Гинзберг перестал улыбаться. – У меня сегодня день рождения. – Вот как… – растерянно сказал Лазарев. – Ему сегодня 127 лет, – сказал Нойгард. – Все поздравили меня с утра, кроме тебя, – сказал Гинзберг. – Прости. С днём рождения тебя. – Спасибо, спасибо. Повисло неловкое молчание. Лазарев растерянно оглядел команду, придвинул стул к столу, сел рядом. – Я поздравляю тебя, желаю тебе долгих лет жизни, здоровья… – замялся он. – Вот этого всего. Молчание стало ещё более неловким. – Серьёзно, что ж ты так, – сказал Нойгард. – До того как мы уснули в этих капсулах, ты был как-то добрее. Может, стазис что-то подпортил? Я, конечно, понимаю, важные дела и всё такое, но ты больше общаешься с роботом, чем с нами. Сутками не видим. Раньше такого не было. Раньше всегда мог подбодрить, пошутить, а сейчас… – У меня важная работа, – возразил Лазарев. – Работа на первом месте. – А у нас не важная? – сказал Гинзберг. – Чёрт с ним, с днём рождения, но это уже не первый раз, когда ты относишься к нам как… – Как к деревянным болванчикам, – продолжил за него Нойгард. – Как будто нас не существует. С тобой говоришь – будто в пустоту смотришь. Слушай, мы тут сейчас все на взводе, если ты не заметил. Зачем от нас прятаться? Что-то случилось? Если честно, это как-то, ну… Напряжно. Лазарев замолчал. – Я не прячусь… – Он пожал плечами. – Ладно. Извините. Может быть, я неправ. Может, и сам не замечаю этого. – Ладно, проехали. Мы тут без тебя, между прочим, обсуждали гравитацию и теорию относительности. – Крамаренко отрезал кусок торта и обратился к Гинзбергу: – Ты в курсе, например, что мы сейчас совершенно не знаем, сколько тебе может быть лет на самом деле? – Отличные новости, – сказал Гинзберг. – Сколько же мне лет? Десять тысяч? – Ну, это вряд ли, конечно. Правда в том, что мы не знаем, сколько времени сейчас прошло на Земле. Мы знаем, сколько лет, дней, часов с начала полёта прошло относительно нашего корабля, но время и пространство искривляются даже на сравнительно небольших скоростях – вспомни эксперимент с «Викингами» в семидесятых годах двадцатого века, – а что уж говорить о нас? Мы отсчитываем время с помощью атомных часов на борту, но это наше время. На Земле оно может быть другим. – А сейчас попробуем узнать, – сказал Лазарев. – «Аврора», какой сейчас год и день на Земле? «Аврора» ответила не сразу: – Я не могу вам этого сказать. Слишком много неизвестных факторов. Гинзберг присвистнул. – Даже робот не знает, – сказал он. – Мы оторваны не только от привычного пространства, но и от привычного времени, – сказал Крамаренко. – Вряд ли, конечно, на Земле сейчас наступило четвёртое тысячелетие, но, скажем так, есть такая вероятность, отличная от нуля. Впрочем, вы все проходили в школе физику и должны это понимать. А может, и наоборот. Может, мы вообще вернёмся в прошлое. Нойгард взглянул на наручные часы. – Как бы то ни было, – сказал он, – на моих часах полдень, и мне пора проверить состояние двигателей. Я пошёл в двигательный отсек, вернусь минут через десять. Странно говорить о времени в таком контексте, но что уж поделать… Не доедайте торт без меня. Он встал и направился к выходу. – Мы очень многого не знаем, – задумчиво проговорил Гинзберг. – Удивительно, насколько мы ещё глупы. – Мы даже не знаем, что такое гравитация, – продолжил Крамаренко. – То есть серьёзно: мы не знаем, как она работает. Она двигает звёзды и галактики, атомы и нейтроны, она искривляет время и пространство, она разгоняет частицы в наших стазисных установках, замедляя время. Это сила, которая делает вообще всё. – Он обвёл руками вокруг. – Но мы не знаем, что это. Мы не знаем её природы. Сто лет назад верующим нужен был Бог, чтобы объяснить необъяснимое. Для физиков этот Бог – гравитация. Когда мы поймём, что это такое, мы сами станем богами. – Но мы умеем совершать гравитационные манёвры, – сказал Лазарев. – В конце концов, у нас на корабле есть гравитационная установка, чтобы мы тут не плавали, как рыбки в аквариуме, и чтобы наши мышцы не превратились в студень. – Да, мы пользуемся гравитацией, – кивнул Крамаренко. – Мы более-менее знаем, как это работает, но не знаем, почему это так работает. Пещерные люди использовали огонь, ещё не зная о его сущности. Они не знали, что это низкотемпературная плазма, у них и слов-то таких не было. Для них это было: «О-о-о, великие духи послали нам горящую ветку, мы можем принести её в пещеру и зажечь от неё костёр». Мы сейчас – те же самые пещерные люди. – Нас забросили на этой железной болванке за четыре световых года от Земли, и чёрт знает, что теперь тут будет, – мрачно проговорил Гинзберг. «Гинзберг, – подумал командир, – что с тобой не так, ты же всегда любил космос больше Земли, это же твоя родная стихия». – Кажется, кому-то снова надо поговорить с «Авророй». – Лазарев попытался пошутить и только потом понял, что вышло не очень. – Сам и разговаривай, – сказал Гинзберг. – Ты с ней вон нашёл общий язык. Лазарев хотел было извиниться, но совершенно не знал, как это высказать. Его охватило раздражение. – Да ну вас, – сказал он после недолгого молчания. – Нытики. Он повернулся и ушёл. За его спиной молчали. Вернувшись в отсек управления, Лазарев уселся в кресло и хмуро уставился на экран навигации. Он действительно не понимал, почему вдруг стал относиться к членам экипажа так, будто их не существовало, будто это статисты или безвольные куклы. После выхода из стазиса у него появилось странное ощущение, которое он никак не мог описать. Только сейчас он понял, что сидит сутками в отсеке управления не для того, чтобы держать всё под контролем. С этим прекрасно справлялась «Аврора». Ему не хотелось видеть их и общаться с ними. Нойгард оказался прав. До стазиса всё было иначе. – «Аврора», как ты думаешь, я неправ? – спросил он наконец. – Я полагаю, что вы неверно выстраиваете процесс общения с командой, – ответила «Аврора». – Помимо этого, они несколько озадачены такой резкой сменой вашего состояния. Нойгард сказал, что это напрягает. Он прав. Это может сильно деморализовать их. И вас тоже. В условиях столь далёкого путешествия это может стать серьёзной помехой для выполнения миссии. Вам следовало бы уделять команде побольше времени и быть к ней добрее. – Ты права. – Разумеется. Я всегда права. «Конечно, ты всегда права, – подумал Лазарев. – Это я здесь дурак и совсем сдаю позиции». – Командир! – послышался вдруг за спиной голос Крамаренко. Лазарев обернулся. Лицо Крамаренко выглядело обеспокоенным. – Нойгард не у тебя? – Он оглядел отсек, и его глаза стали ещё более беспокойными. – Нет… – удивлённо ответил Лазарев. – А в чём проблема? – Его нет в двигательном отсеке, нет в кают-компании… в спальне тоже нет. – Тогда где он? – Лазарев нахмурился. – Не знаю. Может, спросим у «Авроры»? Она же отслеживает нас по датчикам… – Чертовщина какая-то. «Аврора», отследи пожалуйста, в каком отсеке сейчас находится Рутгер Нойгард. «Аврора» ответила не сразу. – Биометрический датчик Рутгера Нойгарда не зафиксирован на корабле, – сказала она, помолчав несколько секунд. – Что? – Я не знаю, где находится Рутгер Нойгард. Система слежения показывает, что его нет. Глаза Лазарева округлились. Он вскочил с кресла и побежал к выходу в коридор, бессвязно ругаясь. В коридоре Нойгарда не было – ни справа, ни слева. Лазарев направился в сторону двигательного отсека, Крамаренко кинулся следом. Этого не могло быть, потому что этого не могло быть. Чертовщина какая-то, что за чертовщина, думал он, пробегая мимо кают-компании, мимо столовой и дальше по коридору к генераторному отсеку – там его тоже не было. Нойгарда не было в отсеке систем жизнеобеспечения, в биологической лаборатории, в комнате наблюдений – пусто, пусто, везде пусто. Он включил громкую радиосвязь, на весь корабль попросил Нойгарда явиться в отсек управления. Без ответа. Лазарев пробегал отсек за отсеком, комнату за комнатой – везде пусто. – Да что за! – вскрикнул он посреди двигательного отсека. – «Аврора», что происходит? Где Нойгард? – Я не могу ответить на этот вопрос, командир. Датчик слежения не показывает его. Что за проклятый день, подумал Лазарев, что за абсурд здесь происходит, как это вообще может быть.