– Да что такое? Колесов оглянулся назад, будто хотел удостовериться, что снаружи всё по-прежнему, виновато пожал плечами и тихим голосом ответил: – Конь. Охримчук и Введенский одновременно вскочили из-за стола и быстрым шагом направились к выходу. У крыльца отделения, в тени козырька, рядом с кустом шиповника стоял высокий, сухой и мускулистый вороной ахалтекинец без седла. Он лениво топтался на месте, оглядывался по сторонам чёрными глазами и шевелил хвостом, отгоняя от себя мух. Увидев Введенского и Охримчука, он тихо фыркнул и мотнул головой. Охримчук сделал шаг назад и присвистнул. Введенский недоумевающе посмотрел на коня, потом обвёл взглядом площадь перед отделением. В сквере, на скамейке под тополем сидели два старика, переставших играть в шахматы и с удивлением разглядывающих коня. Из окна дома напротив с любопытством высунулся чумазый ребёнок. По соседнему переулку понуро брели с уроков трое школьников в белых рубашках. Больше никого. – Кто его привёл? – спросил Введенский, повернувшись к Колесову. – Он сам пришёл. – Колесов кивнул на коня. – Потоптался в сквере, потом пошёл сюда. Я вспомнил, что вы говорили про чёрного коня, вот и подумал… – Откуда он вышел? Колесов показал рукой на переулок, ведущий к спуску в сторону моря. – Пойдёмте туда, – сказал Введенский Охримчуку. – Надо понять по следам, откуда он пришёл. Хотя бы узнать направление. – Он опять играет, – хмуро ответил Охримчук. – Знает, что мы пойдём по следу. – Мне всё больше кажется, что это не он, а они. Черкесов вряд ли был единственным подельником. Есть кто-то ещё… Пойдёмте, пойдёмте. Посмотрим на следы, поспрашиваем людей. Чем раньше, тем лучше. Колесов, тебе лучше остаться следить за конём. Ну! Быстрыми шагами они пошли к переулку, выглядывая следы копыт. – Какой бред, – проворчал Охримчук. – Выслеживаем коня. – К такому вас жизнь не готовила? – спросил Введенский, тщательно всматриваясь в следы на пыльной дороге. Охримчук не ответил. Они шли по тесному переулку. Людей на улице почти не было: в жаркий полдень мало кто хотел выходить на улицу. Введенский опять почувствовал, как солнце припекает спину и мокрое пятно пота расползается сзади по гимнастёрке. Он снял фуражку и стал обмахиваться. Они спустились к очередному повороту, ведущему вниз, и Введенский вдруг заметил трёх школьников лет пятнадцати, сидящих на бревне перед домом. Школьники отсчитывали друг другу папиросы, но при виде Введенского и Охримчука резко убрали их в карманы и сделали невинные глаза. – Ребята, – сказал Введенский. – Папиросы можно не прятать. Лучше скажите: вы видели здесь коня? Школьники недоумённо переглянулись. – Да… – неуверенно начал один, тощий, рыжий и с еле заметным пушком над верхней губой. – Чёрного такого? Введенский кивнул. – Полчаса назад проходил, – сказал второй, полноватый и светловолосый. – Пошёл туда, откуда вы пришли. Большой такой, красивый. – Откуда он пришёл? – Оттуда. – Третий, высокий и кудрявый, показал пальцем на поворот налево с ближайшего перекрёстка. – С ним кто-нибудь был? Ну, то есть человек. – Был, был мужик, – сказал тощий и рыжий. – Так. Введенский нахмурил брови, быстрым движением достал из планшета блокнот с карандашом, подошёл ближе к школьникам и уселся на корточках напротив. – Что он делал? – Ничего… Ну, как ничего, – замялся рыжий. – Вышел из-за того поворота с конём, дал ему по жопе… – По крупу, дурак, – сказал высокий и кудрявый. – Ну, по крупу. Конь туда ускакал, а мужик немного постоял, закурил, назад пошёл. Хотели у него папиросу стрельнуть, да морда у него неприятная. – Так, – снова сказал Введенский. – Как он выглядел? – Морда неприятная, – повторил рыжий. – Ну, такой… Челюсть большая. Введенский начал записывать это в блокноте. – И что? Только челюсть? Русский? Татарин? Рост, возраст, цвет волос. Борода есть? Усы? Это очень важно, ребята, очень прошу вас. Школьники переглянулись. – Папиросой угостите, – робко сказал рыжий. Введенский без лишних слов достал из кармана портсигар, раскрыл его, протянул: – Берите все. Школьники набросились на папиросы и растащили их по карманам. Как коты Крамера, подумалось Введенскому. – Ну? – настойчиво сказал он, когда портсигар опустел. – Короче, – заговорил рыжий. – Молодой, ну, как вы. По лицу – ну, не татарин точно, русский или хохол. Ростом высокий, на голову выше вас. Вообще здоровый такой, плечистый. Волосы светлые, бороды нет. Усов тоже. Но небритый. Глаза не разглядел, наверное, светлые тоже… Загорелый такой. – Светлые волосы, – повторил Введенский. – Русые или пшеничные? – Пшеничные, – уверенно сказал кудрявый. – Морда вообще очень неприятная, квадратная такая, что ли… Ну и челюсть, да. – Во что был одет? – Ну… – замялся рыжий. – Без кепки, сапоги военные, штаны тоже солдатские, рубашка тёмно-серая. Рукава по локоть закатал, руки ещё такие волосатые. – Что-нибудь ещё? – спросил Введенский, быстро чиркая карандашом по бумаге. – Может, что-то запомнилось? Очки у него были? – Очков не было, – покачал головой рыжий. – А, ещё у него одежда помятая, как корова пожевала. И грязная. Сапоги вообще грязнющие. – Какие-нибудь ещё приметы? Важно всё, что вы вспомните. Все трое покачали головами. – Ясно. Введенский встал с корточек и почувствовал, что сделал это слишком резко: слегка закружилась голова. Он повернулся к Охримчуку. Тот стоял с задумчивым видом и смотрел то на Введенского, то на подростков. – Это мой ночной гость, – тихо сказал Введенский Охримчуку. – Высокий, в сапогах и военных штанах. Пойдёмте дальше по следу. Охримчук быстро закивал. От перекрёстка, с той стороны, куда показали школьники, вдруг раздалось тяжёлое, заунывное медное гудение – сначала совсем тихое и еле различимое, а потом всё громче и отчётливее. Шагая к перекрёстку, Введенский стал прислушиваться и вскоре понял, что это похоронный марш. – Слышите? – спросил Охримчук. Введенский хмуро кивнул. Они ещё не успели подойти к перекрёстку, как из-за угла, медленно цокая копытами, показалась пара лошадей, запряжённая в телегу. На телеге за хмурым бородатым извозчиком-татарином лежал гроб, накрытый красным знаменем. За гробом шли четверо сгорбленных старух в чёрных платках: Введенский не видел их лиц, но слышал, как монотонно и заунывно они голосили. За старухами шли несколько русских стариков в потасканных пиджаках и с кепками в руках, за ними – парни и девушки лет двадцати, а дальше пара ребятишек в грязных рубашках, непонимающе глядящих по сторонам. Следом брёл похоронный оркестр из четырёх музыкантов: труба, тромбон, валторна и туба. Барабана не было. Сзади уныло плелась старая и облезлая собака. Музыканты фальшивили, трубное гудение срывалось на визг, лязг и скрип. Старухи монотонно причитали, извозчик хмурился и, кажется, очень хотел спать. Остальные молчали, только дети в конце процессии переглядывались и шептали друг дружке что-то на ухо. Введенский и Охримчук остановились перед процессией и сняли фуражки. – Не знаете, кого хоронят? – спросил Введенский. – Недавно умер старик, который лет пять назад работал заведующим склада. Кажется, вижу там вдову.