Быстро отреагируют. Быстрые? А я еще быстрее. Умные? А я еще умнее. Так рассуждает Михаил Григорьевич, останавливается у двери и просит рядового открыть камеру. Тяжелая железная дверь со скрипом ползет в сторону, и полковник проходит внутрь. Он смотрит на осужденных. Оценивает их. Михаил Григорьевич хочет для себя решить, кто из этих заключенных может быть оправдан. – Ты, – полковник зовет устроившегося возле стены мужчину. – Встать и подойти! Мужчина с трудом поднимается. Он, кажется, болен. Он настолько исхудал, что еле держится на ногах. – Отставить. Сядь на место. «Сам скоро сдохнет», – думает Михаил Григорьевич и подходит к другому. – Ты, – обращается к мужчине в очках, – и вот ты, – тыкает пальцем в человека восточной наружности. Заключенные не смотрят на него. – Встать. На выход. Заключенные не реагируют. Они не торопятся выполнять приказы. Они знают, что ничего хорошего от коменданта ждать не стоит. Что-то он задумал. Явно ничего хорошего. Но ночью же их не станут казнить? Михаил Григорьевич выходит из камеры и ждет. Он обращается к рядовому: – Науменко сообщил, что этих под карантин. Больны, говорит, чем-то заразным. – Полковник разводит руками. – Ты там пометь у себя в журнале, что в лазарет отправлены. – Есть. Михаил Григорьевич ждет, пока рядовой вытолкает людей в коридор, и уводит арестованных с собой. Он отказывается от сопровождения, говорит, что с двумя доходягами как-нибудь справится и сам. По инструкции положено конвоировать только в сопровождении двух вооруженных солдат, но полковнику никто не смеет перечить. Все молчат. И никто даже внимания не обращает на то, что полковник лично пришел проводить осужденных в лечебницу. И никого не заботит, что заключенных уводят совершенно не в том направлении. «Есть» и «так точно» – вот и все, что могут сказать подчиненные полковнику Михаилу Григорьевичу. Узкий коридор ведет вниз. Тусклые лампы еле освещают мрачные зеленые стены. – Простите. Мне кажется, что лазарет в другом крыле здания, – обращается к коменданту вежливый голос очкарика. – Проходим. Полковник показывает арестованным свернуть на развилке налево. Здесь коридор слегка расширяется. Неровные квадратики плитки под ногами слегка поблескивают в тусклом свете. Полковник пропускает арестованных вперед. В небольшой предбанник со стеной, на которой видны следы засохшей крови. От заляпанной стены откололись несколько кирпичей, видны следы от пуль. – Он сейчас выстрелит нам в спину, – тихо говорит мужчина азиатской наружности своему товарищу. Очкарик часто дышит. Он знает, что его друг по несчастью прав. Сейчас прозвучит выстрел, и один из них повалится на пол. Следующим выстрелом убьют второго. Очкарик жмурится и втягивает шею в плечи. – Что застыли? Вперед, – командует Михаил Григорьевич и ведет арестованных дальше. В этой части подвала тяжелый гнилой воздух. Плотный, холодный, пропитан сыростью. Кажется, если открыть рот, можно будет напиться. Коридор заканчивается тупиком. Михаил Григорьевич останавливается. Открывает дверь и заталкивает в нее осужденных. – Проходим. Арестованные вваливаются в темную комнату. На потолке висит и раскачивается на толстом изогнутом проводе лампа. Она достаточно яркая, но светит строго вниз, оставляя в помещении сырой гнетущий полумрак. Лампа освещает край стола и скамейку перед ним. Дверь в допросную с лязгом закрывается. Она может запираться как снаружи, так и изнутри. Полковник не двигается. Кажется, задумался или чего-то ждет. Возможно, Михаил Григорьевич сейчас решает, как лучше ему поступить. По инструкции, если допрашивают двоих, в комнате должен присутствовать вооруженный охранник. Но полковника не волнуют формальности, он вправе сам устанавливать для себя любые инструкции. Выстрел табельного самозарядного маузера эхом проносится по подвалу и сменяется хриплым стоном. Михаил Григорьевич не спешит. Одной рукой закрывает дверь на засов, другой направляет пистолет на уже было дернувшегося второго осужденного. – Нет! Даже и не думай. Михаил Григорьевич мотает головой. – Не двигаться. Стоять на месте! Если не хочешь, как твой друг, – полковник говорит и кивает в сторону корчащегося на полу и истекающего кровью очкарика с простреленным коленом. Михаил Григорьевич машет пистолетом от себя, мол, отошли все подальше от него. Он дергает за ручку, проверяет, хорошо ли запер дверь. – Сесть! Осужденный восточной наружности помогает подняться кричащему от боли товарищу, и они оба садятся на холодную металлическую скамейку под свет лампы. Михаил Григорьевич садится на табуретку с другой стороны стола. Часть его лица освещает лампа, остальная часть прячется в тени, отчего полковник выглядит еще более пугающе. Он машинально проделывает свой ритуал. Достает папиросу, подвигает пепельницу ближе к собеседникам, но им закурить не предлагает. Он зажигает спичку, медленно прикуривает. Смотрит на огонь. Наблюдает, как догорает, чернеет и закручивается деревянная палочка в его пальцах. Он пригибает губу и с силой выдувает дым себе на грудь. Михаил Григорьевич смотрит на осужденных своим стальным взглядом и спокойным холодным тоном произносит: