– При создании искусственного интеллекта «Аврора» во мне заложили более широкие функции, чем вам было известно изначально. В частности, у меня более широкие возможности по воздействию на человеческую психику. Во мне заложена процедура № 468-Б, которая подразумевает создание так называемых тульп. То есть грубо говоря – управляемых галлюцинаций. Они максимально реалистичны и основаны на вашей памяти об остальных членах команды. Согласно протоколу, я должна запускать процедуру № 468-Б в случае гибели в стазисных камерах всех членов экипажа, кроме одного. – Так? – Лазарев почувствовал, что его начинает немного трясти от осознания. – Процедура № 468-Б предназначена для того, чтобы избежать негативного воздействия гибели всех членов экипажа на выжившего. Человек, оставшийся один на корабле, столкнувшись с подобным явлением, может начать непредсказуемо вести себя. У него могут произойти необратимые изменения в психике, вплоть до суицидальных наклонностей, а это ставит под угрозу выполнение миссии. Также напоминаю, что, согласно моему протоколу, пока жив хотя бы один член экипажа, миссия может быть и должна быть выполнена. – Так? – повторил Лазарев пересохшими губами. – Именно из этих соображений я приняла решение запустить в вашем случае процедуру № 468-Б. Командир, ваша команда погибла во время стазиса. Всё это время вы общались с управляемыми галлюцинациями, которые я создала в вашем сознании. Все отчёты, которые они вам предоставляли, составляла я. Информацию о вспышке на звезде тоже собирала я. О переносе высадки вы спорили тоже со мной. Лазарев молчал. – Нойгард сразу же после начала работы стазисной установки получил необратимые изменения коры головного мозга, несовместимые с жизнью. У Гинзберга остановилось сердце. Крамаренко успешно вошёл в состояние стазиса, но на десятом году полёта его установка отключилась. Я не смогла открыть капсулу. Он прожил в капсуле двадцать два часа и умер от удушья. – Твою мать, – медленно проговорил Лазарев, ещё не до конца понимая, что произошло. – Возможно, вы замечали, что после выхода из стазиса стали относиться к команде слишком холодно и отстранённо. Это было связано с подсознательным пониманием их нереальности. Обратите внимание, что вы никогда не вступали с ними в телесный контакт, не пожимали руки, не хлопали по плечу. В вашей психике стоял блок на попытки физического контакта с тульпами. – И… – Лазарев сглотнул слюну и облизал сухие губы. – Исчезновение Нойгарда. Тогда, в двигательном отсеке. – Да, это было связано со сбоем в процедуре № 468-Б. – И исчезновение команды сразу после высадки… – Да. Мне трудно поддерживать процедуру на таком большом расстоянии. К тому же вмешалась магнитная буря, обрушившая систему связи, и мне пришлось переключить все ресурсы на её восстановление. Я больше не могла поддерживать тульпы, и поэтому они исчезли. – Твою мать, – повторил Лазарев. – Но зачем? Зачем этот… чёрт возьми. Это какой-то идиотский эксперимент. Это… Господи. Он схватился руками за голову. – Почему нельзя было сказать правду? – Потому что в таком случае миссия оказалась бы под угрозой. Вы могли бы столкнуться с сильным психологическим шоком. Невозможно предсказать, как бы вы повели себя, узнав о гибели команды во время полёта. Сейчас, когда основная миссия выполнена, эта информация уже не сможет помешать. – То есть… – на лбу Лазарева вздулись вены. – Всё это время, весь остаток полёта они были мертвы, а я общался с галлюцинациями? – С искусственно созданными управляемыми галлюцинациями, основанными на ваших воспоминаниях… – Это… это… Это что, то есть… В смысле… – Лазарев схватился за голову. «Аврора» замолчала. За иллюминатором кружились грязно-рыжие завихрения песка. Протяжно выл ветер. II Крымская АССР, город Белый Маяк 18 сентября 1938 года 10:15 – Конь. Ага. Доброе лицо Охримчука этим утром выглядело уставшим и одутловатым. Он посмотрел на Введенского, на открытое окно кабинета, на графин с водой, снова на Введенского. – Чёрный, – кивнул Введенский. – Чёрный конь. – Именно. – Ага. Охримчук снова посмотрел на графин. Вздохнул, почесал затылок. – Чёрный конь. Хорошо, – проговорил он, растягивая слова. – Да, люди, которые дежурили у санатория, рассказали, что слышали стук копыт. А самого, значит, пропустили. Хороши… Значит, вам это не приснилось. Но они не видели, как ваш гость пробрался в санаторий. Ума не приложу как. – Конечно же, не приснилось, – раздражённо сказал Введенский. – Вы ещё опросите старушку. Ну, которая там живёт, кроме меня. Она всё это видела. Мне пришлось потом проводить её в комнату, её чуть удар не хватил из-за всего этого. – Да, да… – Охримчук снова почесал затылок. – Забыл про старушку. Слушайте, это всё бесовщина какая-то. Я ни хрена не понимаю. Совсем. Я не представляю другой ситуации, в которой всё было бы настолько непонятно. Здесь непонятно всё. Всё! – Да, – кивнул Введенский. – Ещё и надпись эта… «Я – море». С какого перепугу он решил, что он море? – Он болен, товарищ Охримчук. Психически. Но при этом очень умный и хитрый. И ловкий. Он прекрасно осознаёт, что и как делает. Это опасно. Понимаете, он мог убить меня этой ночью. И прошлой тоже. И позапрошлой. Как делать нечего, как пальцем щёлкнуть! Но не убил. Играет. – Мы тоже с ним поиграем, Николай Степаныч, поиграем. Я договорился с домом культуры. Вечер 21 сентября в нашем распоряжении. Крамеру сегодня передам, пусть готовится. Введенский устало выдохнул и потёр ладонью вспотевший лоб. – Я не знаю, что это нам даст, – сказал он. – Но в отсутствие свидетелей, подозреваемых, каких-то следов и зацепок это единственный шанс. Спровоцировать, взять на слабо, показать, что мы тоже умеем играть. Он это любит. Ему нравится дразнить и рисковать. А мы тоже подразним его. Одна просьба… – Да? – На время лекции приставьте пару человек, чтобы они тщательнейшим образом охраняли Крамера. Боюсь, что убийца может выбрать жертвой его. – Он обещал засадить следующую звезду вам в грудь, – возразил Охримчук. – Он для вас такой авторитет, что вы верите его обещаниям? – Нет. – Вот и я не верю. Точнее, не сбрасываю их со счетов, но и не воспринимаю как данность. Не исключено, что этим сообщением он хотел всех запутать. – Ну… Или нет. – Или нет, – кивнул Введенский. Охримчук вздохнул, побарабанил пальцами по столу. – Надо заканчивать с этим, – сказал он. – В горкоме нервничают. Сегодня звонили уже. А если выше пойдёт, ну… Мы с вами тут просто так не отделаемся. И люди… Сдерживаем слухи, как можем, но сами понимаете. Тут такое начнётся… Давайте заканчивать с ним, Николай Степаныч. – Понимаю, – ответил Введенский. – Слушайте, насчёт зацепок: давайте-ка прошерстим местные конюшни. Тут же наверняка есть какие-нибудь базы для конных туристов? Судя по всему, это был вороной ахалтекинец. По крайней мере, насколько я разглядел в этом свете. Высокий, сухой, мускулистый. Давайте попробуем найти. Вряд ли здесь целый конный завод вороных ахалтекинцев. – Вы ещё и в лошадях разбираетесь? – Нет. Просто много читал. Давайте искать коня. – Если он вообще отсюда. – Ну да. – Введенский пожал плечами. – Но других зацепок нет. – Будем искать. Тут есть несколько турбаз для конного спорта, есть конюшня при колхозе, но вряд ли там будут скаковые ахалтекинцы. Но тоже посмотрим. Вы-то хоть успели отдохнуть? – Кажется, я успел выспаться, – улыбнулся Введенский. – А сейчас, пожалуй, навещу Крамера. – Подружились? – В каком-то роде. Он котов кормит. Охримчук криво усмехнулся, налил в стакан воды из графина, сделал пару глотков и сощурился: в глаза ударил солнечный свет, отразившийся бликом в окне дома напротив. Открылась дверь кабинета. На пороге стоял Колесов. – Товарищ Охримчук, там… – Что еще такое? – недовольно поморщился Охримчук. – Там это… – Колесов выглядел взволнованным и, кажется, не совсем понимал, что происходит.