Часы пробили четверть часа. Она подумала о том, какой же приятный у них звон. Нежный. Комната наполнилась тихим гулом, словно кто-то тронул невидимые провода. Это был красивый звук. У нее во рту появился кислый вкус. В горле образовался сгусток желеобразной масляной субстанции, застрявший прямо посередине, который она не могла ни проглотить, ни вытолкнуть. Ричард Серрэйлер отхлебнул еще чая. Его воротник сбился сзади. Сегодня он был в своей масонской ложе, где они играли в свои глупые игры с переодеваниями и никто никогда не смеялся, по крайней мере, так она всегда думала, потому что, если бы они были в состоянии смеяться, они бы взглянули на себя со стороны и хохотали бы потом до потери сознания. Он пытался убедить Криса и Саймона внести свои имена в список. Они только рассмеялись — оба, — причем в голос. Она сомневалась, что масонство теперь долго протянет. Несколько внезапно гул в комнате прекратился, и комок у нее в горле рассосался. Она почувствовала себя совершенно спокойно. — Мне нужно тебе кое-что сказать, — произнесла Мэриэл. Он не ответил, но остановил на ней свой внимательный взгляд. — Что ты думаешь о Марте теперь? Он поставил свою чашку. — Что я о ней думаю? — Ты же думаешь о ней? — А ты? — О да. — И что ты думаешь? Она не хотела позволять ему встать на позицию допрашивающего, но он перевернул ситуацию, и теперь она вынуждена была отвечать. Она не была удивлена. — Я думаю… Что двадцать шесть лет были слишком долгим сроком для того, чтобы позволять всему оставаться как есть. — Для нас? — Для нас. Для всех нас. Но для нее в первую очередь. — Откуда ты можешь это знать? — Не могу. Никто не может. Но бремя существования… даже несознательного… для нее, вероятно, было невыносимо тяжким. — Теперь мы этого никогда не узнаем. — Нет. — Когда ты спросила меня, что я думаю… — Наверное, я имела в виду… чувствуешь. Что ты чувствуешь. Он сидел, уставившись на чашку и молочник на низком столике перед собой, наклонив голову и зажав сцепленные пальцы между коленей. Она попыталась вспомнить, как он выглядел, когда был возраста Саймона… и даже младше, чем Саймон, но физически они настолько сильно различались, не считая пренебрежительного жеста, который они оба использовали, и еще того, как они оба были склонны закрываться от окружающих, что это было сложно. Они оба были привлекательными — а Саймон до сих пор оставался таким. А Ричард? Был ли он привлекательным теперь? Его лицо так долго носило маску сарказма и недовольства, что изменилось до неузнаваемости. Был ли он когда-нибудь нежен? С Мартой. Да, и с Кэт, когда она была маленькой. Но с мальчиками — никогда, и особенно с Саймоном. — Я чувствую невыносимую боль, — сказал Ричард Серрэйлер. — А еще я испытываю сожаление и горькое, горчайшее чувство беспомощности. Что мы вообще делаем? — Он поднял голову, и она увидела, что в его глазах сверкали слезы. — Что мы делаем, с этой своей медициной и своим неумолимым желанием поддерживать и продлевать жизнь любой ценой? Почему мы настаиваем на том, что абсолютно любая жизнь, любой вздох и проблеск сознания — это нечто единственное и неповторимое, за это стоит бороться? Почему мы не можем отпускать пожилых тогда, когда приходит их время? Как мы называли пневмонию, когда учились? Подружка старика. Но не сейчас. Сейчас так уже не говорят. А ее подружкой пневмония должна была стать уже много лет назад. «Остановись, — сказала она себе, — остановись сейчас. Уведи разговор в другое русло или вообще переведи тему, встань, выйди из комнаты, иди спать. Не нужно этого делать. Остановись сейчас. Тебе нужно нести это бремя в одиночку. Ты не можешь так поступить». — Есть кое-что, о чем я должна тебе рассказать, — сказала она. Тишина в комнате была настолько абсолютной, что она подумала, не перестали ли они оба дышать. Ричард ждал. Прошла, казалось, сотня лет. — Дерек Викс считает, что последняя легочная инфекция и пневмония обострили врожденную сердечную недостаточность, — наконец сказала она. — Он назвал недостаточность работы сердца причиной смерти. — Она сделала паузу. Ничего. Он никак не отреагировал. — Это, конечно, правда. Это я заставила ее сердце остановиться. Я убила ее. Она хотела, чтобы он помог ей, но знала, что он не станет этого делать, что она должна в одиночку дойти до конца и что она должна рассказать ему все, чтобы не осталось ни одной детали, о которой он бы не знал. У нее в горле пересохло, но она не могла позволить себе пошевелиться, чтобы налить воды, пока все не закончится. — Она спала. Я пришла навестить ее совсем поздно той ночью — после десяти часов. Я сходила на репетицию хора, а потом поехала в «Айви Лодж». В комнате было очень спокойно. Она была очень спокойна. Она не знала, что я рядом. Я сделала ей укол калия. Ее сердце остановилось сразу, естественно, но выглядело так, будто она просто продолжила спать. Я поцеловала ее, минутку посидела и попрощалась с ней. А потом поехала домой. Она почувствовала, как у нее перехватило дыхание, она готова была упасть в обморок, но все напряжение и волнение тоже покинули ее. Она дрожала, каждая часть ее тела дрожала. — Больше мне нечего тебе сказать, Ричард, — закончила она. Она не знала, насколько долго потом еще продолжалась тишина. Она положила голову на спинку стула и закрыла глаза. Под опущенными веками она видела спокойно спящую Марту. Через некоторое время Ричард встал, пошел в свой кабинет и разлил виски по двум стаканам. Он подал ей один, не произнеся ни слова. А потом она со страхом взглянула ему в лицо. Оно было неподвижным и слегка раскрасневшимся. Он не смотрел ей в глаза. Когда он в конце концов заговорил, голос у него был странный, как будто его душили, но только что отпустили, или как будто он сдерживал рыдания. — Мне сложно поверить, что ты сделала это. — Я сделала это. — Ты выносила ее и родила. — Я думаю, в этом и была причина. Настоящая. Я любила ее. — Да? Они несколько секунд глядели друг на друга. — Конечно, я любила ее. Как ты вообще мог в этом сомневаться? Я любила ее так же, как и ты. — Конечно, — он сделал глоток виски. — Ты знаешь, буквально ни дня не проходило без того, чтобы я об этом не думала. — Убить ее? Она на секунду зажмурилась, но потом сказала: — Пожалуйста, не говори мне, что это не приходило и тебе в голову. Каждый раз, когда она заболевала очередной легочной инфекцией, когда у нее был очередной приступ пневмонии, ты говорил, что вот сейчас она должна умереть. — Да. — И что, есть большая разница? — Если ты говоришь о том, был ли конечный результат тот же… — Я говорю о том, что… ты хотел, чтобы она умерла. И я этого хотела. Но она не умирала, так что я отняла у нее жизнь. И она совсем ничего не поняла, она стала… свободной. Что бы это ни значило — да, она теперь свободна. Я освободила ее. Она была заперта в жуткой тюрьме, и я выпустила ее. Я вижу это только так. — Ты не чувствуешь вины? У тебя и тени мысли об этом не мелькало? — Эта мысль стоит у меня перед глазами в полный рост каждый день. Но вины я не чувствую. Нет, никакой. — Я бы никогда не смог… — Я не верю тебе. — Боже, ты думаешь, что я смог бы совершить убийство? Убийство. Это слово очень странно прозвучало в этой комнате, как слово на иностранном языке, которое никак не сочеталось с остальными. Оно не напугало ее и не заставило нервничать. Она просто не восприняла его и через некоторое время отвергла как неподходящее. — Это не убийство… Можешь называть это как хочешь, но это не оно. — Причинение смерти? — Да. — Зачем придираться к словам? — Потому что они важны. — Наша дочь была важна. Он допил свой виски. Она к своему не притронулась. Он долго водил пальцами по пустому стакану. Потом поднялся. Подошел к ней и положил ей руки на плечи. — Я понимаю. А теперь кто-то из нас должен сказать Саймону. — Ни в коем случае. — Потому что это Саймон или потому что Саймон — полицейский?