешь, как, блин, воскреснуть, то вперед и с песнями, мне по фиг, я и бровью не поведу. Если у тебя есть связи, используй их, мать твою. Я заплатил сотню фунтов, целую сотню бумажками одному знакомому парню, который пообещал мне новую жизнь. Я сказал ему, мол, только чтоб никаких там африк, слышь, че я говорю, я не хочу родиться черножопым, и он поклялся, что рожусь я в Брайтоне или в Хоуве, который рукой подать, рожусь в Брайтоне, свободный, белый, совершеннолетний. Ну, не совершеннолетний, но ты меня понял. И я подумал, неплохо, Брайтон на берегу, и когда я буду мелким, то буду дышать морским воздухом и все такое, вырасту сильным и здоровым, к тому же у меня всегда были приятели в Брайтоне, покажи мне парня, у которого нет приятелей в Брайтоне, и это окажется распоследний дрочила. В общем, этот гад забрал у меня наличные и смылся. Бросил меня на произвол судьбы, мертвого. Элисон выключила магнитофон. Как же это унизительно, подумала она, как омерзительно и позорно жить с Моррисом, жить с ним все эти годы. Она обхватила себя руками и побаюкала. Брайтон, что ж, естественно. Брайтон и Хоув. Морской воздух, скачки. Если бы только она догадалась об этом раньше… вот почему он пытался забраться в Мэнди, тогда, в отеле. Вот почему не давал ей спать всю ночь, лапая и стаскивая одеяло, — не потому, что хотел секса, но потому, что планировал родиться заново, провести девять месяцев в ничего не подозревающем теле… гнусный, грязный проныра. Она легко представляла его в номере Мэнди, представляла, как он скулит, распускает слюни, унижается, ползая по ковру, тащится к ней на брюхе, выпятив вверх жалкий зад: роди меня, роди меня! Господь всемогущий, думать об этом невыносимо. И очевидно — по крайней мере, теперь очевидно, — что Моррис не впервые пытался провернуть этот номер. Она прекрасно помнила тест Мэнди на беременность, в прошлом году, что ли? В ту ночь Мэнди позвонила ей: мне было не по себе, Эл, сильно тошнило, ну, не знаю с чего, но я пошла в аптеку, сунула тест в мочу и полоска посинела, Эл, я сама во всем виновата, я была ужасно неосторожна. Недолго думая, Мэнди избавилась от него. Так Моррису и его сотне фунтов пришел конец. После этого не один месяц при встрече она говорила, слушай, я никак не могу понять, кто и где — может, когда мы отправились в тот кафе-бар в Нортгемптоне, кто-то подлил мне водки в коктейль? Они валили все на Ворона — за глаза, правда; Мэнди сказала, не стоит особо выяснять, ведь если Ворон упрется, скорее всего, окажется, что это был Мерлин или Мерлен. Думать об этом было тяжело и противно. Эл восхищалась видом, с которым Мэнди встречала их, возможных отцов, на каждой спиритической ярмарке: подбородок выпячен вперед, взгляд холодный и проницательный. Но ее бы вырвало, если бы она знала, о чем сейчас думает Эл. Я не скажу ей, решила она. Она долгие годы была мне хорошей подругой и не заслуживает этого. Придется как-то держать Морриса под контролем, когда Мэнди будет поблизости; правда, один бог знает как. И за миллион фунтов никто бы не взялся выносить Морриса или любого из его дружков. Вы только представьте свои походы в женскую консультацию. Представьте, что скажут в детском саду. Она снова включила кассету. Надо себя заставить, думала она, надо прослушать запись до конца: может, меня озарит, может, я догадаюсь, какие еще козни строит Моррис. МОРРИС: Ну и какое же курево я могу получить? ДИН: Самокрутку, дядя Моррис. НЕЗНАКОМЫЙ ГОЛОС: Нельзя ли потише, пожалуйста? Мы на похоронах. ДИН (робко): Можно, я буду называть тебя дядей Моррисом?.. НЕЗНАКОМЫЙ ГОЛОС № 2:…царственный сей остров… дивный сей алмаз в серебряной оправе океана…[37] АЙТКЕНСАЙД: Эге-ге-гей! Да это же Древкокач! МОРРИС: Зашил наконец долбаную дыру в своих долбаных штанах, а, Древкокач? ДРЕВКОКАЧ: Вот розмарин — это для памятливости.[38] Щелк. Она узнала голоса из детства, она услышала звон пивных бутылок и болтовню военных, и кости, щелкая, вставали в суставы. Старая братва собирала себя по частям: корни и ветки, руки и ноги. Один Древкокач, казалось, не понимал, что происходит; и еще тот человек, который просил помолчать. Она вспомнила ночь, давнюю ночь в Олдершоте, когда свет уличного фонаря лился на ее постель. Она вспомнила день, когда вошла в дом и вместо своего лица увидела в зеркале лицо незнакомого мужчины. Она подумала, надо позвонить ма. Надо предупредить ее, что они так активизировались. В ее возрасте шок может убить. Ей пришлось перерыть старую записную книжку, чтобы найти номер Эмми в Брэкнелле. Ответил мужчина. — Кто это? — спросила она. — А ты кто? — парировал он. — Не шути со мной, парень, — сказала она голосом Айткенсайда. Мужчина отложил трубку. Она ждала. В ухе трещали помехи. Через минуту раздался голос матери: — Кто это? — Это я. Элисон. — И добавила ни с того ни с сего: — Я, твоя дочурка. — Чего тебе надо? — спросила мать. — Чего ты меня достаешь, столько времени уже прошло. — Кого это ты привела к себе домой? — Никого, — ответила мать. — Кажется, я узнала его голос. Это Кит Кэпстик? Или Боб Фокс? — Не понимаю, о чем ты? Понятия не имею, что тебе напели. У людей язык что помело, ты это лучше меня знаешь. За собой бы лучше последили. — Я только хочу узнать, кто снял трубку. — Я сняла. О господи, Элисон, у тебя всегда были проблемы с головой. — Трубку снял мужчина. — Какой мужчина? — Ма, не поощряй их. Если они заявятся, не пускай их в дом. — Кого? — Макартура. Айткенсайда. Ту старую банду. — Да они все умерли, по-моему, — возразила ее мать. — Я сто лет о них не слыхала. Чертов Билл Древкокач, разве он не был их другом? Морриса и всех остальных. И еще тот цыган, который с лошадьми возился, как же его звали? Да, думаю, все они уже умерли. А было б здорово, если бы они заглянули. Веселые парни. — Ма, не пускай их в дом. Если они будут стучать, не отвечай. — Айткенсайд был больнодуйщиком. — Дальнобойщиком. — Одно и то же. У него всегда водились деньжата. Вечно всем делал одолжения. Подбрасывал кого надо, куда попросят, мол, одним трупаком больше, одним меньше, машина сдюжит. Тот цыган, Пит его звали, теперь у него есть дом на колесах. — Ма, если они появятся, хоть кто-то из них, скажи мне. У тебя есть мой номер. — Наверное, записала где-нибудь. — Запиши еще раз. Эмми подождала, пока она продиктует номер, и сказала: — У меня нет карандаша. Эл вздохнула. — Ну так пойди и возьми. Она услышала стук трубки, брошенной на стол. Жужжание, словно мухи кружат над мусорным ведром. Эмми вернулась и сообщила: — Взяла карандаш для бровей. Правда, здорово придумала? Она повторила номер. — У Древкокача всегда была ручка, — сказала Эмми. — В этом на него можно было положиться. — Ну что, теперь записала? — Нет. — Почему нет, ма? — У меня нет листочка. — Тебе что, не на чем писать? Ну блокнот-то у тебя должен быть. — Пффф. — Пойди и оторви кусок туалетной бумаги. — Ладно. Только не злись. Она слышала, как Эмми уходит, напевая: «Хотел бы я быть в Дикси, ура, ура…» Потом снова сплошное жужжание. Она подумала, мужчины пришли в спальню и уставились на меня, лежащую в кроватке. Ночью они забрали меня в густые заросли берез и сухого папоротника, что за полем, где паслись пони. Там, на земле, они произвели операцию, вырезав мою волю и вложив на ее место свою. — Алло? — вклинилась Эмми. — Ты там, Эл? Я взяла в туалете бумагу, можешь повторить. Ой, погоди, карандаш укатился. — Пыхтя, Эмми наклонилась за карандашом. Элисон почти не сомневалась, что слышит, как на заднем плане жалуется мужчина. — Ну все, взяла. Давай.