Мой братец отвечал на подколки так же, как и камни кидал, – паршиво. – Стрела-стрела-стрела, – дразнился я. Распевая дразнилку, я передвигался по ветке, а накидку придерживал правой рукой. Потом накидка за что-то зацепилась, раздался звук рвущейся ткани. Я изо всех сил прижался к ветке, даже подбородок оцарапал, и крепко обхватил ее руками. Ветка прогнулась, поднялась, снова прогнулась, и в морозном ноябрьском воздухе раздался зловещий треск. Мой брат побелел. – Эрик! – закричал он. – Эрик, держись! Почему он велел мне держаться? Ведь ветка затрещала, нужно было с нее слезать. То ли брат был в шоке и этого не понимал, то ли подсознательно хотел, чтобы я упал. Я замер, лихорадочно придумывая, как спастись. И тут ветка сломалась. Брат успел отпрыгнуть. Огромная тяжелая ветка, раскидистая, с сучками и прутиками, грохнулась наземь, в стороны полетели куски коры. Небо надо мной завертелось. Желудок сделал сальто-мортале. И вдруг я понял, что сам-то не упал. Двор по-прежнему был подо мной, словно я так и сидел высоко на дереве. Коленки у меня были прижаты к груди, руки раскинуты в стороны, словно для равновесия. Я висел в воздухе, ни за что не держась. Дернулся влево. Дернулся вправо. И не падал – этакое яйцо, которое никак не скатится. – Эрик, – севшим голосом произнес брат. – Ники, – произнес я таким же голосом. Ветер шевельнул голые ветви, они застучали, заскрипели. Накидка у меня на плечах шевельнулась. – Спускайся, Эрик, – сказал брат. – Спускайся. Собравшись с духом, я посмотрел вниз, на двор у себя под ногами. Брат тянул вверх руки, как будто хотел схватить меня за лодыжки и стащить вниз. Правда, я был слишком высоко, он не достал бы. Краем глаза я заметил какое-то движение и поднял взгляд. Накидку я всегда закалывал английской булавкой, но теперь булавка прорвала один ее конец и цеплялась лишь за другой. Я вспомнил, как слышал звук рвущейся ткани. Накидку на мне ничто не держало. Налетел новый порыв ветра. Вяз застонал. Ветер растрепал мне волосы и смахнул со спины накидку. Она слетела, словно кто-то дернул за невидимую веревочку. И я лишился своей страховки. А в следующий миг опрокинулся, и земля так быстро полетела мне навстречу, что я не успел даже крикнуть. Приземлился я на упавшую ветку. Длинный сучок проколол мне грудь прямо под ключицей; потом на этом месте остался шрам в виде полумесяца – моя особая примета. Еще я сломал малоберцовую кость, раздробил левую коленную чашечку и получил две трещины в черепе. Кровь у меня лила из носа, изо рта, из глаз. Приезда «скорой» я не помню, хотя мне говорили, что сознания я не терял. Помню, как надо мной склонилось испуганное побелевшее лицо брата. В руках он вертел мою накидку. Сам того не замечая, он скрутил ее в жгут. Если у меня и были сомнения в том, что случившееся и вправду случилось, через два дня они рассеялись. Пока я лежал в больнице, брат обвязал накидку вокруг шеи и прыгнул с верхней ступеньки лестницы у нас дома. От пересчитал боками все восемнадцать ступенек и о последнюю ударился лицом. Его положили ко мне в палату, но мы с ним не разговаривали. Большую часть дня он лежал ко мне спиной, глядя в стену. Не знаю, почему он на меня даже не смотрел. Может, обиделся, что накидка у него не действовала так, как у меня, а может, злился на себя, что решил проверить, или же просто представлял, как будут смеяться над ним ребята, когда узнают, что он изображал Супермена и расквасил себе физиономию. Зато я знал, почему он не разговаривает. У него челюсть была зафиксирована проволокой. Понадобилось две операции и шесть железных скобок, чтобы получилось хоть что-то похожее на его настоящее лицо. К тому времени как нас выписали, накидки уже не было. Еще в машине по дороге домой мама сообщила: она положила ее в контейнер и отправила на свалку, где сжигают мусор. Больше в доме Шутеров никто летать не будет. Отныне я уже не был таким резвым и подвижным. В сырую погоду, в холод, после долгой ходьбы коленка у меня начинала поскрипывать. От яркого света делались приступы мигрени. Мне было трудно подолгу на чем-то сосредоточиться, я плохо понимал объяснения учителя и иногда мог задремать посреди контрольной. В общем, для спорта не годился, потому что бегать не мог, а для учебы не годился, потому что соображал так себе. Лезть из кожи вон и догонять других мне было тошно; после уроков я просто торчал дома и читал комиксы. Затрудняюсь сказать, кто из героев мне нравился. Даже свои любимые сюжеты я не запоминал. Да и читал-то машинально, без особого удовольствия, не вдумываясь. Я просто не мог увидеть комикс и не прочесть. И уже не мыслил существования без дешевой бумаги, ядовито-ярких красок и героев, что вели двойную жизнь и рассекали облака. Это действовало как наркотик, без которого действительность казалась какой-то тусклой, чуть приглушенной. Следующие десять с лишним лет я не летал. По натуре я не коллекционер и потому, если бы не брат, просто сваливал бы комиксы в кучу. Ник поглощал их так же увлеченно, как и я, и был так же одержим. Он хранил их годами: упаковывал в пакетики и держал в длинных белых ящичках, расставленные в алфавитном порядке. Однажды, когда мне было пятнадцать, а Ник уже заканчивал школу, он пришел домой с девушкой – неслыханное событие! Он усадил ее в гостиной, где сидел и я, и сказал, что отнесет наверх рюкзак. Ринулся в нашу комнату и выкинул комиксы – все, и свои, и мои, почти восемьсот выпусков. Вывалил их в два больших мешка и оттащил на задний двор. С девушками у Ника были трудности. Он переживал из-за своего перекроенного лица, хотя выглядело оно не так уж страшно. Ну, может, подбородок стал слишком квадратный, и кожа на челюстях казалась очень уж туго натянутой. Порой брат напоминал какого-то мрачного героя комикса. На Человека-Слона он, конечно, не тянул, но его старательные попытки улыбнуться слегка пугали, особенно когда он двигал губами, открывая искусственные зубы, белые и крепкие, как у Супермена. Брат часто смотрелся в зеркало, пытаясь отыскать изъяны, из-за которых люди его сторонятся. И девушек он стеснялся. Я был на три года младше, но и то с кем-то уже встречался. В общем, не мог он с подобными проблемами еще и комиксы читать. Так и решилась их участь. Девушку звали Энджи. Она была моя ровесница, в нашей школе появилась недавно и не знала, что мой брат – дефективный. Она душилась пачулями и носила вязаную кепочку, красно-зелено-золотистую, как флаг Ямайки. Мы вместе ходили на английский. Завтра нам предстояла контрольная по «Повелителю мух». Я поинтересовался ее мнением об этой книге. Она сказала, что не успела дочитать, и я предложил свою помощь. К тому времени как Ник, разделавшись с коллекцией комиксов, пришел в гостиную, мы лежали на животах перед телевизором, – там показывали «Весенние каникулы». Я достал книгу и зачитывал отдельные места, которые раньше для себя подчеркнул. Вообще-то я никогда ничего в книгах не подчеркивал. Как уже говорилось, учился я без всякого интереса, но «Повелитель мух» меня покорил, захватил мое воображение на неделю или больше; мне захотелось бегать босиком и голышом по острову, быть вождем племени и проводить жестокие ритуалы. Я читал и перечитывал строки о том, как Джек раскрасил лицо, и меня снедало желание мазать краской собственные щеки, вести первобытную и беззаботную жизнь. Ник сел рядом с Энджи с другой стороны. Он дулся: ему не хотелось делить ее общество со мной. Обсуждать книгу Ник не мог – не читал. По литературе он был в классе с углубленной программой, проходил там Мильтона и Чосера. А я учился по программе для будущих слесарей и сторожей и читал про всякие приключения. Нас, ленивых дебилов, наградили за тупость по-настоящему интересными книжками. Энджи то и дело отвлекалась, чтобы посмотреть на экран, и задать какой-нибудь провокационный вопрос типа: «Правда ведь, вон та девочка прямо огонь, да?» или «Интересно, если тебя девушка при борьбе повалит в грязь, это обидно или приятно?» Я не понимал, к кому из нас она обращается, и отвечал, просто чтобы заполнить паузу. А Ник молчал, словно челюсть ему опять зафиксировали проволокой, и вымученно улыбался, когда мои слова ее смешили. А один раз она особенно долго хохотала и даже положила ладонь мне на руку. Это Нику тоже не понравилось. Мы с Энджи дружили два года и только потом впервые поцеловались, – на вечеринке, поддатые, в чулане, пока остальные орали под дверью наши имена. А три месяца спустя впервые занялись любовью – у меня в комнате; окна были открыты, и обдувавший нас ветерок доносил запах сосен. После этого она спросила, чем я намерен заняться, когда вырасту. Я сказал, что хочу летать на дельтаплане. Мне было восемнадцать, ей тоже, и такой ответ устроил нас обоих. Позже, когда Энджи выучилась на медсестру, и мы вместе снимали квартиру, она опять стала интересоваться моими планами. А я все лето проработал маляром, и больше заказов у меня не было. Другой работы я не нашел. Энджи заявила, что нужно строить долгосрочные планы. Она хотела затащить меня в колледж. Я сказал, что уже об этом думал, но пока думал, прошел срок подачи документов. Энджи посоветовала мне учиться на фельдшера и несколько дней собирала бумажки – анкеты, заявления, финансовые бланки. Их накопилась целая стопка; они лежали возле холодильника и покрывались разными пятнами, пока кто-то их не выкинул. Медлил я не из-за лени, просто никак не мог решиться. Боялся, как бы мой братец – он учился на врача в Бостоне – не подумал, будто я хочу быть как он. От этой мысли меня трясло. По мнению Энджи, человек должен о чем-то мечтать. Я сказал, что мечтаю жить вместе с ней на Аляске у самого полярного круга, воспитывать детей и маламутов и выращивать в теплице помидоры, фасоль и немножко травки. Зарабатывать можно катанием туристов на собачьих упряжках. Никаких супермаркетов, Интернета, водопроводов. И телевидения. Зимой небо над нами будет переливаться северным сиянием. Летом наши дети будут бегать на воле, кататься с безымянных гор, кормить с рук озорных тюленей на причале у нашего дома. Мы еще только учились быть взрослыми и делали первые шаги в совместной жизни. Когда я рассказывал, как наши дети будут кормить тюленей, Энджи смотрела на меня таким взглядом, что я ощущал слабость и одновременно надежду. Надежду на себя, на то, каким я вдруг смогу стать. У Энджи у самой глаза были как у тюлененка – карие с золотистым ободком вокруг зрачка. Она смотрела на меня, не моргая и приоткрыв рот, и слушала, как ребенок слушает перед сном любимую сказку. После того как меня арестовали за вождение в пьяном виде, при одном упоминании об Аляске Энджи морщилась. Из-за ареста меня уволили с работы – невелика потеря, поскольку в то время я занимался доставкой пиццы, – и Энджи приходилось вкалывать изо всех сил, чтобы оплачивать счета. Она нервничала и старалась меня избегать, что было не так уж легко, ведь жили мы в трехкомнатной квартирке. Время от времени я возвращался к теме Аляски, пытаясь задобрить Энджи, но это лишь давало ей повод излить свой гнев. Она заявила: если я не в силах, даже не работая, соблюдать в квартире чистоту, во что же превратится наш дом? Ей виделись наши дети, играющие среди куч мусора, провалившееся крыльцо, ржавеющие снегоходы и полудикие беспородные собаки во дворе. Еще она сказала, что от моих разговоров ей плакать хочется, настолько мои фантазии убоги и нереальны. К тому же она боялась, что у меня серьезные проблемы, возможно, алкоголизм или депрессия, и мне следует пойти к врачу, хотя где бы мы взяли на него денег. Все это, конечно, не объясняет, почему она ушла, убежала, не сказав ни слова. Дело было не в предстоящем суде, не в моем пьянстве или безалаберности. Настоящая причина гораздо хуже, настолько скверная, что мы о ней не упоминали. А если бы Энджи и заговорила, я бы ее высмеял. И сам не говорил, притворялся, что ничего такого не было. Однажды вечером я готовил на ужин яичницу с ветчиной, а Энджи вернулась с работы. Мне нравилось готовить ей ужин: так я мог показать, что еще не совсем пропащий. Я завел разговор про свиней, которых мы будем держать, будем коптить сало, закалывать к Рождеству поросенка. Энджи сказала, что это даже не смешно. Меня задели не столько ее слова, сколько тон. Я затянул песню из «Повелителя мух»: «Убей свинью! Выпусти кровь!». А еще попытался хохотнуть, хотя и вправду было не смешно, и Энджи резко произнесла: «Хватит, прекрати!» В тот момент я держал нож, которым только что вскрывал упаковку с беконом, а Энджи стояла, прислонившись попой к столу на расстоянии вытянутой руки. Мне вдруг очень ярко представилось, как я провожу ей лезвием по шее. Вот ее рука поднимается к горлу, тюленьи глаза изумленно расширяются, и ярко-алая, словно клюквенный сок, течет за вырез джемпера кровь. Совершенно непроизвольно я посмотрел на шею Энджи, а потом увидел ее глаза. Она, не отрываясь, смотрела на меня, явно испуганная. Очень осторожно она поставила на край раковины стакан с апельсиновым соком и сказала, что есть она не хочет и, пожалуй, пойдет приляжет. Дня через четыре я вышел в магазин за хлебом, а когда вернулся, Энджи уже съехала. Она позвонила от своих родителей и сказала, что нам нужно как следует подумать. А ведь я всего лишь представил. Ну с кем не бывает? Потом я задолжал за два месяца за квартиру, хозяин пригрозил, что придет с ордером на выселение, и мне пришлось переехать к матери. Она затеяла ремонт, и я предложил помочь. Помогать мне не хотелось, но страшно хотелось чем-нибудь заняться. Я уже четыре месяца торчал дома, а в декабре меня ждал суд. Мама ободрала в моей комнате стены и сняла старые окна. Проемы были закрыты листами пластика, а пол весь зашлепан штукатуркой. Я поставил себе раскладушку в подвале, между стиральной машиной и сушилкой. Водрузил на ящик из-под молочных бутылок телевизор. Без него я никак не мог, мне требовалось общение. Мама для этого не годилась. В день моего переезда она заговорила со мной один-единственный раз: запретила брать ее машину. Дескать, если я желаю напиваться и разбивать тачки, мне лучше завести свою. Общались мы в основном без слов. О том, что пора вставать, она оповещала громким топотом у меня над головой. Свое ко мне отвращение выражала взглядами поверх лома, которым снимала доски пола в моей комнате, причем орудовала им с такой яростью, словно желала убрать всех свидетелей того, что мое детство прошло в ее доме. В подвале не было внутренней отделки – цементный пол, трубы. Зато там был отдельный туалет, до нелепости чистая комнатка с красивым линолеумом на полу и ароматизатором, источающим запахи леса. Заходя туда, я закрывал глаза и представлял, как ветер колышет верхушки огромных сосен Северной Аляски. Однажды я проснулся от страшного холода. При свете телевизора, который я забыл выключить, виднелся серебристый парок от моего дыхания. Перед сном я прикончил пару банок пива, и теперь мне так хотелось в туалет, что болел мочевой пузырь. Обычно я укрывался большим лоскутным одеялом, которое сшила бабушка, но накануне облил его соусом и сунул в стиралку, а вытащить и высушить так и не удосужился. В поисках чего-нибудь на замену я полез в ящик со старым тряпьем и нашел там разное барахло из моего детства: толстое покрывало с персонажами «Звездных войн», красное одеяльце с целой эскадрильей «фоккеров»… Все это было слишком маленькое, и я укрылся сразу несколькими тряпками, расправив их на ногах, животе, груди. Мне стало теплей, и я уснул, но потом все это сбилось; я лежал, сжавшись в комок и обхватив себя руками. Ступней вообще не чувствовал, как будто мне их уже ампутировали из-за обморожения. В голове стоял туман. Проснулся я не до конца. Нужно было помочиться. Нужно было согреться. Я встал и в потемках побрел в туалет, оставив на плечах самое маленькое одеяльце. Спросонок мне казалось, что ноги у меня все еще поджаты, хотя при этом я двигался вперед. И только когда я оказался перед унитазом и посмотрел вниз, я увидел, что ноги у меня и вправду поджаты, и ступни не касаются пола. Они висели над сиденьем унитаза. Стены вдруг куда-то поплыли, голова у меня закружилась. Однако испытал я не шок, а какое-то сонное удивление. Думаю, в глубине души я всегда надеялся, что однажды снова полечу. Собственно, это был не полет, а скорее парение. Я опять завис как яйцо в малоустойчивом равновесии. Руки нервно болтались. Пальцами одной я зацепился за стену и частично обрел опору. Одеяло начало соскальзывать с плеч, и я поспешно опустил глаза, словно из-за неосторожного взгляда мог упасть. Боковым зрением я видел атласную кромку одеяла и кусочек желто-красного шеврона. На меня опять накатила дурнота, и я покачнулся. Одеяло соскользнуло, в точности как четырнадцать лет назад, и упало. Сразу же упал и я, стукнулся коленкой об унитаз, а рукой попал внутрь, в ледяную воду. Потом я сидел со своей накидкой на коленях и смотрел, как на стены подвала ложатся первые серебряные пятна рассвета. Накидка оказалась даже меньше, чем я помнил, длиной примерно как большая подушка. Аппликация-молния была на месте, только с одного конца немножко распоролся шов. А отцовский шеврон держался крепко, и молния все так же пронзала его огненно-красное поле. Ясно дело: мама и не думала отправлять мою накидку на свалку. Она никогда ничего не выбрасывала – вдруг зачем-нибудь да пригодится. У нее была мания сохранять все свои вещи, а уж экономить она любила до одержимости. В ремонте не разбиралась совершенно, однако ей и в голову не пришло кого-нибудь нанять. Уже было ясно: в моей комнате так и останется разгром, а мне предстоит жить в подвале, пока мама не начнет ходить под себя. То, что она считала независимостью, было обычной нищебродской спесью; мне это очень скоро осточертело, и я перестал ей помогать. Размеры накидки все еще позволяли мне обвязать ее вокруг шеи. Я долго сидел на раскладушке, поджав под себя ноги, – ни дать ни взять голубь на карнизе. Накидка едва доставала мне до поясницы. Пол был рядом, но я смотрел вниз словно с десятиметровой высоты. Наконец я оттолкнулся. И повис в воздухе. Я болтался взад-вперед, однако не падал. Воздух застрял у меня в легких, и я не сразу заставил себя выдохнуть. Получилось громко и хрипло, как у лошади. Стук деревянных сабо у меня над головой в девять утра я проигнорировал. В десять мама сделала еще одну попытку, на этот раз она открыла дверь и крикнула: – Ты когда вообще поднимешься? Я завопил, что давно поднялся. Причем не соврал: я уже несколько часов висел в полуметре над землей. Говорить о полете было бы не совсем верно. Летает Супермен. А тут лучше представить человека, сидящего на ковре-самолете с прижатыми к подбородку коленями. Теперь убрать ковер – и получится верное изображение. Скорость у меня была только одна, я бы назвал ее размеренной. Я перемещался как платформа на параде. Чтобы двигаться вперед, стоило лишь посмотреть вперед – и я плыл, словно под действием невидимой струи, эдакого метеоризма богов. Вначале мне было трудно менять направление, но потом я научился действовать подобно тому, как действует гребец в лодке. Во время движения я одну руку выбрасывал в сторону, другую поджимал. И поворачивал – вправо или влево, в зависимости от того, куда направляло меня воображаемое весло. Стоило мне приспособиться, и я вошел во вкус. Такие закладывал виражи, что дыхание перехватывало. Для подъема следовало откинуться назад, как в кресле. В первый раз я так резво подскочил, что въехал головой в медную трубу, и перед глазами у меня заплясали созвездия черных точек. Но я только рассмеялся и потер шишку, которая наливалась у меня посреди лба. Почти в полдень я совершенно обессиленный упал на постель. Мышцы живота болели. От голода кружилась голова. Лежа под простыней – в подвале стало теплей, – мысленно я все еще парил в воздухе. Закрыв глаза, уносился в сонные дали. Ближе к вечеру я снял накидку и пошел в кухню сделать себе бутербродов. Зазвонил телефон, и я машинально взял трубку. Звонил мой брат. – Мама говорит, ты ей не помогаешь с ремонтом, – заявил он. – Спасибо, у меня все хорошо. А у тебя? – А еще она сказала, ты целый день торчишь в подвале и смотришь телевизор. – Ну, не только, – возразил я. Оправдываться мне не хотелось. – А если ты за нее так переживаешь, рванул бы сюда на выходные и помог бы.