– Отставить! Я все сказал. – Простите. Но ведь… – Борис продолжает говорить и на всякий случай отступает на шаг. – Если допустить, что ваша просьба, ваш приказ имеет под собой основание. Мне бы стоило знать детали. Борис старается говорить красиво, но посматривает, чтобы никто посторонний его не услышал. Он привык разговаривать с отцом в такой манере, но он не хотел бы, чтобы окружающие увидели в нем сноба. Старик вздыхает. Он ищет повод прекратить беседу. Он уже сообщил то, что посчитал нужным. Михаил Григорьевич знает, что ему в итоге придется все объяснять. Но как же ему не хочется. Как же не вовремя подкралось это проклятое двадцатилетие сына. Как все не вовремя. – Я должен был сказать то, что сказал, и сказал. Дальше сам решай, как жить с этим. Михаил Григорьевич говорит абстрактно. На него это совершенно не похоже, и, естественно, это не может не заметить его сын. Старик явно что-то недоговаривает. И тем самым только сильнее настораживает Бориса. Борис молчит. – Тебе запрещено злиться. Уясни. Борис слушает и не знает, как реагировать на подобную информацию. С одной стороны, полный бред, а с другой – старик никогда не шутит. На автобусной остановке подозрительно озирается парень. Старик знает, что такое поведение характерно для злоумышленника. Скорее всего, молодой человек задумал выхватить у старушки сумку или ждет возможность подрезать кошелек из кармана мужчины в сером пиджаке. – Я не могу не злиться. Это невозможно. И зачем? – Проклятие шамана, – отвечает старик словно между делом. Борис молчит. Его брови помимо воли двигаются: то сдвигаются к переносице, то поднимаются на лоб. Михаил Григорьевич никогда не был ни суеверным, ни религиозным. Странно слышать от него о каких-то проклятиях. Это возраст? – Михаил Григорьевич, я не понимаю. Старик не отвечает. Он не обращает внимания на сына. Его мысли заняты другим. Он сейчас охотник. Следит за преступником на остановке. Ждет добычу. Притаился, оставил приманку и ждет. Готовится арестовать подозрительного парня. Схватить, задержать, а после пытать. Сейчас-сейчас. – Пусть только протянет свои руки. – Что? Я не понимаю. Что это значит? Какие руки? – Тс-с. – Старик раздраженно показывает, чтоб Борис заткнулся. Михаил Григорьевич осторожно приближается к автобусной остановке. Он уже не молод, чтобы гоняться за прыткими жуликами. Он должен подобраться поближе, чтобы в любую секунду наброситься и схватить мерзавца. – Да. Это проклятие. И тебе с ним жить, – говорит он и не спускает глаз с остановки. «Сынок, я, к сожалению, лишь спустя несколько лет понял, что твой дедушка был прав. Он ничего не выдумывал. Когда я это наконец осознал, сразу вспомнил наш с ним разговор. Вспомнил о его расплывчатых предостережениях. Но было уже слишком поздно. Я не хочу, чтобы ты прошел мой путь. Пусть, вопреки всякой логике, мои промахи уберегут тебя». Михаил Григорьевич воспитывал сына один. Свою маму Борис никогда не видел. Прожженный военный как мог изолировал ребенка от общества, от этой ненавистной ему сумасшедшей цивилизации. И воспитывал лично. Он учил сына сдержанности. Учил все невзгоды принимать равнодушно. «К унижениям следует относиться с улыбкой. Отвечать на провокации нужно игнорированием». Борис тогда думал, что чрезмерная строгость отца – это следствие его военной, дисциплинированной, казарменной жизни. Надеялся, что, если он будет хорошим мальчиком, Михаил Григорьевич перестанет сердиться и наказывать сына без повода. Позже, когда Борис немного повзрослел, начал списывать жестокость папы на то, что одинокому мужчине тяжело справляться с ребенком. Мальчик всеми силами оправдывал папу. Но, оказывается, Борис ошибался. Михаил Григорьевич все рассчитал. Он с раннего детства готовил сына к проклятию. Натаскивал его, дрессировал как зверя. Взращивал равнодушие в сердце мальчика. И вот мальчик вырос. Старик похлопывает его по плечу и словно между прочим открывает свой маленький жуткий секретик. – Борис, прости. «Сынок, а я ведь помню, как он тогда извинился передо мной. Помню как сейчас. Это был единственный раз, когда он извинился. Я тогда еще не догадывался за что, но помню, как мне было невероятно приятно». – Михаил Григорьевич, вы чего? Не надо. Вам не за что просить у меня прощения. – Борис говорит, а сам напрягается, чтобы не дай бог не расплакаться. Парень на остановке просовывает руку в карман кофты девушки. Михаил Григорьевич, несмотря на свой возраст, молниеносно подскакивает к преступнику. Он слегка поддевает ногой и в одно движение укладывает наглеца на землю. Михаил Григорьевич держит парня двумя пальцами, а тот корчится от боли, словно его руку сжимают в тисках. – Отпустите. За что? – Попался. Михаил Григорьевич оборачивается к девушке: – Не переживайте, гражданочка. И будьте внимательнее в другой раз. – Костя? – удивленно восклицает девушка. Старик смотрит на нее и показывает на задержанного: – Вы его знаете? – Михаил Григорьевич продолжает сжимать и выкручивать руку преступника. Девушка кивает. – Он залез к вам в карман. Он вор. Девушка засовывает руку в кофту и достает из кармана записку. Робкий романтик написал для нее любовное послание и собирался незаметно подбросить. Если бы не Михаил Григорьевич, парню это удалось бы. – Отпустите, он не виноват! – Свободен, – шепчет разочарованно старик и отпускает руку. – Пошли, – зовет сына и уходит от остановки. Михаил Григорьевич и не подумает объясняться. Он не чувствует себя виноватым. Он, словно ничего не случилось, показывает Борису идти за ним, и они продолжают путь. «Влад, у твоего дедушки с возрастом развилась паранойя. Он в каждом видел преступника. Ему казалось, что за ним постоянно наблюдают и ждут, когда он проколется и даст повод себя арестовать. Настораживался от каждого шороха. Случалось, что он пугался собственного отражения. И это понятно.