Глава 18 Продержаться еще полтора часа. Потом она будет свободна. Склонившись над своим листком, Джессика молча проклинала математику. Во-первых, зачем это надо? Считать, согласна. А еще? Все эти формулы, теоремы… Му́ка, изощренная пытка, в стародавние времена придуманная неведомым палачом. На редкость изобретательным. Ей постоянно повторяют, что все, что она здесь изучает, когда-нибудь пригодится ей в жизни. Что все, что ей насильно вдалбливают в голову, необходимо, чтобы смело встретить будущее. Но математика… Для чего все-таки она ей потом пригодится? Она тщетно размышляла, но так ничего и не придумала. Цифрам Джессика всегда предпочитала слова. Они настолько поэтичней. Настолько прекрасней. Настолько благородней, богаче и изящней. Настолько более волнующи. Никому не приходит в голову объясниться в любви цифрами. И цифрами не зовут на помощь. Только словами. Или жестами. Глазами и словами. Мы мечтаем словами. Цифрами мы считаем. Время, часы, минуты. Которые проходят слишком быстро или слишком медленно. Мы считаем оставшиеся до начала занятий дни каникул. Годы, отделяющие нас от смерти. Деньги, которые не можем потратить. Или исчезнувших дорогих нам людей. Так что Джессика не понимала. И тонула в этом океане вероятностей, задыхалась под этой лавиной алгебры, захлебывалась этими лишенными смысла множествами. И Джессика сбежала. Из этого класса, из этого коллежа, из этой жизни. Она ушла. В будущее, навсегда. До того, как ей исполнится двадцать. А это так далеко. Почти недостижимо, как линия горизонта, до которой никто еще не добрался. Но нет, она неминуемо достигнет своих двадцати. Удивительно, но с четырех лет ей казалось, будто смерть где-то рядом, а вот ее двадцатилетие очень далеко. Странный парадокс. Она будет студенткой — разумеется, факультета литературы. Или иностранных языков. А может, искусствоведения. В общем, какого-нибудь престижного факультета. Профессия? Институт? Актриса, журналистка? Она пока не выбрала. Все, что угодно, только не математика, не точные науки — никаких цифр и формул. У нее будет собственная крошечная квартирка в городе, в которой она, возможно, поселится с подружкой. И конечно, машина. Она будет красавица, все мужики окажутся у ее ног. Она будет свободна. Сможет позабыть про тригонометрию, навсегда изгнать из памяти Пифагора и Фалеса Милетского. Раз, два, три… Она уже вообразила свое будущее. Мы всегда верим, что потом будем свободными. Однажды. Наверняка. Возможно. И Джессика не являлась исключением из правила. Сидя возле окна и вперив взгляд вдаль, она улыбалась. Позабыв про почти девственный листок бумаги, который как будто насмехался над ней, грозил. Кто-то из одноклассников кашлянул, и Джессика вернулась с небес. Вынужденное приземление на чистую страницу. Жесткая посадка. Время неумолимо шло вперед; результат с каждой минутой становился все хуже. Но даже если бы Джессика располагала целым столетием, она все равно не знала бы, что еще прибавить. Это же китайская грамота. Или яванская. Какой-то внеземной язык. Она поднимает голову и решается исподтишка глянуть влево. На Лукаса. Даже его имя прекрасно. Он очень сосредоточен, как будто ему есть что писать. И даже много. Надо бы договориться, чтобы он давал ей частные уроки. Тогда, может быть, она достигла бы заметного прогресса! Заметив, что на него смотрят, Лукас слегка повернул голову и послал своей обожательнице едва заметную улыбку. В которой было нечто жестокое. Нечто презрительное. Сердце Джессики сжалось, от боли она выпустила из пальцев ручку, которая упала на серый пол. Училка подняла глаза, нахмурилась и сразу же вернулась к проверке заданий. Джессика покраснела, подняла ручку, а ее глаза вновь скользнули по белой странице. Безнадежно белой… Катастрофа. Как она сообщит о провале, когда вернется домой? Родители снова станут орать, это уж точно. Они будут так разочарованы… На какое-то мгновение Джессика представила, что не пойдет домой. Уедет. Далеко. На этот раз по-настоящему уедет. Чтобы не подвергаться больше родительскому гневу. Чтобы больше никакой математики и всего остального. Но ведь они будут ужасно горевать, если она вот так вдруг исчезнет. Бесследно. Это наверняка их убьет. Кстати, и ее тоже. Они иногда и правда ругают ее. Но они ее любят. Это она точно знает. Это очевидность, которая ободряет, защищает ее. Время истекло, положите ручки! Училка собрала работы, Джессика была готова разрыдаться. Прозвенел звонок, в классе раздался шум голосов. Джессика сложила портфель и присоединилась к Орели, которая с радостной улыбкой уже ждала ее в коридоре. Орели здорово въезжает в математику. — Ну что? — Завалила! — вздохнула Джессика. — Родители меня убьют! — Да нет же! Орели обняла подругу за плечи и по набитому битком коридору увлекла ее в школьный двор. — Не волнуйся! Они просто попытаются вправить тебе мозги, а потом успокоятся. — Черт, я умру! Говорю тебе, вот честное слово! — Да ладно! Прекрати, Джесси… Ничего ты не умрешь! Too young to die, baby![3] Орели насмешничала, чтобы разрядить обстановку. Она распевала во все горло: Too young to die… Too young to die, baby! Вечно она то поет, то хохочет, эта Орели. Джессика никогда не видела, чтобы подруга плакала. А ведь причины для слез у нее были. И немало.