— Да, я знаю о нем. Нельзя жить в Лаффертоне и не знать о нем, разве не так, он же повсюду, разве нет, в каждом окне на каждом чертовом постере. Несчастный маленький пацан. — А почему вы так говорите? — Ну а как мне еще говорить? Вы так не сказали бы? — Вам неизвестно ничего о том, где он мог бы находиться? Энди Гантон сделал шаг вперед. Он говорил сквозь стиснутые зубы, и его лицо становилось злее с каждой минутой: — Нет, мать твою, неизвестно. Был бы рад, если бы было. Был бы рад рассказать вам, где он, и что он сидит там в тепле и комфорте, живой и здоровый, и с удовольствием отвел бы вас туда, но это все не так, и мы оба это знаем. — Знаем? Вы знаете? — Слушайте, я, может быть, и делал много чего дурного… — Например? — Но могу сказать перед Богом и перед могилой своей матери, что я никогда не трогал и не трону ни волоска с головы ни одного ребенка. Я могу прямо сейчас поклясться на любой Библии, слышите? — Он говорил правду. В его тоне и в его словах слышался чистый, почти праведный гнев. Серрэйлер чувствовал, что правда горит в нем огнем и рвется наружу. — Вы были за рулем серебряного «Ягуара XKV». Вы сказали, что это ваша машина. — Да. — Серебряный «Ягуар XKV» этой же модели видели на Соррел-драйв, рядом с домом Ангусов, за день до исчезновения Дэвида Ангуса. — Черт, — тихо сказал Эндрю Гантон. — Я хотел бы, чтобы вы отправились в участок и дали показания. — Хорошо. — Я не арестовываю вас, вы это понимаете? — Да мне уже неважно, арестовывайте сколько хотите. Я дам показания. Я сделаю все, что вы мне скажете, если это поможет найти того пацана. — Спасибо, мистер Гантон. Не могли бы вы присесть на заднее сиденье патрульной машины, и тогда мы в скором времени увидимся в участке? Саймон послал их вперед и сел в свою машину. Из-за облаков вышла луна, и ангары отбросили гигантские тени на старые взлетные полосы. Они совсем проржавели, их круглые крыши потемнели и прохудились. Вместо того чтобы поехать за патрульной машиной через поле к воротам, он поехал в сторону ангаров и остановился рядом с «Ягуаром». Было тихо. Ветра не было, вокруг нельзя было уловить ни единого движения. Он никогда не пытался следовать инстинктам или предчувствиям, но это место сообщало ему отчетливое ощущение пустоты и заброшенности, а вовсе не зла или опасности. Здесь не происходило ничего, что было связано с исчезновением Дэвида Ангуса, никаких детей тут не прятали, живых или мертвых. Саймон ощутил в этом полную уверенность, пока стоял здесь, посреди теплой ночи, только изредка слыша уханье совы где-то очень далеко. Он пошел в сторону первого ангара. Дверь была открыта настежь и свисала, но у него хотя бы была более или менее целая крыша. Он вошел. Под ногами он почувствовал траву. В воздухе стоял легкий запах металла. Больше ничего. Он кашлянул. Здесь никого не было. Он вышел и направился в сторону следующего ангара, в нескольких ярдах от этого. Не успел он дойти, как услышал звук автомобиля, который съехал с проселочной дороги и заехал на бетонную посадочную полосу. Он застыл, прижавшись к стене ангара. Свет фар выхватил полоску травы, а потом и стену ангара, прежде чем машина свернула. Саймон медленно направился к выходу с аэродрома, держась стен здания. Голосов не было. Он услышал, как захлопнулась дверь и зашуршали чьи-то шаги. Он обошел ангар сбоку, пригнулся и быстро побежал к другому. Пока он это делал, зажглись фары и включился двигатель. Саймон выскочил на середину дороги, выставив одну поднятую руку. У ангара стояло уже два автомобиля — серебряный «Ягуар» с включенным двигателем и маленький фургон, похожий на пикап. — Полиция! Он двинулся к ним, совсем позабыв о том, что он один, и преградил дорогу «Ягуару». Через несколько секунд он уже лежал на боку, пытаясь подняться и сдвинуться к ангару. Он не успел опомниться, как машина сбила его с ног, а шины — вдавили в землю после того, как водитель пикапа на всей скорости врезался в него. Он лежал, и страшная боль пронзала его плечо и правую руку. «Ягуар» и пикап были уже далеко, они выехали с аэродрома на проселочную дорогу, и он слышал только визг шин. Серрэйлер ругал себя на чем свет стоит и пытался нащупать здоровой рукой свой телефон. Он выпал из его кармана и должен был валяться где-то неподалеку. Он несколько минут пытался начать ползти и вообще прийти в себя, жмурясь от боли. Кисть руки у него тоже болела и была выпачкана в крови. Он продолжал ругаться, слепо ворочаясь на земле. Только когда телефон зазвонил, ему удалось его обнаружить, где-то справа от того места, где он искал. Телефон замолчал, когда ему удалось придвинуть его к себе, но нажать на ответный вызов было не так сложно. Через десять минут на летное поле приехали две полицейские машины и «Скорая помощь». Его рука ужасно болела, в ладонях застрял гравий. Но он понял, что чувствует себя прекрасно, несмотря на травмы, что в нем пульсирует адреналин; он больше не блуждал во тьме. Его охватил тот приятный зуд, который всегда появлялся, когда он находился в действии, что с ним редко случалось в последнее время, — зуд, ради которого он пошел в полицию и который заставлял его продолжать там работать. Чуть больше часа назад он лежал в кровати, бессильно ворочался и не мог заснуть. Это было будто бы в другой жизни. Сорок один — Как вы можете видеть по этим скоплениям линий равного атмосферного давления… Мэриэл Серрэйлер понимала, что, сколько бы она ни вглядывалась в спирали и завихрения на карте в телевизоре, толку от этого не будет. Разглядеть Лаффертон посреди всего этого хаоса было невозможно, но общая картина предрекала влажную и ветреную погоду. Она нажала на пульте красную кнопку, и изображение на экране съежилось в одну маленькую светлую точку. — Какие-нибудь новости? — спросил, входя, Ричард Серрэйлер. — Войны и эпидемии. — Погода? — Дождь и ветер. Но только завтра или даже позже. Он недовольно заворчал и удалился. Мэриэл встала и последовала за ним на кухню, где он накрывал поднос для их вечернего чаепития. — Я теперь ничего не имею против дождя. Если бы не дождь в субботу, у хосписа сейчас было бы на миллион фунтов меньше. Ее муж поднял глаза. — Ты же не веришь серьезно в этот бред? Это нелепо! — Почему это нелепо? — Только не говори мне, что какой-то безвестный американец зашел в Блэкфрайарс Холл, чтобы укрыться от дождя, и на самом деле отдал миллион фунтов на строительство стационара. С чего бы ему это делать? — Потому что он щедрый человек. И очень богатый. — Это бред. Какая-то мошенническая схема. — Теперь уже ты ведешь себя нелепо. Какая такая «схема»? — Понятия не имею. Но свой миллион фунтов вы не увидите. — Почему ты ко всему относишься с предубеждением? Нужно доверять людям, Ричард. — Некоторым я доверяю. — Кому? — Тебе. Она удивленно на него посмотрела, и что-то у нее внутри сжалось. — Разумеется, доверяю. — Ричард налил воду в чайник и опустил крышку. — Тебя я знаю. А это какой-то янки. Такие люди получают удовольствие от демонстрации силы. Никаких денег он не даст. Он взялся за поднос. Он хотел, чтобы она поспорила с ним, чтобы она приняла его пас. От этого он получал особое наслаждение. В другой раз она бы так и сделала, отчасти чтобы он остался доволен, отчасти потому, что она действительно верила в Джорджа Какстона Филипса и его деньги. — Ты его не видел. — Мне и не надо. Она не стала отвечать. Она вся дрожала. Они пошли обратно в маленькую гостиную. В тот момент, когда она пошла за ним, она поняла, что собирается сделать. Она думала, что сможет держать это глубоко в себе до конца своей жизни, и если бы он сейчас не сказал, что доверяет ей, то, вероятно, она бы смогла это сделать. Почему нет? Вины за собой она не чувствовала. Она чувствовала сожаление, но такое, с которым можно жить. Сожаление было вплетено в ткань ее жизни. Но, сидя сейчас в этой тихой комнате и глядя на то, как ее муж медленно подносит чашку китайского фарфора с золотисто-синим ободком к губам, на то, как он обнимает ее ладонями и как закрывает глаза, делая глоток, — она поняла, что нет, дальше носить в себе она это не сможет. На стене висели часы с фарфоровым циферблатом и золотыми стрелками. Свадебный подарок от одной из подруг его матери, врученный им сорок три года назад. Сейчас, когда Мэриэл посмотрела на них, они начали увеличиваться, расплываться, циферблат засветился, а потом засиял в ее округлившихся от напряжения глазах, стрелки горели так, будто были объяты огнем. Рисунок на бледно-зеленых обоях за ними расползался. Она сделала два коротких громких вдоха. — Ты в порядке? Если бы она смогла сейчас подняться, пойти на кухню и побыть там несколько минут в одиночестве, она бы успокоилась и больше не боялась того, что собирается сделать. А скорее всего, она бы и не сделала этого. Все бы продолжилось. Ничего не было бы сказано. Она бы вернулась, часы с белым циферблатом стали бы точно такими же, как раньше, а обои оставались бы неподвижны. Но она не могла подняться. Она даже не могла поднять свою чашку. Если бы она ее подняла, то расплескался бы весь чай, настолько у нее тряслись руки. — Рон Олдхэм умер, кстати. Сегодня в ложе объявили. Еще один. — Он нагнулся, чтобы подлить себе чая. — Всех потихоньку скашивает. Такое время года. — Он снова внимательно посмотрел на нее. — Может, тебе лучше пойти в кровать? Она будто окаменела, ее руки намертво сцепились вместе, мышцы ее рта, шеи, лица были парализованы. «Вот каково это, пережить удар, — подумала она, — когда ты точно знаешь и понимаешь, что ты хочешь сказать, но не можешь ни говорить, ни двигаться. И вынужден ждать, пока кто-нибудь тебе поможет. Поднимет тебя. Поговорит с тобой. Покормит тебя. Разденет тебя. Как было с ней».