– Он когда без машины мыкался, я ему свою давала. – И брелок он вернул? – Конечно. Не помню. Но подозревать его не смейте. Он святой, хотя по виду, может, и не скажешь. Но я-то его лучше других знаю. Вы наверняка решили, что я все выдумала? И в туи влетела, потому что дура старая и нерасторопная? Только я уверена… Но вам моей уверенности мало, как погляжу. И чтобы зря не препираться, я позвонила своему давнему другу. Он в ГИБДД работает, на большой должности. Сказал, с тормозами разберутся. Подождем, что Павел Ильич скажет. Но это Зорин. Помяните мое слово. Она сложила руки на груди и отвернулась. – Главное, что вы живы, – сказал Бергман. – Все остальное выясним. – Может, мне стоит охрану потребовать? Уж если зятек решил от меня избавиться… – Не думаю, что в больнице вам что-то угрожает, – ответил Бергман. – Уверены? Я на всякий случай попросила Альберта побыть со мной, и насчет сиделки договорилась. Береженого бог бережет. Хотя, если уж спятил зятек окончательно, сиделка вряд ли поможет. – Через пару дней вас выпишут. Вам стоит уехать на время следствия. Отдохнуть. – Вот уж сказали, – усмехнулась она. – Дочка неизвестно где, может, этот изверг ее в подвале держит? А я отдыхать? Нет уж, чему быть, того не миновать. Здесь останусь. – У меня к вам вот какой вопрос, – заговорил Максимильян. – Ваша дочь не рассказывала о каких-нибудь загадочных происшествиях в доме? – Загадочных происшествиях? – растерялась Боровская. – Домработница утверждает, что там происходили странные вещи. – Например, пожар в мансарде, – сказала я. – Дочь наверняка вам об этом рассказывала. – Ну… было такое. Проводку замкнуло, хорошо, зять дома был. – Еще что-то было странное? – Чего ж странного в замкнувшей проводке? Сейчас не электрики, а слезы. Такого наворотят. – Домработница, по ее словам, боялась находиться одна в доме, – не отставала я. – Ей казалось, сам дом таит угрозу. Боровская взирала с таким видом, точно решала нелегкую задачу: звать доктора на помощь или еще немного этот бред послушать. Я, вздохнув, передала рассказ Марии Тимофеевны. – Спятила она, что ли? – возмутилась наша клиентка, внимательно меня выслушав. – Вроде не пьющая. А смотри, какая с головой беда… – То есть ни о чем подобном вы не слышали? – Да это чушь несусветная. Картины, фотографии. Еще и привидение приплела. Одно слово – дура… Кое-что все-таки было, – вдруг заявила она. – Только к привидениям это отношения не имеет. Из школы Максиму позвонили. На уроке физкультуры учитель заметил синяки на руках и шее Инги. Спросили у девочки, откуда синяки, она молчит. Вот отца в школу и вызвали. Нелли возмущалась: они ему таких глупостей наговорили. Мол, девочка с мачехой живет, и все ли в семье в порядке? Вроде как Нелли могла ребенка избить. – И что Зорин? – Сказал, что поговорит с дочерью. – Поговорил? – Наверное. Я не знаю. Забылось это как-то. Наверное, девочка с кем-то из одноклассников поссорилась, а выдавать их не хотела. Между прочим правильно. Сами разберутся. – Вы говорили, что Инга на редкость послушный ребенок. – Да. И что? Кто ж в школе не дерется? Других странных случаев я не припомню. Не тратьте время на чепуху. Лучше отыщите того мерзавца, что едва меня в гроб не свел. Но и это не главное. Максимильян Эдмундович, обещайте, что дочь найдете. – Приложим все усилия, – кивнул Бергман, поднимаясь, – а вы выздоравливайте. – Я перед дочерью виновата, – вдруг сказала Боровская. – Если разобраться, я ее никогда не любила. То есть любила, конечно, но не ее саму. А идею. Дочь, к тому же единственная. Близки мы никогда не были. Я от нее быстро уставала. По сути, мне одно надо было: знать, что у нее все в порядке. Чтоб самой жить спокойно. Отец ее любил. По-настоящему. А я – нет. Теперь вот понимаю… И выходит: ничего я о ее жизни не знаю. Чужие люди. Она сама по себе, я сама. Тяжело о себе узнать такое… Я ведь всегда себя хорошей матерью считала. Это я к тому вам все рассказываю, Максимильян Эдмундович, что мне очень надо… Все исправить, понимаете? Дочку увидеть, по-другому жизнь построить. – Мы сделаем все возможное, – суховато ответил Бергман. – Сделайте. По гроб обязана буду. А знаете, – она неожиданно засмеялась: – Человек – скотина странная. Вот сейчас каюсь, Бога молю. А ведь не факт, что, когда дочка вернется, все по-старому не пойдет. Ступайте, – махнула она рукой. – Чего слушать старую дуру. – Ей нелегко, – заметила я, косясь на Бергмана, когда мы шли по коридору больницы. Он кивнул. – Она умная женщина. – Это ты о том, что на своих ошибках люди редко учатся? – Почти никогда, – пожал он плечами. Мы спустились к парковке, и я сказала: – Поеду к Зорину. Возможно, удастся поговорить с девочкой. – Тебя заинтересовала эта история с синяками? – И это тоже. Тихая девочка-сирота, а в доме бог знает что творится. – Хорошо, а я займусь Аделаидой. – Ее связями с нечистой силой? – усмехнулась я. – Терпеть не могу этих доморощенных чернокнижников, – серьезно заявил он, чем, признаться, меня удивил. – Да? – неопределенно произнесла я. – А причина? – Они понятия не имеют, во что вмешиваются. – Ага, – кивнула я. – Тебе видней. По мне, так от нечистой силы в принципе стоит держаться подальше. Мы все еще стояли возле машины Бергмана. Он махнул рукой, прощаясь, и сказал, точно вспомнив нечто важное: – Тебе не обязательно там оставаться. Клим один справится. Он профи. Максимильян открыл дверцу «Ягуара», а я спросила: – Больше ничего не хочешь сказать? Он посмотрел с недовольством, покачал головой и все-таки задал вопрос: – Он что-нибудь говорил о своей карте? – Нет. Помолчав, Бергман продолжил: – Было бы неплохо на нее взглянуть. Узнать, какие сны он видит. – У него нет сомнений в том, кто он. И он помнит все свои жизни. – Значит, ему повезло больше, чем нам. Он сел в машину и, еще раз махнув рукой на прощание, уехал. А я чертыхнулась сквозь зубы. Говорят, что психи не заразные… как же… Похоже, я начинаю верить во всю эту чушь. Но по дороге к стоянке такси размышляла я не о коллективном безумии, а о нелюбви Бергмана к чернокнижникам. Они, видите ли, не знают, во что вмешиваются, а он, надо полагать, знает. Верно говорят: «В чужом глазу соломинку увидишь». Клима в доме не оказалось, машины Зорина я тоже не увидела, значит, Клим отправился вслед за ним. Я прошлась по участку, поглядывая в сторону зоринских владений. Тишина. Только в нескольких окнах горел свет. Домработница в отпуске, значит, девочка, скорее всего, дома. Одна? А может, у хозяев нет привычки выключать свет? Вполне возможно, если чертей боятся. Хотя боялась, похоже, одна Мария Тимофеевна. Я устроилась в кресле на веранде, ежась от холода. Температура упала, ночью обещали минус три… В такую погоду девочка вряд ли отправится гулять. Хотя почему бы не встретиться с подругами, не сходить в кино? Помнится, мне плохая погода не мешала. Вопрос, есть ли у Инги подруги. Похоже, что нет. Тихая воспитанная девочка с синяками на руках и шее. Боровская, скорее всего, права, Инга не поладила с кем-то из одноклассников. И ничего не стала говорить взрослым, с точки зрения подростков это стукачество. Решила сама разобраться с обидчиками? Свет в доме я не включала, сидела в темноте, жалея, что не прихватила плед. Кажется, я видела его на спинке дивана. В том, что я сижу на веранде, не было никакого толка, но возвращаться в дом не хотелось. Дождаться Клима? Или ехать к Бергману? Как-то это совсем по-глупому. Приехала, посидела на веранде и уехала. Почему бы не отправиться к Инге с какой-нибудь просьбой? Соли попросить? А что? И попытаться завязать разговор. Если она в доме одна, ей наверняка тоже невесело. В этот момент до меня долетел какой-то звук, не звук даже, скорее шорох. Я прислушалась и теперь отчетливо различала шаги, на соседнем участке кто-то двигался. С сильно бьющимся сердцем я приблизилась к туям. Так и есть, в паре метров от меня прошла девочка, лица я не видела, но не сомневалась: это Инга. Она уверенно направлялась к калитке. Значит, это не вечерняя прогулка в саду, она собирается покинуть участок.