– М-да, – сказал Введенский. – Они затоптали нам все следы. Искать дальше смысла нет. – Ну Николай Степаныч, – укоризненно прошептал Охримчук. – Потише бы говорили такое. Человек умер. Бог вас простит. И перекрестился. Введенский покосился на него и беззвучно хмыкнул, но ничего не сказал. И как им не жарко, подумал он, глядя на старух в длинных платьях и чёрных платках. Впрочем, они привыкли к этой духоте. Это он, ленинградский, вечно изнывает от здешнего солнца. – Пойдёмте обратно, – сказал он Охримчуку. – Ловить тут нечего. И расскажите, знаете ли вы здесь в городе кого-нибудь, кто подходит под описание? – Русский, высокий, на голову выше вас, – прищурился Охримчук, вспоминая. – Небритый, без бороды, без усов, светловолосый и загорелый… Слушайте, он точно не местный. Совершенно точно. – Уверены? – Более чем. Городок у нас маленький, такого высокого, да ещё и со светлыми волосами я бы сразу вспомнил. Они повернули назад и медленно пошли в сторону отделения. За их спинами стихал, отдаляясь, похоронный марш под размеренный цокот копыт. – Судя по тому, что рассказали дети, – сказал Введенский, – живёт он, скорее всего, явно не в нормальном человеческом жилище. Может, подвал или вообще какая-нибудь землянка. Пещеры тут есть? Охримчук покачал головой. – Пещер в этой местности нет, – улыбнулся он. – Но тут вы правы, он явно живёт далеко от людей. Страшновато всё это, Николай Степаныч. Введенский кивнул. – Это большой успех, – сказал он. – Мы знаем, как выглядит ночной гость. Надо предписать всем искать похожих людей. Всех, кто подходит под описание, сразу брать, снимать отпечатки пальцев. Задерживать, пока я не допрошу. – Будет исполнено, – ответил Охримчук. – Что с конём? – Вспомните ближайшие турбазы для конных прогулок. Ахалтекинец скорее всего оттуда. Обойдём все, спросим, где пропадал конь. Начать стоит сегодня же. И вдруг поддел Охримчука локтем в бок, усмехнулся, живо подмигнул: – Дело-то как пошло, а? Скоро возьмём ублюдка. И надвинул на лоб фуражку. * * * Когда Введенский пришёл к Крамеру, солнце скрылось за горами и в городе перестало жарить, а со стороны моря запахло свежим и студёным вечерним воздухом. День выдался безумным. Введенский и Охримчук объехали на служебном авто все окрестности города, и на одной из турбаз нашлись хозяева чёрного коня. Звали его Вольтер; как рассказали работники, его украли три дня назад. Нагло, быстро, на рассвете. Похитителя очевидцы запомнили как усатого татарина в очках и военных штанах. Введенский понял, что это Черкесов. Коня перегнали на ведомственную конюшню, через пару дней он вернётся на турбазу. Всем сотрудником беломаякской милиции предписали задерживать высоких блондинов. Дело сдвинулось с места, но Введенский по-прежнему ничего не понимал. Зачем, для чего вся эта клоунада с конём. И с пластинками. И со звездой в теле профессора. Зачем понадобилось убивать Черкесова. Зачем вообще всё это, чего хотел убийца? Или всё же убийцы? Несмотря на успехи, всё это никак не складывалось в единую картину. Введенский хотел понять мотив. Но во всём этом он не видел не только мотива, но и обычной логики. Он надеялся, хотя бы вечерний разговор с Крамером за чашкой чая развеет его мысли. Крамер на сей раз оделся в синий костюм-тройку из лёгкой шерсти, с ярко-алым галстуком. Когда он открыл дверь Введенскому, из комнаты аппетитно и жарко запахло мясом. – Добрый вечер, – улыбнулся Крамер. – Вас ждёт еда и красное вино. – Вино? – удивился Введенский. – Вы же звали меня на чай. Крамер пожал плечами. – Если хотите, угощу вас чаем. Но сам я хочу вина. По крайней мере, пора бы мне уже привыкать к тому, что у вас в Советах называют вином. Проходите, проходите. Введенский никак не мог привыкнуть к аристократизму Крамера, этой домашней обстановке, напоминавшей дореволюционные гостиные, к идеальной сервировке блюд с серебряными вилочками и ножами, к его всегда белоснежному воротнику рубашки, идеально сидящему костюму. Ему казались чужими его манеры, точно из кино про иностранных шпионов – низкий, грузный и медленный, он совмещал это с грациозными кошачьими движениями, будто поставленными маститым хореографом. Две бутылки красного вина, уже открытые (чтобы вино подышало, объяснил Крамер), уже стояли на столе рядом с отмытыми до блеска бокалами. Когда Введенский сел за стол, Крамер возвращался из кухни с блюдом, на котором расположились обильной горкой тонко нарезанные мясные кружочки, украшенные зеленью. – Сегодня на ужин говяжий язык с яблоками и миндалём, – сказал Крамер и поставил блюдо на стол. – Никогда такого не ел, – признался Введенский. – Чем вы тут вообще питаетесь? – Хожу иногда в столовую около отделения. Там подают уху, гречневую кашу, жареную рыбу, неплохие котлеты… Сторож санатория готовил плов, но я так и не успел попробовать. Я здесь мало ем. – Дрянь, а не котлеты. На вкус – будто туда вмешали опилки и газетную бумагу. А рыба у них костлявая и пережаренная. Попробуйте то, что приготовил я. Введенский отрезал кусок языка, подцепил вилкой, съел. – У вас нет кухарки. Вы готовите всё это сами? – спросил он, проглотив кусок и потянувшись за следующим. Крамер воткнул нож в язык и покачал головой. – Я привык готовить сам. Это умиротворяет. Это потрясающий медитативный процесс, который позволяет привести мысли в порядок, успокоиться, о чём-то подумать. Это интересно и захватывающе. Это творчество. Поэзия, если хотите. Или музыка. Сделать из бесформенных кусков мяса вот такое блюдо – настоящее искусство. И очень приятный процесс. Крамер взял бутылку и разлил по бокалам вино – сначала Введенскому, потом себе. – Впервые слышу такое, – сказал Введенский. – Обычно… Ну, в моём кругу, я имею в виду – люди относятся к кулинарии как к нудной обязанности. – Мне их жаль. – Крамер поднял бокал. – За кулинарию как искусство! Введенский кивнул, чокнулся бокалом и сделал несколько глотков. По привычке ему захотелось выпить всё залпом, но потом он вспомнил, что это всё же вино. – Как вы это готовили? – спросил Введенский, кивнув на блюдо с языком. – Это очень необычно и вкусно. – Говяжий язык варится в солёной воде, очищается от кожицы, нарезается и обжаривается в сливочном масле. Потом готовим соус: очищаем и нарезаем тонкие кусочки кислых яблок, добавляем несколько горстей миндаля, кидаем это в кастрюлю с обжаренной в сливочном масле мукой, добавляем коринки или изюма, немного сахара, гвоздики. Туда же – уксус и немного вина. Доливаем бульон и кипятим. Потом – сами видите – укладываем язык на блюдо и заливаем этим соусом. – Потрясающе, – сказал Введенский, проглотив ещё один кусок языка. – Вы сами не готовите? Введенский отрицательно помотал головой. – Зря, очень зря. Человек вашей профессии обязан уметь готовить. – Это ещё почему? – Как я уже говорил, легче думается, приходят в порядок мысли. – Да уж, с этим как раз беда, – кивнул Введенский. – Вижу. – Я… Чёрт. – Введенский отложил в сторону вилку. – Я не понимаю этого дела. Совершенно. Совсем. Убийца или убийцы… я даже не знаю, действует ли он в одиночку. Но вся эта чушь, которую он делает, я не могу её понять. Крамер взял было бокал, но поставил его на место. – Я не понимаю, – продолжил Введенский. – Мне хочется понять, но я не могу. Я восстановил хронологию всего этого бреда, но от этого он не перестал быть бредом. Сначала этот зверь убивает профессора Беляева, потрошит его, отрезает язык… Он покосился на блюдо и замолк. Крамер невольно рассмеялся.