Но это было ничто по сравнению с тем, что пришлось вытерпеть Джессике. Орели закрыла глаза, в мозгу мелькали картинки. «Тебе не терпится умереть? Я научу тебя молчать, мерзкая девчонка!» Он отвязывает ее, хватает за горло, заставляет опуститься на колени. Она сопротивляется. — Покорись, Джесси! Иначе он убьет тебя. И я останусь совсем одна. Джессика вырывается от него, бьется о запертую дверь… Его рука хватает ее за волосы… Она расцарапывает ему щеку, с силой, которую ей придает отчаяние, наносит ему удар. В живот, яростно. Джесси, нет! Не делай этого, пожалуйста… Я не хочу, чтобы меня снова бросили. Рафаэль лежал с открытыми глазами. Теперь ему больше не удавалось отключиться. Боль не позволяла. Он слышал, как она дышит. И наверняка плачет. Сильная девчушка. Только что она поразила его, проявив колоссальную смелость. Ей даже удалось схватить бейсбольную биту. Давай, малышка, ударь его, бей! Раскрои ему череп! Не поддавайся жалости. Но все пошло не так. Все всегда идет не так. Однако она попробовала. Изо всех сил. Чтобы попытать счастья, воспользовалась тем, что он ее развязал. Все поставила на карту. Она не позволила страху заставить себя замолчать, не испугалась угроз. Сильная. Невероятно сильная. Исключительно отважная. Но у нее не получилось. Он разоружил ее. А по-том… Рафаэль закрыл глаза. Ему было больно, как же ему было больно. Он думал о Вильяме, он никогда не прекращал думать о нем. Я жив, братишка. Жив… Как и ты, я это чувствую. Я придумаю, как нам выбраться отсюда, обещаю тебе. И тебя, малышка, я тоже отсюда вытащу. Пока он не совершил непоправимого. Только дай мне время восстановить силы, тварь, и, клянусь, ты у меня будешь купаться в собственной крови… Орели попыталась еще раз. Одиночество слишком жестоко. — Джесси, ты меня слышишь? Ответь мне… Скажи мне что-нибудь, твою мать! Почему она отказывается говорить? Она ведь в сознании, Орели это знала. Нога Джессики продолжала дергаться в адском ритме. Он вырвал бейсбольную биту из рук Джессики и направил на нее… Удар в живот, она согнулась пополам. Перестала дышать, рухнула на пол на колени; он за волосы отволок ее к кровати. Орели завопила. Так громко, как только могла. Чтобы не слышать звук ударов. Она зажмурилась. Так крепко, как только могла. Чтобы не видеть, как пытают ее лучшую подругу. Он даже не выглядел сердитым… Спокойный. Холодный. Собранный. Энергичный. Ледяной голос. «Ты у меня поймешь… Кто здесь распоряжается… кто хозяин… Что ты ничтожество…» Она дождалась, когда он уйдет, чтобы заплакать. И с тех пор ни стона, ни слова. А вдруг Джессика уже никогда не заговорит? * * * Дом был безмолвен, как заброшенный. Сандра и Патрик поднялись на второй этаж. Пара, выкованная в огне преисподней. Вильям сжал пальцы Кристель. — Держись, красотка, — прошептал он. — Держись… Не оставляй меня. Они по-прежнему были связаны между собой, спиной к спине. Перво-наперво папочка пропустил веревку между лодыжками Вильяма и другим концом привязал к фермерскому столу, который, должно быть, весил килограммов пятьдесят. Невозможно пошевельнуться. Можно только дышать. Чертовски болели плечо и нога. Но он представил себе страдания Кристель, со все еще заклеенным ртом и обоими перебитыми коленями. Так что запретил себе малейшие жалобы. Жалобы вообще ничего не дают. Единственное, что следует делать, — это бороться. Так учил его старший брат. Рафаэль, я отомщу за тебя. Обещаю тебе, я отомщу. Только кровь смоет это преступление. Я найду способ убить этого мерзавца. И я заставлю его помучиться, уж ты мне поверь. Патрик лежал в своей уютной постели и улыбался в потолок. Он думал о ней. О Джессике, этом вооруженном до зубов ангелочке. Он выявил ее истинное лицо. Вынудив ее прибегнуть к последним средствам защиты. А ведь это было только начало, только первые ходы игры, из которой нет выхода. Игры, правила которой он подтасовал таким образом, что у жертвы не остается никаких шансов. Джессика стала его новым наваждением, навязчивой идеей. Впредь он будет думать только о ней. Пока будет длиться партия, пока ему будет хотеться, чтобы она продолжалась. Он лишит ее всего, что у нее есть. Абсолютно всего. Разденет донага, заживо снимет кожу. Пока не останется только ее сущность. А потом до тех пор, когда не останется больше ничего. Ни чувства собственного достоинства, ни воспоминаний, ни надежды, ни даже характера. Ничего. Ни ребенка, ни человека. Ни живого существа. Предмет. Простой обычный предмет. Бесплотный. Который можно уничтожить по своему желанию, не испытывая ни малейшего укола совести.