— Телефон исправен, — отозвалась из гостиной Леокадия. — Уверяю тебя, она не звонила. Такие, как она, никогда не звонят. А если им звонит какой-то влюбленный дурак, то болтают ногами, хохочут от радости и подмигивают подружкам: вот так умора! — Спасибо за интересную информацию, — Попельский делано улыбнулся. — Только сделай одолжение и объясни мне, кто здесь кому звонит, потому что я ничего не пойму. Но сделай это позже, потому что сейчас у меня нет времени выслушивать твои догадки… Вышел, тихо закрыв дверь. И только на лестнице вместе с громким «Курва его мать!» вылил свой гнев на желчную кузину. Было четыре пополудни. Над городом разливалась жара. Возле почтамта Попельский взял экипаж. Повозка медленно двигалась по улице Коперника в Воеводскую комендатуру. Там Эдвард приказал вознице подождать, вышел и через несколько минут снова сидел под опущенным козырьком. Разодрал конверт, который взял на проходной, и прочитал информацию, о которой вчера вечером попросил, позвонив Юзефу Лопушняку: Леон Буйко, улица Задвужанская, 25, кв. 14. Приказал ехать по улицам Потоцкого и На Байках, а затем остановиться на Задвужанской метров за сто от дома под номером 25. Это было здание, отделенное от улицы железным забором и зелеными кустами. Перед ним росли два высоких дерева, которые затеняли окна на первом и втором этаже. На травнике гладкая служанка в льняной сорочке без рукавов развешивала на веревке выстиранное белье, показывая небритые подмышки. Попельский мгновение присматривался к ней и слушал куплет, который надтреснутым от избытка алкоголя и табака баритоном напевал какой-то жилец первого этажа. Сюп, Манюсю, музична гра, Танцюї батярів тьма. Расплатился с возницей, быстрым шагом преодолел расстояние, отделяющее его от ворот, и оказался в приятной прохладе старого здания. Перед ним бежала лестница, слева застекленные двери вели на двор, окруженный кирпичной неоштукатуренной стеной. Все подробно осмотрел. Потом поднялся наверх. Квартира номер 14 была на последнем этаже. Добравшись туда, Попельский несколько минут постоял, опираясь на перила и тяжело дыша. Придется еще раз спуститься вниз, чтобы проверить, что Буйко не выскользнет в окно, случайно взглянув в глазок и испугавшись. Быстренько сбежал по лестнице на двор и глянул вверх. С облегчением понял, что из окон последнего этажа можно выйти на крышу. Во время этих смотрин его тронула недоверчивая служанка, спрашивая: «А то ду кого?» Эдвард сбыл ее неприветливым ворчанием и снова поднялся к двери Буйко. Снял пиджак и шляпу, однако это не слишком его охладило. Он был весь мокрый. Новая сорочка пропитался влагой, пот стекал под повязкой на спине. Попельский стиснул зубы и подошел к двери. Эдвард не баловался соблюдением полицейских норм. Согласно них он не должен был сам заходить в жилище подозреваемого. Попельский больше не был и вместе с тем до сих пор не стал полицейским. Нажал щеколду, а когда дверь не подалась, громко постучал. Открыл невысокий, грузный мужчина в потертом халате, который, казалось, был его единственной верхней одеждой, если не считать носков с гуцульским узором. Бегло взглянув на худые икры подозреваемого, обрюзгшие щеки и немалое брюхо, Попельский понял, что не потребуется браунинга, чтобы применить силу и обуздать вероятное сопротивление Леона Буйко, если перед ним действительно был он. — Добрый день, — вежливо поздоровался Эдвард. — Я имею удовольствие разговаривать с паном Леоном Буйко? — Удовольствие или, наоборот, неприятность, — фыркнул мужчина в халате и нервно подтянул носок, — вы сможете почувствовать только во время разговора или же после него… Подбор слов свидетельствовал о том, что жилец четырнадцатой квартиры был человеком образованным. Попельский почувствовал сильное раздражение. Раны на спине пекли, сломанный нос набрякал, втягивая пыль и горячий воздух квартиры. Мысленно послал к черту изысканные манеры. Не имел времени на учтивые разговоры и извинения. Резко уперся ладонью в грудь собеседника. Под пальцами ощутил влажную потную кожу. Толкнул так сильно, что мужчина потерял равновесие и распростерся на полу. Попельский быстро закрыл дверь изнутри, а ключ спрятал в карман. — Караул! — заорал застигнутый врасплох человек, подметая полами халата пол. — Цыц! — зашипел Попельский. — Не буду больше, если будешь тихо. Жилец открыл рот, чтобы снова закричать. И тогда почувствовал дуновение воздуха. Что-то выросло у него на подбородке, а солоноватый вкус во рту и болезненное подергивание свидетельствовали о том, что он, видимо, прикусил себе язык. Третьего удара Попельский не нанес. Только схватил лежащего за шиворот, протащил тело метра два полом, словно мешок, и бросил под окном. Полы халата раскрылись и оттуда выглянуло толстое колено, покрытое рыжеватыми волосами. Попельский протянул руку к занавеске и брезгливо вытер ей ладонь. — Меня зовут Эдвард Попельский? А вас? — Леон Буйко, — мужчина произносил слова медленно, разбрызгивая вокруг слюну и кровь. — Образование? — Доктор философии и математики. — Какой университет? — В России, Казанский, — Буйко сел на полу и приложил ладонь к горящей щеке. — Какова тема докторской диссертации? — Все равно ничего не поймешь, ты подлец! — уже увереннее ответил математик. Попельский старательно повесил пиджак на спинке стула, а шляпу положил на стол, проверив сперва, что там чисто. За зелеными стеклами книжного шкафа виднелись корешки книг. Открыл дверцу и взглянул на них, то были дешевенькие издания польской и зарубежной классики. Генрик Сенкевич, Болеслав Прус, Виктор Гюго, Анатоль Франс. Из научных изданий были разве что российский атлас анатомии человека и двухтомная энциклопедия Брокгауза. Ни одной математической работы, ни Библии. Закрыл шкаф и занялся письменным столом. Открыл его и выдвинул верхний ящик. Там была обычная пресса: «Слово польское», «Волна», «Утренняя газета», а также журналы «Львовские музыкальные и литературные новости», «Рассвет», «Верный Львов». Внимательно их просмотрел. И вдруг лицо его вспыхнуло. Между газетных страниц выглядывали маленькие карточки с какими-то математическими вычислениями и формулами. Напряг мышцы. Надо обуздать эйфорию, утишить горны победы, которые взывали: все верно, перед тобой тот, кого ты искал! Этот мужчина спрятал исчисления среди газет, чтобы они не бросались в глаза во время беглого обыска! Что тебе еще нужно? Разве он не похож на извращенца, который трахает сифилитических баб? Давай! Приведи его к Грабовскому на веревку, а потом вернись в свой кабинет в полиции, к настоящей жизни! Или, может, ты хочешь убедиться? Хочешь отыскать еврейские надписи и магические квадраты? Попельский вытер лоб, нахмурил брови и грозно взглянул на Буйко. — Я тебя кое о чем спрашивал! — Обобщение одной теоремы Егорова, — Буйко неверно понял его взгляд и прикрылся халатом, словно то был панцирь, способный защитить от ударов, которые вот-вот должны были посыпаться на его тело. — Это тема моей диссертации. — Она касалась конвергенции функций? — Вы математик? — спросил удивленный Буйко. — В моей голове одни только числа и трупы, — сказал Попельский. — Я больше чем математик. Я полицейский. Огляделся по квартире. Она была довольно просторной, содержалась в чистоте и порядке. Очевидно выполняла функции кухни и кабинета. О первом свидетельствовали раковина, примус, доска для резки хлеба на столе и буфет, о втором — письменный стол и книжный шкаф. Два окна выходили во двор, одно на травник и деревья перед домом. Двери, закрытые несколько потрепанной портьерой, явно вели в другую комнату. И эти двери Попельского встревожили. Поманил Буйко пальцем и, когда тот тяжело поднялся и подошел, крепко схватил его за плечо и толкнул за портьеру. Запутавшись в тяжелой ткани, Буйко несколько секунд пробыл за порогом помещения, но его никто не ударил. Никто не ждал, притаившись, пока портьера распрямится, чтобы напасть на чужака. Скорее всего, в комнате за занавеской никого не было. Попельский медленно приподнял портьеру. Остановился в полуметре от двери и взглядом изучал небольшую спальню, в которой были массивный и очень высокий шкаф, рядом стоял стул, а посередине — железная кровать. Из шкафа, почти из-под потолка, угрюмо смотрел гипсовый Сократ. Попельский снова схватил Буйко за воротник и в этот раз пихнул вперед головой в комнату, а потом быстро потянул назад. Так его учили два года назад на полицейских курсах в Сарнах. Ничего не произошло, никто не затаился, прижавшись к стене возле двери. — Войдите в спальню и сядьте на стуле. Буйко сделал, что ему приказали, а Попельский начал обыск комнаты. Заглянул под кровать. Только фанерный чемодан. Открыл его и увидел грязное белье. В шкафу просмотрел какую-то весьма потертую и заштопанную одежду. Пересмотрел содержимое полок, перекладывая с места на место сорочки, которые несколько лет назад стоили отнюдь не дешево. На манжете одной из них даже была вышита монограмма «Л. Б.», что делали только в первоклассных магазинах. Под сорочкой что-то зашелестело. Попельский засунул туда руку и вытащил большую книгу. Открыл ее и перебежал взглядом изогнутые еврейские буквы. Это была еврейская Библия. В ней торчал конверт. Попельский нащупал скользкую поверхность и вырезанные зубчиками края фотобумаги. Вынул фотографии. Прежде чем рассмотреть горы сала, отвислые груди и толстые ягодицы на снимке, глянул на Буйко. Тот скорчился, почти положив голову на колени, и, покачиваясь на стуле, уставился в пол. На его лысине, окруженной жиденькими кудряшками, сверкали капли. Особенно обильно скапливались вокруг большой мохнатой родинки, похожей на черный остров на лысом черепе. Очертания напомнили Попельскому итальянский сапог. Детектив перевел взгляд на фотографии и долго их изучал. — И не стыдно вам, пан Буйко, хранить в Библии порнографические снимки? — поскреб ногтем одну из фотографий, на которой, усевшись на канапе, сидела Люба Байдикова и кокетливо поглядывала в объектив из-под маленькой шляпки. Ее толстые, как у слона, ноги были широко раскинуты, а жирные груди спускались вдоль тела. На шкафу что-то зашуршало. Попельский поднял голову, но наткнулся лишь на презрительный взгляд гипсового Сократа. — Мыши здесь у вас шныряют, а, Буйко? — поднял руку, приказывая подняться. — А теперь назад в кухню! Там поговорим! Его аж распирало от эйфории. Громко играли победные трубы. Он пытался утишить их, потому что эти звуки казались ему не только приятными, но в то же время унизительными и издевательскими. Такое всегда случалось с ним перед эпилептическим приступом. Эйфория и эпилепсия. Неразлучные сестры — одна проясняет ум, вторая ввергает в бездну. Буйко сел в кухне на стуле, как и приказал Попельский. Детектив отодвинул в сторону тяжелую пишущую машинку и положил рядом с ней Библию. Затем залез в ящик и снова пролистал бумаги, спрятанные среди газет. На них виднелись математические расчеты и формулы, которые касались последовательностей и теории чисел. Несколько минут он сидел у стола молча и просматривал еврейский Ветхий Завет. Страницу за страницей. Много слов было подчеркнуто, на полях громоздились столбцы и подсчет чисел, приписываемых буквам. Это были гематричные вычисления. Трубы играли и замолкали. Попельский поднял книгу и вытряхнул из нее три листа с выписанными на них еврейскими словами, одно за одним. Они образовывали квадраты, длина стороны которых могла исчисляться буквами. Один квадрат касался Люби Байдиковой, другой — Лии Кох, а третий — Хаи Лейбах. Детектив усмехнулся и взглянул на Буйко. — У меня есть алиби, — спокойно сказал математик. — Я опровергну любое ваше алиби, — Попельский закурил сигарету и посмотрел на портьеру на дверях спальни, которая вдруг заволновалась от сквозняка. — Этого алиби вы наверняка не опровергнете. Стыд вам не позволит. Все громче звук назойливо вибрировал в ушах Попельского. Может, это действительно предвещает приступ? Несколько дней назад, после приступа эпилепсии в квартире Шанявского и памятного утра с Ренатой, он видел то же, что и сейчас. Да, та самая картина: он сидит на стуле в комнате, заполненной карточками с математическими вычислениями. От сквозняка колышется портьера на дверях. Трепещет все быстрее, пока не поднимается и летит, словно персидский ковер. Раздается грохот. На самом деле вся эта сцена выглядела сейчас так же. Но в видении за портьерой был высокий мужчина в котелке. В этом причудливом сне Попельский смотрел на Попельского. Сейчас, в действительности, он видел Ренату Шперлинг. Стояла в дверях и отряхивала скромное платьице от комков гипса, которые остались от разбитого Сократа. — Она — мое алиби, — сказал Буйко. — Ты же не упрячешь свою возлюбленную в тюрьму за соучастие? Наступила тишина. Триумфальные трубы умолкли. VII Попельский поднялся и посмотрел Ренате прямо в глаза. Ему стало интересно, что увидит в них: расстройство, беспокойство, а может, обольстительное притворство, притворную притягательность. Но в них ничего не было, только слезы. Рената потупилась. Снова сел на стул. Весь вспотел, но не из-за жары или резких движений, которые выполнял недавно, когда таскал Буйко по полу и обыскивал его квартиру. Пот после физических усилий или высокой температуры теплый, а его заливала холодная волна. Попельского словно сковало льдом. — Что вы имеете в виду, Буйко, — спросил он, поворачиваясь боком к Ренате, — говоря об алиби и соучастии? Соучастие в чем, пан? Буйко широко улыбнулся. Кожа на его лице и голове натянулась и порозовела вокруг пятна на лысине. — Я не убивал этих женщин, а просто предсказал их смерть. Она закодирована в магических квадратах, которые вы, видимо, расшифровали, потому как иначе попали бы ко мне? Вы математик! Кому же еще было бы известно что-либо про когерентные функции? Но… вернемся к делу. Если я предсказал смерть этих женщин, то разве не мог предугадать, что меня заподозрят в убийстве? Поэтому я позаботился об алиби, которое мне обеспечивает панна Шперлинг. Если бы вы хотели это опровергнуть, пришлось бы доказать, что панна Шперлинг лжет. А если вы это докажете, ее обвинят в соучастии. Вы же не хотите, чтобы панну Шперлинг таскали по судам. Простые логические выводы, не так ли, mon cher? Кроме того, вы не допустите, чтобы вашу любовницу in publico[72] провозгласили барышней легкого поведения, которая прячется на шкафу, опасаясь, что ее заметят?